сообразительного героя нашей истории с учебниками и честолюбивыми планами,
ну а самый упрямый, как видим, бежал за Уральский хребет. Впрочем, иного
варианта у него просто не было. Мишка Грачик в любом случае не мог
сколько-нибудь продолжительное время оставаться в Академгородке, чужое
безумие лишь превратило его бегство в беспорядочное, неизбежность же
расставания с землей сибирской определилась вне всякой связи с диким, но, в
общем-то, логичным поступком Алисы, определилась в тот самым момент, когда
Лысого второй раз поймал студенческий комендант общежития физического
факультета Андрей Мирошниченко.
Итак, уважаемые читатели, любители российской словесности, позвольте
обратить ваше внимание на мелочь, деталь, эпизод, в суете предыдущей главы в
общей картине дел и свершений подобающего места, к сожалению, не занявший.
Смотрите, вот потерявший совесть и стыд Штучка роняет капли пота у запертой
двери с номером 319, слизывает соленые бусинки с верхней губы и в алчном
нетерпении нащупывает холодным металлическим концом линейки клиновидный
язычок замка, чик-чик, звякает железо о железо, щелк, разделяет линейка
врезную и накладную части замочного механизма, скрип, отворяет сезам
закрома... Евгений выпрямляется, выпускает из рук ненужную железку и
скрывается в темноте открывшегося прямоугольника, а ему в спину... да-да...
прямо между лопаток (между третьим и четвертым спинными позвонками) глядят,
провожая, два женских, тревожно горящих глаза.
Кто это? Это Наточка Журавлева осторожно выглядывает из-за масляной
краской крытого косяка. Натуля, девочка-первокурсница (одна из двух знакомых
нам обладательниц линялых халатиков и домашних шлепанцев). Она, щедрая,
одолжила злоумышленнику "линейку линию провести" и не удержалась, пошла
ненавязчиво (из укрытия) полюбопытствовать, а какую именно линию задумал
провести такой милый, но нервный незнакомец.
Ай, Ната на цыпочках доходит до лестницы, изящно слетает на первый этаж
и, представ перед вход стерегущими (на вахте дежурными) одногруппниками,
спрашивает, счастливая обладательница сногсшибательной новости:
- Мальчики, угадайте, кто завелся у нас в общаге?
- Наталья,- наставительно говорит ей самый ласковый,- пора бы уже
знать, с тараканами не сожительствует никто, кроме людей.
- Фу,- обижается Ната, но сенсация не оставляет места кокетству.- Пока
вы тут сидите, - выпаливает крошка,- на третьем этаже орудуют грабители.
Итак, Штучка в последний раз растворил двери холла-фойе, вышел на
крыльцо, сунул руку в карман, ощупал смятые купюры, облизнулся, пообещал
равнодушному июньскому полудню: "Верну, все до копейки верну"- и на
деревянных ногах пошел прочь, снова и снова трогая пальцами драгоценный
пергамент.
Его, уходящего, еще можно было увидеть в окно, когда у Мишкиной кровати
собрался мрачный консилиум.
- Спит,- констатировал Шина, приподняв край одеяла.- Устал, болезный.
Свет упал на дно колодца. Лысый разлепил глаз, гладкий образ активиста
преломился в черном хрусталике неудачника, губы промычали что-то в высшей
степени антиобщественное, глаз закрылся, но сон не снизошел. По плечу
властно похлопали, несчастный вздрогнул и, всколыхнув пружинный панцирь,
сел, ошалело озираясь.
- С Новым годом,- прилетело легкомысленное поздравление откуда-то из-за
спины студенческого коменданта.
Но холодный немигающий взгляд Мирошника не позволил смешкам разрастись
во всеобщее веселье.
- Вчера мало показалось?
Лысый поежился и не ответил.
- Так,- покачал аккуратно стриженной головой член общественной приемной
комиссии физфака,- так-так,- поцокал языком.
И тут ему (удивительно своевременно) со словами:
"Пахнет... не иначе как вчера вечером скушали"- передали в темной
прихожей найденную порожнюю бутылку "Русской". Шина нюхать побрезговал,
блеснул нордическими льдинками зрачков, ожег беззащитного Мишку, гада, ему,
Андрею Мирошниченко, бросившему вызов, и твердо решил - ни в коем случае не
портить необдуманной спешкой увлекательнейший процесс методичного выяснения
и снятия вопроса.
