предположение, будто бы Мишка, Лысый (уж нам ли не знать), сентиментальный
романтик, педант, мученик общей теории поля, жертва The More - (ну, надо же)
доносчик, осведомитель, сексот. Слов нет выразить...
А впрочем... м-да... в общем, простите великодушно, милейшие читатели,
горе автора безгранично, но нелепой своей вспышки он уже сам стыдится.
Чувства, эмоции действительно неуместны, крик тем более, автору следует
помнить о скромной своей роли простого регистратора, летописца (и не
покушаться на право одного лишь Вседержителя наказывать и прощать), ну, а
вам, терпеливые мои попутчики в стране утраченного детства; увы; как ни
больно и ни печально сие, но принять надо без ропота, подготовиться к столь
не вовремя напросившемуся в полную оптимизма и сладких грез минуту новому,
ужасному своей неизбежностью разочарованию.
Итак, предстоит свыкнуться вот с чем. В искреннем (хоть и простоватом),
восторженном (хоть и недалеком), доверчивом Мишке, похоже, не только друг
отказывается видеть будущее физической науки, но, как ни прискорбно, и
приятели, южносибирские естествоиспытатели, и те не думают признавать не то
чтобы равного, а просто настоящего.
Беспримерную же несправедливость, гадкое обвинение, отвратительное
предубеждение, каковое, кстати, как и прочие, если родилось, то все - уже ни
силой, ни аргументом не может быть вышиблено из смуровской башки,
давным-давно уже (без чьих-либо страстных призывов) отверг (впрочем, без
гнева и горячности, но уверенно и твердо) Эбби Роуд.
Верите ли, но С-м-о (обреченный носитель разрушительной склонности
питать свою мизантропию видом мук ближнего) и прежде уже не раз и не два
пытался бросить черную тень кошмарного подозрения вопросами типа "А зачем
этот чистюля-поплавок (Грачик) шляется сюда (то есть в "Льдинку"), зачем
выспрашивает, что запоминает?" на нашего недотепу-аккуратиста, фантазера и
дурачка Мишку Грачика. И неизменно нашпигованный по самые уши и помидоры
Эбби Роуд отвечал змию просто и ясно, без привлечения всяческих туманных,
неверных, недоверие лишь способных сгущать понятий, вроде наивности,
восторженности и недоумения.
- Брось,- говорил Коля Смуру.- Ну какой он, к черту, секушник, он
просто чайник и лох.
(Понимаете, малый добрый и безобидный, конечно. маменькин сынок, но не
свинья, не подонок какой-нибудь и, to clear the point, всегда при деньгах, с
которыми расстается без жлобских прихватов, старые долги то ли прощая, то ли
в самом деле не помня, в общем, от беседы с ним уклонятся нет никакого
резона, а гнать и обижать просто не по-хозяйски.)
В вагоне Эбби Роуд и объяснять ничего не стал, рта не раскрыл, и не
оскомина тому виной, не притупление, при повторах нередкое, чувства
справедливости, нет, - кайф, чудное сияние, прекрасное видение,
колокольчиков небесных перекличка. Нет, определенно, колеса не его дурь,
чья-то чужая галлюция этот лживый грызун, бестия, не приведи еще раз Боже,
травка, травка, колокольчики, динь, зай, динь, ка, зай-зай, динь-дон, вижу
тебя, вижу...
Короче, не стал стыдить, мораль читать, а жаль, жаль, ибо только он,
Коля, один мог (обязан был) напомнить Димону (именно в тот момент) о
превратностях судьбы, о капризах фортуны и о том, чье бескорыстие (ну,
глупость, наивность - решайте сами) поддерживало в юных жилах живительный,
согревающий плодово-ягодный ток "чернил" в ту скорбную, но не слишком уж
отдаленную пору, когда его, Смура, позорно исключенного из десятого класса,
собственная маманя, Лидия Леонидовна, считая долгом уравновесить
педагогические качели "семья и школа", выгнала из дома.
