отставил стул и двинулся к двери. Истинный крест, просто хлопнуть хотел,
хряснуть. треснуть, да увидел статуэтку на шкафу, ну и сорвался, взял
заморского рыцаря за талию и швырнул, целя в ненавистный лоб, да паскуда
редактор, слизняк, ловкач такой, увернулся.
- Какой-то жид целый час какого-то немца под нос совал.
Так объяснял Остяков инцидент родным и знакомым, от Кухарева, "с
потрохами продавшегося" (опять прямая речь), правды, то есть смены
редактора, не добившись. Кстати, забавно, но сам Гарри Аркадьевич всячески
отрицал свою принадлежность к семитскому племени, с горячностью недостойной
утверждая, будто бы он по крови белорус и фамилия его не Смолер, а Смоляр.
Уф. Впрочем, все это чушь, гадость и недоразумение, лишь отвлекающие
нас от волшебного (magical), невероятного (mystery) путешествия (tour) из
Южносибирска в Москву. Но, с другой стороны, следуя правде жизни, и не
только ей одной, могли ли мы из одного лишь природного отвращения к тьме
низких истин не объяснить генезиса той ненависти, той ничем вроде бы не
оправданной готовности к шумному скандалу, с коей взирал Егор Гаврилович на
приближающегося к нему Лысого, даже не на него самого, а на грудь
страдальца, на майку с самодельным трафаретом и надписью "John Lennon".
Ну, а теперь все. Хватит. Потом уж раскроем побудительные мотивы
появления (справедливости так и не добившегося) поэта (прозаика?), мастера
слова в купейном, стремительно мчащемся на запад вагоне. Довольно.
Какое нам, черт возьми, небожителям, дело до того, о чем думает онr,.
какие чувства в нем возбуждает шсстопаловская муза, когда глядит поэт в
спину молодого человека, как мы помним, проворно выскочившего вслед за
Винтом в коридор.
- Постой, земляк,- обратил на себя внимание незнакомец, в котором мы,
кстати, узнаем беспокойного пассажира, полчаса назад без спроса заглянувшего
в служебное купе справиться о длительности стоянки в городе Барабинске.
Винт остановился, и мы, глядя в его круглую, лоснящуюся от
самодовольства рожу, все же должны, непременно еще раз должны отметить,-
пьян был бандит, как сапожник, как слесарь, как киномеханик, как весь
поселок Южный в субботу вечером, и тем, конечно, достойнее восхищения и
удивления все его сегодняшние подвиги.
- Чего? - спросил Винт, при виде обеспокоенного пассажира хорошего
расположения духа терять не собираясь.
- Земляк, понимаешь,- сказал неизвестный, даже слишком приблизившись,-
в Москву еду, понял, дембельнулся и еду поступать. А служил в особых частях.
- добавил неожиданно с новой интонацией в голосе. - Слыхал?
- Нет,- честно ответил Винт, строевую школу не прошедший по причине
слабости сердечной мышцы.
- Голыми руками убивать учили.
- Мм-м,- изрек Винт, слегка отстраняясь.
- Да я не к тому,- смутился дембель нежелательного эффекта неуместного
хвастовства,- в Москву еду поступать, ну, там девушки, столица, сам
понимаешь, приодеться хочется.
- Мм-м,- качнулся Винт, проявляя понятное нетерпение.
- Смотри, там в купе у тебя друзья твои, они могут достать "Врангель"?
Или хоть один свой продать? У них небось есть где еще взять, а мне негде,
понял. Деньги есть, а негде. Сечешь? А надо позарез, в Москву еду. Ты их
хорошо знаешь? Продадут, нет? Если что, с меня пузырь. Спросишь?
- Спрошу.
- Только мне фуфла не надо. Только "Врангель". Понял?
- Понял,- заверил Винт, неопределенно ухмыльнулся, тряхнул форменной (к
коей испытывал ненормальную привязанность) фуражкой и отправился восвояси, а
дембельнувшийся и ехавший поступать некоторое время смотрел вслед
удаляющемуся проводнику, прикидывая, должно быть, подведет киряла или нет.
