стекло), а пока же горя не ведавшего, торговавшего и в разлив, и навынос
пивного зала ресторана "Сибирь". Однако, завидя выздоравливающих, Винт не
мог не остановиться и не поприветствовать одноклассников.
- Ха! - воскликнул он, вложив в короткий слог весь свой неуемный задор,
а затем, упреждая, как ему представлялось, естественный вопрос, объявил:-
Прыгайте, волки, купил.
- Что? - спросили сумрачно простой дестилированной водой воскрешенные
"волки".
- А вот что! - сказал Винт и, от душивших его победных чувств
сделавшись уродливее щипцов для колки орехов, извлек из заднего кармана, ну
конечно же, четыре билета, составлявшие некогда полстраницы кассовой книжицы
номер пять нолей, девять. Четыре раза слева повторилось зеленое изображение
большой спортивной арены, звездочка, цифры, трибуна "С" (та, над которой в
следующей пятилетке вознесся главою непокорной олимпийский факел), нижний
пояс, сектор третий, ряд тридцать шестой. места с семьдесят шестого по
семьдесят девятое. Все это зеленым по белому, главное же, невероятное,
немыслимое,- это отпечатанные черным на каждом из четырех корешков справа
книзу строчки, одна под другой: "Московская инициатива. Заключительный
концерт. 4 июня. Начало в 16.30. Цена 3 рубля"! Короче, знай наших.
Ах, в самом деле, как ни скучно, может быть, признаваться, но неделю,
семь дней назад, именно Ленкина затея с билетами, шестьдесят рублей без
колебания выданных ненадежному во всех отношениях Винту как раз и казалась
очевидным и неоспоримым свидетельством ее умственной неполноценности,
апофеозом тупости, оканчательным подтверждением неслучайности отсутствия у
нее слуха и способностей к устному счету, не говоря уже об отвратительном
сочетании слезливой (иной раз просто истеричной) жалостливости с рыбьим (уж
Димону-то это известно лучше других) темпераментом.
Но вот, символизируя тщету и необратимость, семь календарных листков
укрыли один другой, и на тридцать первое мая с его восходом, заходом и
кругляшком луны сползла зеленая клякса конфуза.
- Передайте Лаврухе,- веселился явно не прогадавший с блистательной
комбинацией Винтr,- что с нее семьдесят две копейки, которые я благородно
прощаю.- После чего пригласил приятелей хлебнуть пивка за его счет, и
ошарашенные происшедшим Эбби Роуд со Смуром отказаться сил в себе не нашли.
Однако на этом сюрпризы воскресного дня не закончились. Когда, залив
привычный, но легкий hangover первой кружечкой (поутру лишь чуток
разбавленного) "Кировского", рука потянулась ко второй, Сережа Винт
неожиданно поинтересовался, как и на чем собирается "ваша гопка" отбыть в
столицу.
- На поезде, завтра,- ответил ему, не стал таиться Бочкарь.
- А в каком вагоне? - непонятно отчего взволновался Винт и даже,
памятуя о эмоциональной своей невоздержанности, поставил сосуд с напитком на
стойку.
- В двенадцатом,- сообщил Коля, не без удивления замечая обесцвечивание
зрачков у молчавшего все это время Смура (белые бельмы - признак
свойственного приятелю ум помрачающего бешенства).
- Ха! - заурчал, загоготал, запузырился Винт, поражая складными
комбинациями паскудных морфем.- Волки, да это же мой вагон. С вас план.
В общем, когда Эбби Роуд и Смур вновь остались вдвоем, голоса
динамиков, вырываясь из распахнутых учрежденческих окон, уже бодрили округу
неотвратимое приближение конца рабочего дня означавшими позывными передачи
"Время, события, люди". Молодцы стояли плечом к плечу во дворе облсовпрофа,
лицезрея облупившуюся ограду детского сада "Аистенок". Два шипучих родника
возникли и иссякли почти одновременно.
- Ты зачем взял билеты? - спросил наконец от негодования даже не
заикавшийся, а прямо-таки глотавший слова с языка Смолер.
- А что, выбросить?
- Да, порвать и выбросить.
- Все?
