пособничеством и не каких-то отдельных отщепенцев, а целых групп и
коллективов молодых людей мерзавцам, негодяям и подонкам.
Ведь от скольких он уже об этом рейде слышал, а скольких расспрашивал,
подробности той экспедиции карательной пытался выяснить, и никто, ну, надо
же, ни один человек до сего момента о самом главном, что уж говорить о
множестве подробностей, деталей, скрытых не без умысла, о ключевом,
центральном не сказал ни слова.
Значит, приуныли малость, развеяли печаль, ну, ну, услышал наконец-то
Виктор Михайлович звук долгожданный, си-бемоль прикосновения зеленого к
прозрачному, схватил, похоже, поймал мелодию, которую, как и предчувствовал,
он должен был извлечь из стеклотары, двух запылиться не успевших даже в углу
под стульями сосудов, короче, разволновался, и интуиции триумфом опьяненный,
переступил немного грань невозмутимости привычной.
- Хорошо, - остановился товарищ Макунько, маневрами внезапными,
нехитрым способом скрывая чувства, дыханье восстанавливая, а так же соблюдая
дистанцию положенную.
- Неплохо, Анатолий, - сказал Виктор Михайлович, усы неугомонные
сверкнули в лучах весеннего светила, - ваши сведения в общем и целом
совпадают с моими, но есть и заслуживающие внимания особого различия. Их
изучением мы и займемся.
О! После этих слов, такое сладкое, приятное невыразимо сознание
причастности лишило Толю разума, что показалось бедному, будто и впрямь за
этим "мы" немедленно должно последовать неимоверно лестное, конечно,
предложение отправиться немедленно со старшим лейтенантом в зеленый дом на
площади Советов, дабы за шторами, решетками и сеточкой специальной в ячейку
мелкую по-братски разделить и тяготы ночей бессонных и бремя славы ДСП.
Но, нет, товарищ Макунько, уполномоченный в гражданском реддинготе уж
полностью владел собой. - В институт сейчас? - осведомился он с бесстрастием
обычным.
- Но я не тороплюсь, - надежды не терял наш диск- жокей, любимец
молодежи городской, красавец с волосами. - Никаких проблем с зачетами,
экзаменами? - участлив был, но холоден и равнодушен товарищ лейтенант, - Все
нормально?
- Да вроде бы.
- Ну, что ж, - беседу закругляя, Виктор Михайлович Макунько Толяну
Кузнецову предложил вновь побороться за форму, за целостность и неделимость
его ладони музыкальной. Деваться некуда, студент вложил в сухую и шершавую
свои изнеженные пять и, спину, шею, даже ухо призвав на помощь, и в этот раз
с нелегким испытаньем справился.
И так они расстались.
Кокетка синяя уполномоченного разок, другой мелькнула за деревьями и
потерялась среди стволов, побегов молодых, листочков клейких сада, а Толя,
любимец мальчиков и девочек, кумир, со временем идущей в ногу молодежи на
просеку, аллею главную без приключений быстро вышел и, позади оставив
колонны белые, высокий портик полукруглый, как и предполагал товарищ
Макунько, направился в прославленную (ославленную) кузницу сибирских
инженерных кадров.
Конечно, неясность с поездкой в столицу оставалась полнейшей, о чем-то
большем, обещанном как будто бы за мелкую услугу, старанья искренние,
желанье следствию помочь, не стоило пока, пожалуй, и мечтать, все это так,
но тем не менее, общение президента с товарищем усатым синеглазым
определенным, благотворным образом уже сказалось на жизни клуба, вместо
названия приличного имевшего знак?, символ?, цифру?, литеру? - периодическую
дробь.
Да, только энтузиастам диско-движений, поп-звуков пионерам было
позволено забрать аппаратуру из опечатанной каморки. Даже Святопуло Андрея
Евстафьевича, студента- заочника института культуры, режиссера СТЭМа ЮГИ,
просившего, буквально умолявшего в слезах ему возможность предоставить взять
хотя на время, под расписку даже, какие-то необходимые для завершения работы
дипломной сценарии, и того отказом грубым обломили, а вот этим безумным, нос
по ветру держащим флюгерам, бесстыдно развращавшим поколенье целое пустыми
ритмами, мелодиями глупыми, без долгих просьб и уговоров позволили все
совершенно, до последнего штепселя, разъемчика спокойно вынести из-за спины
широкой белой вандалами и выродками опоганенного бюста. Впрочем, конечно,
велено при сем "молниеносно, и чтоб никто не видел".
