прекрасной непосредственностью выпалить:
- А ты что тут делаешь, крыса старая, пока хозяев нету дома?
Меж тем, не вовремя явившийся студент молчал. Лишь желвачок перекатился
раз, другой под кожей розовой и детской. Но улизнуть тихонько не успевшей
тетке досадная наредкость смена освещения мешала видеть мелкие детали. -
А... а я вот за Маринкиным дипломом заскочила, - с испугом справилась,
однако, очень быстро Надежда Александровна и показала сумочку, как видно,
содержавшую разводами червончиков, узорами полсотенных билетов в солидную
бумагу превращенный документ, - Решила вот девчонка немного подработать в
гарнизонной школе. - Угу, - он опустил глаза, посторонился и выпустил ее на
волю.
- Ну, побежала, обед кончается, - уже совсем уверенным, веселым голосом
врать продолжала тетка. Взъерошила племянничку затылок влажной дланью,
пролет ступенек серых отсчитала, и в абсолютной безопасности уже сочла
уместным на прощанье пожурить:
- Да, мать вчера звонила, Алексей, ты что же ей совсем не пишешь? А?
Не пишешь, не звонишь. Забыл? А мама, мамочка, она помнит о тебе, с
сестренкой связь регулярную поддерживает и не на шутку встревожилась, узнав,
какие трудности в общагах нынешних со стиркой.
Впрочем, после непрошенного визита тетки и Леша это понял:
- Валера, мы на днях переезжаем.
- А что такое, мне здесь нравится.
- И мне, но, в общем, у тети Нади и Марины внезапно изменились планы.
- Да, и куда?
- Еще не знаю.
Наивный, он полагал, недели две еще в запасе есть, дней десять, может
быть, пока закончится рекогносцировка, резервы развернутся, подтянутся тылы.
Четыре дня ему Создатель отпустил, даже три, воскресным ранним утром
Алешу заставили открыть глаза в молочной синеве рассвета щелчки, два
металлических предмета соприкасались деликатно, шептались, звякали с
приязнью очевидной, и тем не менее, поладить не могли. Обрубок жирной
стрелки будильника "Наири" угрюмо упирался в фигурную семерку. Источник
звука был в прихожей.
Ах, Кобзев, капитан, знакомый с телеграфным кодом Морзе, мужчина,
выбравший для никудышной, дешовой охрой крашенной двери изделие повышенной
секретности п/я 1642. Эксцентрик, механизм, с характером собаки преданной,
до самого упора повернутый рукою Алеши изнутри, любезно щелкал, но не
поддавался родному папе, ключу снаружи вставленному тихо.
- Ну, что там, Надя? - вопрос негромкий прозвучал с той стороны, и у
босого юноши, стоявшего по эту, за вдохом выдох не последовал.
- Ты знаешь, кажется опять перепутала ключи. Брала дубликат от
Сашкиного кабинета позавчера, ну, и в который раз, похоже, его себе
оставила, а Саше, конечно, сунула от этой чертовой квартиры.
- Что теперь? - нет, нет, шипенье это гнусное ни с чем не спутаешь, за
хлипкой древесностружечной панелью в каком-то полуметре от него стоит и
взглядом испепеляет тетку животное с глазами бледно-голубыми.
- Не кипятись, Галина, сейчас позвоним Саше снизу, тут автомат
буквально за углом, он через двадцать минут привезет свой.
Ну, и за этим вслед смешок, тот самый, что Леша Ермаков, пацан,
мальчишка, так искренно, так долго за признак доброты душевной принимал:
- Ты не волнуйся, Галя, уж я-то знаю, раньше двенадцати в их возрасте
никто не просыпается.
- Кто это? -раздался шопот за спиной, горячий воздух ушную раковину
белую, мгновенной гормональной катастрофой обескровленную, согрел внезапно.
Точас же рука любимого (правая) уста любимой запечатала, а левая без
промедления для ласки нежной созданный животик перехватила поперек, и в
комнату беззвучно повлекла.
- Лера, - произнесли сухие губы, так чудно целовать умевшие, - через
две минуты нас не должно быть здесь. - Да кто же это там?