Уф, тут все же необходимо остановиться. Вполне понятное нетерпение
гонит автора вперед, сулит ему отдохновение в конце многотрудного пути, но,
сказавшись однажды груздем, находит он теперь весьма неприличным стремление
обернуться лошадью и перейти на безоглядный галоп. Достоинство прежде всего,
прочь искушение, будем иметь честь.
То есть не станем делать вид, будто ничего мы не знаем о маме и папе
Дмитрия Георгиевича Смолера и что славные и примечательные деяния
представителей его рода никакого значения для нашего приключения не имеют.
Дополним нашу историю (в суете минутной слабости) опущенной
персоналией, не станем выделять Смура бессмысленным вопросительным знаком,
тем более, честный и правдивый рассказ о его предках видится если не
единственной. то, во всяком случае, естественной возможностью ненавязчиво
представить еще одну роковую фигуру в нашем гамбите. Да-да, есть шанс
эффектно ввести в общество безумных наших персонажей непримиримого
курильщика. агрессивной своей стойкой, нежеланием уступить хоть пядь
коридора весьма даже удивившего в тот момент, когда заботливо направлял
бедолагу Лысого к месту отдыха доблестный проводник Винт. Друзья, предстоит
незабываемая встреча с лирическим поэтом, в самом деле членом писательского
союза.
Но, впрочем, не всЈ сразу.
Итак, Дмитрий Георгиевич Смолер не первый носитель славной фамилии,
выставленный на улицу Лидией Леонидовной Смолер, урожденной Катковой. За
семь лет до того, как Димона постигла незавидная участь, жертвой
непреклонного характера своей супруги стал сам Гарри Аркадьевич Смолер, в то
время заведующий литературно-художественным отделом областной молодежной
газеты "Юность Южбасса".
Надо признаться, Гарри Аркадьевич охотно предавался несвойственному его
богоизбранным предкам-левитам пороку, заведующий отделом, мужчина видный,
импозантной наружности, любивший красиво говорить и со вкусом одеваться, к
вечеру (а частенько прямо с утра) припахивал влагой, близкой по составу к
одеколону, но ароматизированной без принятых в парфюмерии выдумки и изыска.
Пагубная склонность до времени, правда, прощалась Гарри Аркадьевичу, но
не за благородство экстерьера, а за тонкую художественную, поэтическую
организацию души. Дурное пристрастие Лидия Леонидовна склонна была считать
печальной долей художника в грубом нашем мире. (Хотя, не скроем, подкупала,
безусловно, и склонность Смолера-старшего приносить в дом цветы без повода и
в любое время года, делать презенты и изобретать сувениры, с календарем не
обязательно сверяясь, и (о!) читать часами на память Блока, впрочем, как
кажется автору, как раз в этом Гарри Аркадьевич был по-своему несносен.)
Негодяем, подлым пьяницей и мерзавцем Гарри Аркадьевича в одночасье
сделал неизвестный (если всю правду как есть, то неизвестная), любезно
опустивший однажды в смолеровский почтовый ящик адресованный Лидии
Леонидовне пакет.
В не доверенном почте конверте оказалось два письма, писанных из южного
города Гагры студенткой смуровской мамы, жены подонка. Вообразите, какая
низость,- заведующий литературно-художественным отделом молодежной газеты
обманывал свою супругу, доцента, читавшего на факультете романо-германской
филологии ЮжГУ курс истории английской драматургии, с ее же собственной
студенткой, о Бог мой, ученицей, кою интерес к прекрасному привел однажды на
заседание литературного объединения "Юность", где сердце девушки и пленилось
красноречивым Гарри Аркадьевичем.
Итак, восторженным (едва ли не ямбом писанным) критическим подвалом о
втором томе дилогии нашей южносибирской знаменитости Василия Космодемьянова
заслужив путевку в гагринский Дом творчества. Гарри Аркадьевич взял в
поездку к морю и талантливую воспитанницу, которая, ополоумев, должно быть,
от тщеславия и победою заслуженно гордясь, имела неосторожность описать
своей подруге, оставшейся работать в приемной комиссии, с непристойной
прямо-таки обстоятельностью, о чем говорили они с метром и чем занимались
среди магнолий. Ну а подруга тоже хороша, хранила весточки из Абхазии в
общажной тумбочке, так что, памятуя о том, как лютовала шекспироведка на
экзаменах, даже нет смысла гадать, кто из лишенных ежемесячных сорока
стипендиальных рублей стащил бесценные документы и, аккуратно запаковав, не
отказал себе в удовольствии бросить в почтовый ящик of dear comrade Lidia
Leonidovna.