Из главного корпуса диско-клуб переезжал в инженерно-экономический.
Жизнь продолжалась, распоряженья президента исполнялись.
Приятным свидетельством чего был "пазик" институтский у застекленного
крыльца третьего корпуса. Его, тупорылого, Кузнец увидел сразу, едва лишь
ноги вынесли на улицу Сибиряков-Гвардейцев. Звукооператора же своего, тезку
Толю Громова, несмотря на сто двадцать килограммов живого веса, лишь подойдя
вплотную и обогнув зеленый автобус неуклюжий. Обжора, меломан, неряха сидел,
шельмец, на электрическом приборе, устройстве деликатном, колонке
акустической и папиросой "Беломор", болтая толстыми конечностями, обутыми в
ботинки неприглядные, определенно наслаждался.
- Все тип-топ, босс, - хрюкнул, на месте преступления застуканный
козел, проворно спрыгнул на железный пол, схватил предмет, служивший только
что ему исправно, и на ходу плевком окурок на газон невинный отправляя,
доложил: - Уже почти все затарили.
"Вот пес", - сердито думал Кузнецов, шагая следом, изобретая наказания
одно ужаснее другого, вплоть до угрозы изгнать из коллектива в предверьи,
накануне поездки фантастической в далекий город на Москве-реке.
Но ход, полет идей административных был остановлен, прерван неожиданным
видением, Зух, Ленчик, глист, кишка, свинья, не слишком сегодня
церемонившийся в аппартаментах, в клозете Кузнецова, пихтовым ароматом
освежаемом, мелькнул там впереди, возник из темноты внезапно пустого холла
поточных аудиторий.
Нет, он не умер от стыда, не провалился, не ушел сквозь половицы по шею
в глинистую почву, отнюдь нет. Завидя школьного приятеля на том конце
коридора длинного, не попытался даже скрыться, чертяка этакий, в проеме
лестничном. Напротив, у приоткрытого окошка замер и пухлыми губами какие-то
невероятно паскудные движенья совершая, причмокивая, цыкая, он ждал спокойно
приближенья диск-жокея. Он даже время дал ему собраться духом для тирады
гневной, но подловил на вздохе, не дал исторгнуть звук, с гадливостью
немыслимой спросив: - Ну, что, пархатый, последнее продал?
ЛЕНЯ
М-да.
Впрочем, одно очевидно, сей губастый субъект, образина, щеки как бы
однажды втянувший в себя, а воздух выдувший (по ошибке, видимо) через нос,
отчего приспособление обонятельное и без того неклассической формы размер
обрело попросту неприличный, этот тип, Леонид Иванович Зухны, нечто иное в
виду иметь должен, нечто отличное определенно, несозвучное мыслям столь же
нескладного, но белокурого, белокожего и безгубого Ивана Робертовича Закса,
Ваньки Госстраха, клявшегося, между прочим, истинный крест, в тот самый
опустошительным набегом отмеченный вечер мальчику из слоновой, сливочной
кости, ладному, ловкому и кареглазому Игорю Эдуардовичу: - Кимка, я тебе
говорю. Эта сука, мордехай хитрозадый, он спит и видит, как будет всем один,
без нас, крутить и распоряжаться.
В самом деле. Конечно. Должен. Вопрос не в этом.
Вопрос в другом, имеет ли он что-либо разумное в виду вообще, в себе ли
Леня Зух, а?, взгляд только бросьте мимолетный на руки, грабли, лапы этого
нетрезвого гения, загадочных иносказаний сочинителя.
" Я полз, я ползу, я буду ползти, Я неутомим, я без костей." Нет, они
не трясутся, мерзейший тремор, позорнейший симптом похмелья заурядного
скрыт, смазан, незаметен, поскольку пальцы худые, суставчатые, длинные,
щелкунчика, урода Лени сжимаются и разжимаются нелепо, несинхронно, сами по
себе, в кулак как будто бы надеются, пытаются сложиться нерушимый, но нет,
увы, не могут сговориться. Никак.