- Мать.
Три ночи подряд они спали у Леры на кафедре в жарком и неудобном,
стеганом спальном мешке, который извлекался под перезвоны связки
карабинчиков из чрева абалакова, заслуженного ветерана, еще недавно так
смешившего милашку-лаборантку соседством с парой ржавых, видавших виды
триконей в шкафу под полками с программами, отчетами, горой разнообразных
бланков и кипой чистой, стандартными листами нарезанной оберточной бумаги.
На занятия Алеша не ходил, из столовой он направлялся прямо в
библиотеку, там пялился минут пятнадцать, двадцать на сортирные изыски
работы художника Басырова и утомленный акварельной рябью цветов, зеленого и
желтого, в конце концов безвольно припадал щекой, ложился на издательством
"Наука" размноженное произведение искусства и засыпал.
В среду сон бедняги был особенно сладок, именно в этот день из
путешествия, почти что трехнедельного, к отрогам невысоких, но живописных
алтайских гор вернуться должен был приятель Ермакова, одногруппник бывший, а
ныне студент училища художественного Сережа Востряков, хозяин пятикомнатных
апартаментов, особняка в купеческом исконном стиле, хоромов деревянных
двухэтажных на каменном метровом столетней давности подклетье. Профессор
Вострякова, орнитолог, мать рериха таежного, от сибирских грачей и воробьев
уехала на юг малороссийский, остаток жизни посвятить крикливым чайкам,
забрав с собою сына старшего, биолога, дочь младшую, школьницу, а среднему
оставив семейную обитель, за резными ставнями которой, под крышей с
петушками и надеялся от жизненных невзгод укрыться ноябрьским морозным
вечером и наш Алеша.
Итак, он спал и видел, как скорый поезд везет Серегу - верного
товарища, спешит, гремит железом, посредством тока электрического просторы
ужимая и сокращая расстояния. И вот в этот момент чудесный, его, спящего и
беззащитного, чья-то цепкая рука вдруг ухватила за мочку уха, а, ухватив за
мякоть, принялась вращать, определенно намереваясь сей нежный и необходимый
хрящ от непутевой головы для жизни новой и самостоятельной скорее отделить.
Да, встреча мамы с сыном состоялась в культурной, интеллектуальной
атмосфере читальни университетской у полки с красными гроссбухами Большой
советской многотомной энциклопедии.
- Это та же самая? - спросили губы-ниточки после того, как насмотрелись
глазенки блеклые, бесцветные, на полное бессилье негодяя.
- Та, - коротким звуком горловым он подтвердил, что с ним сегодня можно
делать все, он будет нем, не пошевелится, не пикнет здесь, где несколько
десятков глаз мгновенно могут вскинуться от вороха бессмысленных бумаг на
дальний столик угловой.
- Ну, так вот, - продолжали бескровные, при этом не мешая сухим и белым
пальцам наслаждаться податливостью родной горячей плоти. - Если самое
позднее завтра вечером ты не приползешь на коленях домой, весь Томск, весь
университет будет знать и говорить об этой гнусной потаскухе.
- Понятно?
- Нятно.
- А теперь можешь продолжить занятия, - сказала тварь, прибольно
напоследок красивый нос отличника вминая в шершавую обложку журнала " Химия
и Жизнь".
На сей раз он готовился стоять насмерть, быть мужчиной, пасть, но не
сдаться. Убить в душе отца- филателиста, ценою бесконечных унижений
купившего, нет, вымолить сумевшего смешное право субботним вечером,
вооружившись лупой и пинцетом, в который раз счастливо убеждаться в
сохранности полнейшей, неизменной, чудесных зубчиков, всех до одного.
Он хотел, да, но Воронихина Галина вновь, как всегда, рассчетливей и
хитрей, проворней оказалась десятка Ермаковых. Каким уверенным движением она
с доски такую грозную на вид фигуру, вновь бунтовать надумавшего сына,
небрежно сбросила, смахнула, и девочку Валеру холодной пятерней с улыбкой
омерзительной погладила по голове. - Знаешь, - в тот вечер Леша сказал своей
единственной, когда в мансарде зимней Вострякова они сидели среди холстов и
гипсовых слепцов, румяные от скудости еды и тяжести напитка неразбавленного,
- тебе, наверное, придется уехать на какое-то время. На месяц, может быть,
до января.