Так вот, воротившись из Кижей, куда изволил он махнуть после
утомительных солнечных ванн, Гарри Аркадьевич войти в свою квартиру уже не
смог. За время его отсутствия (отдыха) обновились не только оба замка, но и
совершенно неожиданно появился третий, повышенной секретности, без прорези,
без скважины, с круглой аккуратной дырочкой, в каковую даже и предположить
не мог заведующий отделом, что следовало вставлять - то ли гвоздь, то ли
шило.
Семь лет спустя это самое "то ли - то ли", кусок голубого стального
прутка с замысловатой нарезкой, а вместе с ним и всю связку забрала у сына
Дмитрия сразу после педсовета, прямо в школьном коридоре разъяренная
специалистка по средневековым интригам западноевропейских королевских
дворов.
- Ключи,- коротко приказала маманя.
И сын отдал, даже брелок в виде японского пузатого мудреца не отцепив.
Повернулся к родительнице спиной и удалился, обернуться не соизволив ни
разу. (Мать свою, некогда заставившую его вызубрить наизусть древнюю пьесу о
северном принце, Смур считал просто больной, а отца ненавидел, нет, скорее,
презирал, кажется, уже в утробе и еще в пору семейного счастья супругов
весьма смущал и того и другого упорным желанием доказать всем и каждому,
будто Гарри Аркадьевич ему не родной. Убеждение, кое автор, даже числя
милосердие среди первейших своих добродетелей, принужден под тяжестью
неоспоримых доказательств отвергнуть со всей категоричностью.)
Ну вот, осветив основные (поворотные) события его биографии, мы можем
на время оставить Димона в покое, добавив лишь пару предложений. Жил
изгнанный поначалу у Эбби Роуда, а по известному нам поводу повздорив с
Бочкарем, перебрался (хотите угадать к кому? угадали?)... конечно, ответ
очевиден - через дорогу, к Лапше. Жил Смур у медсестры недели три, покуда
однажды на улице его не подкараулила Лидия Леонидовна и со словами: "Я тебе
работу подыскала" - вернула магическое железо, через кольцо и тонкую цепочку
соединенное с костяной макушкой восточного сенсея.
Что произошло? Видите ли, непримиримость к Гарри Аркадьевичу
общественность некогда одобрила и поддержала, а вот крутую меру в отношении
оступившегося отпрыска считать искуплением собственных педагогических грехов
Лидии Леонидовны не сочла возможным.
Хорошо. А теперь нас ждет папаша Смолер, да не один, а в обществе, как
мы уже имели честь сообщить, поэта, автора трех стихотворных книжек (две на
плохой бумаге южносибирской типографии, а одна на мелованной издательства
"Современник") Егора Гавриловича Остякова.
Но прежде чем Егор Гаврилович Остяков швырнет в Гарри Аркадьевича
чугунного Дон Кихота, отметим кое-какие подробности и выскажем кое-какие
замечания, не связанные непосредственно со взаимоотношениями двух мужчин.
Итак, в отличие от своего непутевого сына Гарри Аркадьевич со своей
матушкой Дианой Львовной никогда не конфликтовал, более того, нежно любил,
осев в Южносибирске, сюда же перевез и маму, не убоявшись трудностей обмена
Иркутска на Южносибирск. Потому не к дяде и не к тете, а к ней, к Диане
Львовне, отправился лишенный крова и приюта Гарри, там и утешение нашел, и
понимание.
А сочувствие Смолеру-старшему в ту черную осень требовалось едва ли не
ежедневно. Не только в семье не стало прощения Гарри Аркадьевичу, но, увы, и
на службе прозвучало позорное слово - алкаш. Вылетело из розовых уст нового,
не по годам прыткого редактора молодежного органа, сменившего неожиданно для