Невменяемый, социально опасная личность. Псих.
Вне всякого сомнения, полная противоположность Толе Кузнецову, ничего
общего, полная несовместимость, и тем не менее, еще совсем недавно, ни
кто-нибудь, а именно Кузнец, там, за спиною Лени, в тени у пыльной
старорежимной бархатной кулисы на стуле винтовом за инструментом неуклюжим и
громоздким с навязчивой, лишь одному ему присущей методичностью и черные, и
белые вгонял, вбивал заподлицо с порожком лакированным, утраченные знаки
препинания сурово расставляя.
" Она Мосфильм Она мерило чувства меры И образец запоминанья слов Она
Мосфильм".
Да, диск-жокеем, президентом клуба с названием, достойным учебного
пособия по прикладной механике, Анатолий Кузнецов был не всегда,
организатором молодежного досуга, помощником комсомола он стал, и, кстати,
года не прошло еще.
До этого же внезапного возвышения, обретения известного статуса и
положения в обществе, свою добрую и осмотрительную маму, Иду Соломоновну
расстраивая, и бесконечно огорчая папу, Ефима Айзиковича (казенного лудилу,
запевалу, барабанщика, уж лет двадцать, наверное, заведовавшего отделом
партийной жизни и строительства газеты ненавистной вертихвостке Лере Додд
"Южбасс") ходил Анатолий Ефимович Кузнецов по лезвию ножа, играл с огнем,
пер на рожон, против течения греб, короче, короче никак не мог избавиться,
освободиться от жуткого влияния (дурного) мальчишки непутевого, подростка
длинношеего. Да, юноши худого, но с безобразными губами семипудовой
негритянки, Ленчика Зухны.
Впрочем, родители как всегда ошибаются, заблуждаются, все видят в
неверном свете, шиворот- навыворот и задом-наперед.
На самом деле никто ни на кого влияние оказывать не собирался, не
строил козней гнусных, коварных планов громадье, интриг не плел, нет, просто
рослый девятиклассник шел коридором школьным с ведром, наполненным водой из
крана, субстанцией прозрачной, голубоватой, в веселой мелкой зыби коей
крейсировали, волновались, дрейфовали вдоль бесконечного, мерцающего цинком
края мелкие щепочки, кусочки неопознанной материи, бумажки, ниточки, короче,
свидетели безмолвные общения вчерашнего суровой тряпки половой с линолеумом
классным. Держал путь к кабинету номер 23 дежурный из 9 "В", ведро в руке
худой, отставленной смешно, тащил, шагами коридор длиннущий мерил и вдруг,
забыв о цели и о смысле движения, остановился неожиданно и жидкости холодной
изрядной толикой пол остудил.
Пролил, плеснул, ботинки замочил, но не заметил этого, не обратил
внимания. Буквально замер, обалдел, ушам своим не веря, на дверь, обшитую
кофейным пластиком, ведущую из коридора на сцену зала актового, уставился в
волнении забавном. Да, из узкого проема, из темноты за приоткрытой створкой
немыслимою чередой, подобно шарикам железным в игре мальчишеской дворовой,
выкатывались звуки фортепиано и, на свободе оказавшись, красиво рассыпались
музыкой, мелодией волшебной и невероятной.
" Когда ты чужой, все вокруг чуждо".
Боже.
Эта кровь холодящая гармония, гусиными пупырышками гуляющая от ключицы
к запястью, до этого самого момента, секунды невероятной, принадлежала
только ему, Ленчику Зухны, в его лохматой голове жила, в коробке черепной
таилась, кружилась, нежилась, играла и в комнате его, в одной из двух,
пожалованных в годы совнархоза семье художника Зухны, отстегнутых
начальством щедрым в квартире грязной коммунальной, звучала, когда с утра к
столу с тетрадками не чувствуя желанья встать, брал Леня у изголовья его
панцирного ложа почивавшую гитару и трогал пальцами шершавыми и желтыми от
постоянного общенья со щипковым инструментом и сигаретами "Родопи",
"Стюардесса", "Ту".
Этим летом, ночью, укрывшись с головой, простынки белизной обманывая