- Все.
- Димыч,- сказал Эбби Роуд, искренне огорченный тем, как теплый парной
хмель глупо и бессмысленно убивает злобою Смур,- чувак, ну, пойми же, ну,
она нас все равно найдет. Нам просто повезло, что Свиридона повязали.
- Ты что, ты что, ты... ты все время так думал?
- Ну.
- Да ты же просто дурак, нет, ты понял, ты дурак. был и есть,- вымолвил
потрясенный неверностью друга Смолер. Он развернулся и пошел прочь, одолел
метров десять, обернулся и крикнул благодушие продолжавшему излучать
Бочкарю:- Нет, ты понял? Понял?
И так он шел, оборачиваясь и восклицая, пока не свернул за дом, не
исчез, не растворился в уличном шуме. Нашел его Коля уже на бульваре.
- Дай сюда,- потребовал Смур от приближавшегося с виноватой улыбкой
друга.
- Возьми,- поколебался Эбби Роуд, но решил уступить, отдал с некоторой
опаской билеты, кои С-м-о, как и следовало ожидать, рвать не стал, осмотрел,
свернул, сунул в задний карман своих вельветовых штанов, и уже в виде
"прощаю" бросил огненный осуждающий взгляд на гнусного двурушника.
Но нет, все противится такому определению, и автор, записывая чужие
мысли, ведет себя неумно, нет, не заслуживает Коля Бочкарев позорного места
в списке лицемеров и злоумышленников, он, несчастный, одинокий, живущий лишь
одной светлой надеждой. Клянусь вам, он просто молчал, не подводил
идеологическую базу, как Смур, не растравлял душу мстительным чувством,
подобно Свире,- Эбби Роуд переживал. Персона поп grata в родном городе,
человек без угла и средств к существованию, он переживал, мучился, закрывал
глаза, хранил гордое терпение, ибо самые возвышенные соображения побуждали
его к поездке в Москву любой и даже недопустимой ценой.
Да, друзья, как ни тянет поскорее вернуться в утренним солнцем согретый
тамбур скорого поезда, где Лысый смотрит в отечное Колино лицо, а Сережа
Винт в бритый грачиковский затылок, еще одного небольшого отступления не
избежать, ибо без вовремя сделанного пояснения, увы, не добиться нам от
нашей прозы того, чем выгодно отличается реализм от всякого недостойного
изма, а именно - полнокровия.
Итак, надеюсь, после тягостного общения с несостоявшейся матерью
Мариной Сычиковой уважаемой публике будет приятно познакомиться с вполне
состоявшимся отцом, Николаем Валерьевичем Бочкаревым. Папой славной
четырехмесячной девочки Ксюши, Ксении. Впрочем. с женским времяисчислением
знакомый понаслышке, Коля едва ли станет возражать, впиши ему автор в
паспорт, скажем, полугодовалого мальчика Максима. Видите ли, маму,
родительницу своего первенца, Бочкарь не видел уже больше года, никаких
достоверных сведений о ней не имеет, и, если ему наврать, будто подверглась
oнa той же самой болезненной и унизительной процедуре, каковую так жаждала
Мара, он и этому, конечно, поверит.
Да, ничего Эбби Роуд не знает о девочке Ксюше, не может купить ей банку
яблочного пюре или погремушку в виде красной собачьей морды. Ведомо ему
только одно,- где-то на огромном пространстве, красным волнующим цветом
выделенном на политической карте мира, в европейской, вероятнее всего,
звездочкой столицы отмеченной части живет, и томится, и зовет его Зайка,
Ира, Ириша, Ируся. Ирина Борисовна Владыко, наследница фамилии, которая, не
станем и этого скрывать, покоя не давала скудоумным нашим южносибирским
острословам вплоть до восемьдесят третьего года.