Объяснимся, вожак молодежи опаздывал самым отчаянным, непростительным
образом. Обещающее все стадии расследования и наказания неожиданное
продолжение вчерашней истории случилось чертовски некстати. Если бы Мирошник
не ушел без часов, тоже экстраординарное, необъяснимое (нервы?), невероятное
событие, то ехал бы себе сейчас в автобусе номер восемь и знать бы не знал о
новом наглом, уже ни в какие ворота не лезущем посягательстве на доброе имя
и честь общежития физического факультета и его, Шины, благими делами нажитый
авторитет. Но вот забыл часы, вернулся, и надо же, только вошел в общагу,
примите-распишитесь, очередной недород-коловорот - грабители.
"Так",- думал Шина. "Так-так",- бились холодные пульсы в его висках,
напоминая о неподвластном студенческому коменданту вселенском отсчете
секунд, минут и часов. Но озарение пришло, соблазн уступил место спокойному
расчету.
- Отвести его в пятьсот десятую,- приказал Мирошник.- Пусть проспится,
а уж после пяти я им займусь.
- Одеть или так вести? - спросил все тот же шутовской тенорок у него за
спиной.
- Так,- на ходу бросил сатрап и, прихватив вещественное доказательство
(компромат) - пустую бутыль, поспешил к себе. Сунул сосуд в стол, замкнул
стальной браслет "Славы" и вот уже (бегом уронить достоинство остерегаясь)
широким неестественным шагом рассекает лес.
Попрощаемся с общественником. На нашем пути этот правильный субчик
больше не встретится. Нет, к пяти он не вернется и к шести не прибудет,
ласковым, желтым, усталому путнику сулящим приют стоваттным теплым светом не
зальется сегодня его на восток обращенное окно. Увы, пять пар (способных
вложенный алтын возвращать сторицей) финских зимних сапог в те прекрасные
времена сами в руки не шли, не давались запросто. Продавцы обувных отделов
требовали обхождения, и пришлось Шине провести в табачном дыму (ай-ай-ай) и
вечер, и ночи сладкие часы, и прикатит он лишь утром, в молочной половине
пятого на такси, словно опытный конспиратор, расплатится у "Золотой долины"
и пешочком, как будто вот так, просто и независимо, играючи, гуляя, и шел
себе из самого города, двинется к общежитию. А неурочную, Шиной щедро (в оба
конца) оплаченную тачку (ох, Создатель, неугомонный шутник) у одинокого
автобусного столба неистовым жестом остановит молодой человек в темных
пляжных очках и самодельной шапочке цвета индиго, и в нем спустя полтора
часа мы, уже на железнодорожном вокзале, с изумлением неописуемым признаем
Мишку Грачика, Лысого.
Но это завтра, а сегодня бедняге все же позволили одеться, и он,
возможно, из благодарности, не потребовал физического принуждения, а сам,
всего лишь направляемый твердой знающей рукой, проследовал на пятый этаж,
где после отъезда второкурсников стояли пустыми комнаты с пятьсот десятой по
пятьсот пятнадцатую. Дверь захлопнулась за его спиной, щелкнул два раза
французский замок, Мишка сел на кровать (на пятнистый матрас) и заплакал,
один-одинешенек.
Эх, горе горькое. Но чем мы можем помочь? Мы, слабые, беспомощные, сами
вечно уповающие на счастливый случай, разве способны мы выручить человека,
попавшего в беду, в крутой переплет. Нет, лучше (и в прямом, и в переносном
смысле) сохраним лицо, спрячем наше оскорбительное сочувствие подальше.
Оставим Мишку в покое, пусть все идет своим чередом, и его, невезучего, в
шестом часу по чистой случайности вызволит юный поэт со смешным именем Вова
Крук.