Забегая вперед, заметим,- не подвел; и тут же, отбежав назад,
огорчимся,- обидно, Егор Гаврилович разговора не слышал. Вполне вероятно,
рассерчал бы не к вечеру следующего дня, а прямо сейчас, прогневался бы, да
не на наших несчастных путешественников, а на субъекта, осуждения
(безусловно, тут сугубо личное мнение автора) куда больше заслуживавшего.
Но, увы, одними лишь неопределенными подозрениями пробавлялась в тот момент
поэтическая фантазия Гаврилыча.
А жаль, ибо покупателя "Врангелей", имя которого, кстати, Анатолий
Семиручко, Остяков уже невзлюбил, поскольку имел неуемный малый глупость,
красок и эмоций не жалея, перед самым Барабинском расстроить бесконечно
Егора Гавриловича, поведав с кровожадным восторгом, как он, Семиручко,
одними руками темной ночьюпередушил дюжину напавших на заставу (да-да.
писателю представился пограничником) узкоглазых.
Аморальность нашего века с некоторых пор приносила Егору Гавриловичу
неисчислимые страдания. Холодность, злоба и отсутствие милосердия меж
современников мучили писателя. И в своем, между прочим, "Балакире" говорил
он об этом на каждой странице, и доискивался до истоков людского
бесчувствия, и устами непогрешимого деда Ишки объяснял, отчего добро и
справедливость народ чтить перестал. От корней просто оторвался, от земли -
прародительницы жизни, русской свето- и мироносной почвы.
Особенно молодежь. О, как неизбывна была ненависть писателя к юности. И
не здоровье ее, не радость и оптимизм лишали поэта покоя и сна, а
сатанинская тяга к ложным ценностям, презрение к избе, очагу и парному
молоку. Не мог смириться Остяков с тем, что падко молодое поколение на блеск
и мишуру бездушной, на отчуждении и жадности выросшей цивилизации и
соблазняется каждодневно безнравственными и бесчеловечными ее идеалами.
Ну и хорошо. Хватит об этом. Let him go.
Егор Гаврилович и без нас уже прославлен и ославлен, превращен в
хрестоматийный тип, типаж еженедельных упражнений отечественной
публицистики. Открытий нам уже не сделать, и потому - Бог с ним.
Сейчас пора усовеститься и вспомнить о тех, кого миновал инфантилизм
счастливых времен злобинского метода и щекинского эксперимента, о тех, кому
еще покуда и неведомо, быть может, чего домогался, что выпрашивал этот самый
Семиручко, кстати, служивший в самом деле, но не в особых фантастических
частях: не в десанте, не во флоте и вовсе не в пограничных войсках КГБ СССР,
а уволенный в запас (правда, на две недели раньше других) с должности
водителя УАЗа командующего Н-ским транспортным авиаполком.
Какого еще "Врангеля"? Что он, собственно, имел в виду? Остров в
Ледовитом океане? Мятежного барона, сокрушенного легендарным главкомом
Фрунзе и забытым командармом Думенко?
О, вовсе нет, отнюдь, Анатолий Анатольевич (за свою жизнь, кстати, ни у
кого на горле пальцы еще не сжимавший и сам лишь единожды, и то в шутку и на
мгновение, лишенный кислорода тремя старослужащими воинами, с коими, еще не
будучи водилой комполка, в самом начале армейской жизни не захотел махнуться
новенькой пилоткой и ремнем), ефрейтор Семиручко хотел незаслуженных знаков
отличия, почестей и привилегий.
Он мечтал облачиться во "Врангель" (вернее, "вранглер", точнее,
"рэнлер", а если verbatim, то Wrangler), надумал поместить свой зад и обе
нижние конечности в мaлопоношенное (pre shrunk) изделие фирмы Blue Bell.
О! Далекий и неповторимый 197... год, когда за синий деним, за
вытиравшееся и линявшее индиго платили от шестидесяти до восьмидесяти и
максимум сто десять. И не шахтеры и аппаратчики химпрома в кассу
центрального универмага, а из рук в руки лишь посвященные, лишь крещенные
той baby, которая пришла
То make me real
То make me feel.
Шизгара, ты here, there and everythere. Это в твоем словаре, в безумном
букваре, между Animals и Rolling Stones, вписаны синим и золотым Lee и
Levi's, а между Jefferson Airplane и Frank Zappa - Super Rifle и Wrangler.