- Ты ее боишься?
- Я... я ее ненавижу, - ресницы вздрогнули чудесные и нежные, мерцающие
в свете неверном уже оплывших белых свеч, - Я ее убью, убью гадину.
Вот так, молчал, молчал, скрывал, таился и вдруг заговорил, а Лера,
невероятно, чудовищно, но в этот момент ужасный вдруг засмеялась, нелепо,
глупо, тихо.
- Что с тобой? - спросил Алеша грубо.
- Это так, это так, мой хороший, я просто дура, дура и все тут. Ударь
меня, если хочешь.
Конечно, чутье не обмануло Валеру Додд. Дар несравненный женской
интуиции был заодно с дурацкой непосредственностью чувств оправдан временем
унылым, в отличии, увы, от самомнения мужского, решимости, что сочетается
обыкновенно с необычайным напряжением покровов кожных лицевых, брутальным,
барабанным, кинематографа, юпитеров и просветленной оптики достойным.
Да, все вышло совсем не так, как представлял себе студент-биолог, от
водки и обид насупившийся грозно. Тварь, гадина, мамаша Алексея Ермакова, с
раскроенной коробкой черепной на стол холодный паталогоанатома, конечно, не
легла. Напротив, сама, похоже, вознамерилась отправить сына, если и не
навсегда, то на годок, другой уж точно, в специальное учреждение лечебное.
Едва ли не каждую пятницу в восемь вечера он должен был встречать ее в
примерно убранной квартире, а утром в понедельник провожать на первый
Южносибирский автобус, сопровождать безропотно сквозь непрозрачную, морозом
в неправильной пропорции замешанную смесь сублимата и конденсата водного.
- И не вздумай снова дергаться, - говорила ему мама ласково в дверях
студеного шестичасового "Икаруса", - одно неверное движение, и ты в армии.
Именовалось сие мероприятие научными изысканиями в архивах Томской
парторганизации.
Впрочем, об этом Леша Лере почти ничего не писал. А слал он милой
письма, особенно первые несколько месяцев, очень и очень часто. В конверт
теперь он, правда, крайне редко вкладывал открытку, все эти полгода из
Томска Валера получала самые настоящие письма с зачином " Здравствуй,
Лерочка" и подписью "Волчонок Леша". Он стал на удивленье многословен и
оптимизмом поражал, настолько не сочетавшимся с тогдашним обликом и
состоянием студента, что лишь бумага в клетку и могла его терпеть, сносить
великодушно. Да, планы воссоединения в унылом далеке своем самые невероятные
строил Алеша Ермаков, из коих постепенно, отодвигая все другие в сторону,
все затмевая простотой и совершенством, волшебным и единственным стал
вырисовываться главный - перевод. Перевод из томской, таежной, семейством
Воронихиных схваченной глуши в украинскую вольную приазовскую степь, бегство
от собственной мамаши - доцента, кандидата исторических наук под крылышко
Елены Сергеевны Востряковой, профессора, доктора биологических.
" Все сбудется, все сбудется", - писал Алеша Лере, ну а пока, пока он
не мог ничего. Не в силах был даже вернуть кое-какие вещички, что, убегая от
фурии безумной, оставила Валера в квартире окнами на Усова и Косырева. Увы,
весь ее нехитрый (но, тем не менее, заметим, между прочим, эффектный)
гардероб Галина Александровна с животным упоением, восторгом, порезала
острейшим, для нужд кухонных лериных сыночком отлично заточенным ножом. Ну,
а что Валера? Плутовка, бестия, такая-сякая- этакая?
Валера разрывалась пополам. Та часть ее естества, кою принято
обыкновенно считать здоровым началом, кровь с молоком - игристый напиток,
определенно стремилась и звала забыть ресниц длиннющих, глаз синих свет
необычайный, и жить, ловить момент. Чем, собственно, со стороны казалось