Мы же вернемся в позором и всеобщим презрением покрытую комнату номер
триста девятнадцать. Вернемся в счастливый для нее час отсутствия
общественного интереса, войдем в благословенное начало одиннадцатого и
посмотрим, как пробуждались в это утро сплошных неожиданностей два других
путешественника в прекрасном. Впрочем, как проснулась Лиса, автор сказать не
может, куда-то он отвлекся, о чем-то задумался, ах да, увязался за Штучкой,
невероятной встречей захотел полюбоваться и обернулся уже на звук неловкого
падения, Алиса зацепилась за злосчастный порожек и, возвращаясь после
краткого визита в темноту прихожей и сопряженных с ней помещений, сотрясла
платяной, облупленным боком к входной двери повернутый шкаф. Постыдность
инцидента заключалась в безобразном несоответствии произведенного звона и
грохота ощущению, уже было у Лисы возникшему, владения своим телом, чувству
сохранения координации вопреки вчерашнему буйству.
- Тьфу ты, черт.- сообщила о постигшем ее разочаровании Алиса, глядя в
Емелину ряху, сонного непомерного удивления полное лицо, возникшее из-за
противоположного угла фанерного ветерана.
На что Александр, с сочувствием покачав головой, заметил:
- Та сторона опасна во время артобстрела.
- Дурачок,- сказала Лиса.
- Ну, это ясно,- не стал спорить Мельников.
Лиса помолчала, оценивая насмешливую невозмутимость, кою от уха до уха
уже являла собой Емелина физиономия.
- Ну, ничем вас не проимешь,- проговорила со странной то ли досадой, то
ли безнадежностью.
- Видно, плохо стараешься,- не стал жалеть ее Мельников.
Его грубость, показалось, никакого действия на Лису не возымела, она
прошлась по комнате, словно убеждаясь сама и всем демонстрируя свою
независимость и самостоятельность, постояла у окна, поворотилась к Емеле, и
только в этот момент стала очевидна перемена в ее лице. Глаза (голубоватые
болезненные белки) стали пугающе огромными.
- Плохо стараюсь? - Она приблизилась.- Манкирую,- проговорила она
(бабушкина внучка), стоя на расстоянии вытянутой руки от продолжавшего
улыбаться, но ко всему готового Мельникова, и вдруг, вызвав позорную
конвульсию в его напрягшемся теле, поклонилась, стукнула костяшками о пол.-
Спасибо, родной, за здоровую критику.- Стремительно распрямилась.- Уж теперь
не подведу, кровь из носа, так постараюсь, век будут помнить...- и выбежала,
истеричка чертова, пинком растворив дверь.
Грачик шевельнулся под одеялом, скрипнул ложем, изменил топографию
изгибов и складок, но третьим лишним не стал.
Благословив его за это, Емеля, движимый то ли стыдом, то ли в самом
деле испугавшись слов неуемной своей подруги, вскочил, натянул штаны,
румынскую футболку с собачьей мордой (конечно же, шиворот-навыворот) и
вылетел в коридор.
Но Алисы и след простыл, ни в общаге, ни на улице ее не было, за те
полминуты, пока ворочался Грачик, она таинственно исчезла, растворилась,
концентрация бешенства превысила допустимую. Некоторое время простояв
растерянно на лужайке у крыльца, Емеля в странном волнении зачем-то пошел к
универу, на полдороге передумал, повернув к морю, но и в этом (кстати, верно
выбранном) направлении до конца идти не захотел, порыв иссяк, темп упал,
заметив чей-то недоуменный взгляд, Емеля ощупал плечи свои, бока,
остановился, скосил глаза на бледную изнанку без рисунка и начал смеяться.
Он свернул с дорожки, зашел за деревья, переодел майку, сел на траву,
откинулся в одуванчики и так довольно долго лежал (руки за головой), глядя в
летнюю безоблачную голубизну.
"Саня,- думал он, не препятствуя маленькому жучку совершать неспешных
подъем по щеке,- Саня, кто сходит с ума, ты или она? - спрашивал Мельников
сам себя и сам себе рекомендовал: - Уймись, Христа ради".
Потом встал, уверовав в свое радикальное поумнение, и пошел домой
(через столовую).
Грачик в комнате триста девятнадцать отсутствовал, только смятое одеяло
на кровати, ни вещичек его, ни записочки.