Значит, так, у первого секретаря Южносибирского обкома Бориса
Тимофеевича Владыко было три дочери, две умные, а младшая Ириша. (Ситуация,
вообще говоря, для Руси обыкновенная.) Старшая, Светлана, окончила
аспирантуру Московского горного института и вышла замуж за хорошего
человека, которому, придет время, сошьют такой же, как у свекра,
генеральский мундир с синими лампасами. Средняя, Елена, к научным изысканиям
особого пристрастия не питала, освоила в том же, скульптурной крышей
знаменитом доме на Ленинском проспекте курс экономики горного производства,
а попутно вышла замуж, и тоже за хорошего человека, воспитанного хозяином
кабинета в одном из тех небоскребов, что погребли под собой и Собачью
площадку и улицу Молчановка, окончила институт и уехала в легендами овеянную
Персию помогать Грибоедова невзлюбившему народу осваивать богатство недр. А
вот Ириша связалась с сумасшедшим наркоманом, известным мерзкой кличкой
Бочкарь, и родила от него девочку Ксюшу.
Впрочем, сознаемся, и не с ним одним, но бесштанного прощелыгу,
согласитесь, это ответственному работнику любого уровня снести нелегко, а уж
облеченному такими полномочиями, как Борис Тимофеевич, уж никак нельзя.
Конечно, он может винить жену, винить, попрекать, считать, будто забаловала,
по курортам, по санаториям затаскала, ну а что прикажете делать с крохой, в
три года хватившей полстакана (под пельмени), конечно, слегка разведенного
водой, но все равно уксуса. Был ли то знак свыше или фокусы той злополучной
двойной, невооруженному глазу невидимой спирали - определенно установить
едва ли возможно. Во всяком случае, девочка (которой врачи не уставали
предсказывать... язык, признаться, не поворачивается сказать, в общем, все
краснели и мялись) получалась неправильной, росла всем назло упрямой,
своевольной и с наклонностями совершенно неподобающими.
Пристрастилась, например, очень рано бесшумно открывать по вечерам
объемистый "Розенлев" и, не зажигая в кухне свет, быстрыми глотками отпивать
золотистую вязкую жидкость из бутылок с цветастыми венгерскими, болгарскими,
но чаще итальянскими этикетками. Да, любил папаша сыр (домашний,
приятелем-сокурсником довольно регулярно с оказиями присылаемый сулугуни)
миланской горькой запивать. Ну, и дочери, черт бы ее побрал, полынный настой
пришелся по вкусу.
Кстати, еще товарищ Владыко Б. Т. очень любил творог (на завтрак, как
правило, предпочитал всему прочему), и пусть за восемнадцать лет его
руководства в целом по области надои выросли лишь в отчетных докладах, зато
две поточные линии по производству творога и сырковой массы в самом деле
вступили в строй действующих на Южносибирском гормолзаводе на три месяца
раньше запланированного.
Однако мы отвлеклись, не о папаше вовсе речь, о его дочери, о ученице
сорок первой школы Ирине Владыко, хотя, конечно, нельзя не сказать, пусть и
скороговоркой,- вот не испытывал Борис Тимофеевич к ней жалости. Тощая,
белобрысая, синеглазая, в чужих людях вызывала душевное движение, а его,
представьте, раздражала, ну, что бы ни сделала - все не так, двум старшим
умницам не чета, никакого сравнения. И то еще правда, не хотел ее вообще
Борис Тимофеевич, не поверите, но как чувствовал,- опять девка, ох не хотел.
В общем, было за что пенять супруге Екатерине Степановне, когда вдруг
схватывал государственную голову Бориса Тимофеевича незримый обруч и
стягивал затылок к переносице.
И все-таки Бог с ним, с товарищем Владыко, примет пятерчатку -
отпустит, займемся все же его потомством. Значит, так, пока Ирина водила
дружбу с распущенной (и в одежде, и в разговоре) дочкой директора
Южносибирского химкомбината (лисы и подхалимки), пока неизвестно чем
занималась на даче наглого сынка начальника областного УВД (вот уж тупица
невыносимый), естественным испарением Борису Тимофеевичу как-то удавалось
регулировать уровень желчи в чаше терпения, но перед выпускными экзаменами
расплескалась драгоценная жидкость.
Итак, в январе, когда дом отдыха "Шахтер Южбасса" заполняли школьники
областного центра, разгульным вечером на лестнице между танцевальным холлом
и столовой сидел человек и проповедовал всеобщее братство. Это был Эбби