Это твои слова, атрибут, образ (не Монтана, по, по, по, и не Ливайс), а
здесь, где глаз людей обрывается куцый (от Москвы вширь и ввысь, от вечной
мерзлоты до субтропических окраин), еще и Miltons, Vaquero и даже Odra,
предварительно сваренные с отбеливателем "Лебедь".
Шизгара!
..............she's a tailor
She sews those new blue jeans
Джинсы, синьки, штанцы (брюки из джинсовой ткани - какая бесподобная,
неизъяснимая и непобедимая Шизгара в этом циркулярном словосочетании,
экономная экономика, масло масляное, сорочка из сороки). Brooklyn, Blue
Dollar и F.О.5.- это был символ Великого Шиворот-Навыворот, знак, форма
придворная - и камзол, и эполеты, и лосины in one piece. Чудо, testimony, не
изнашиваемое доказательство бессмысленности всех правил и нравоучений, в
джинсах вы вольны спать, есть, перемещаться в общественном транспорте,
бегать, заниматься любовью, выступать на мужских ристалищах и при этом
никогда не стирать that garment и не гладить, потому что it always brand
new.
И все равно Битлы (не Пресли, не Перкинс и не Джерри Ли Люис), Битлы,
они не играли и не заигрывали, они были, были детьми и верили в наоборот и
потому к галстукам своего дебюта добавили пиджаки без воротников. Они всем
показали, how to correctly miswear the cloth, и волосы, волосы, волосы,
майки, майки, заклепки, бахрому, сумки из противогазов и сахарных мешков,
бусы и ремни.
And on the top of the hill джинсы, штанцы из денима, альфа и омега,
нет, не деньги за них отдавали тогда, душу выкладывали и верили - навечно,
As long as I can see the light.
И джинсы, синьки, штанцы, голубые, как небо, им суждено было стать
первой потерей, они из рубища, из мантии и доспехов превратились в fashion
item. И, Боже, выбелился не шов, а стрелка от ежедйешюго ironing, и синее
счастье сплелось с желтым цинизмом, и стало вдруг путаться индиго в полах
дубленок и выпрастываться из распахнутых дверей белых жиг.
Но знамения никто не заметил, никто не понял, как не понял никто и
многое другое. Креститься не умели и грома даже не ждали. Колесо катилось,
roll up, roll up to the magical mistery tour, roll up, и все желания вот-вот
должны были стать явью.
Everybody had a good time
Ev'rybody let their hair down,-
и потому просьба: "Парни, продайте "Врангель"- казалась оскорбительным
кощунством, богохульством, вроде, скажем: "Фронтовики, продайте ордена".
Впрочем, секунду. Выводы не наша стихия.
Итак.
- Волки,- сказал Винт, заваливая в служебную свою кают-компанию,- там
какой-то дупель с бабками сейчас мне плел в коридоре насчет синек какую-то
муру. Чего, может, сообразим какую-нибудь туфту, чтобы ему, козлу, впарить
за сотню-полторы?
- А зачем соображать,- неожиданно просветлев лицом, откликнулся в ту же
секунду Смур. Он повернулся к медсестре и, подмигнув сразу и глазом, и
носом, и губой, предложил: - А вот пусть Лавруха свои продаст.
КОНДУКТОР, НАЖМИ НА ТОРМОЗА
А сейчас позвольте и автору продемонстрировать некоторую ловкость рук и
подвижность левого века. Разрешите перевести часы на сутки вперед. Впрочем,
серебряную, в вечные "перегонки" втянутую троицу можно и не трогать, пусть
показывает двенадцать с копейками, а несколько секунд, потраченных на
плутовскую гримасу, можно вообще не заметить, итак, автор обрывает листок
календаря с цифрой "два", гостеприимно приглашая всех (пропуская вперед в
лучших литературных традициях) в третье июня. В самое начало первого часа,
прямо в тот миг. когда настойчивыми рывками, чередовавшимися с паролем
чуваки, откройте". Лысый вынудил Винта приподняться, свеситься с верхней
полки и щелкнуть собачкой, вернувшей язычку замка свободу.
- Мыло дайте,- приветствовал земляков Грачик, просунув в открывшийся
