глупой шуткой, причудой идиотки пьяной показалось. Ну, да, а чем еще
прикажете считать внезапно выраженное Малютой недоделанной желание пройтись
однажды под белою фатой рука об руку с одетым в тройку черную, неотразимым
Симой по солнечной аллее липовой героев, дабы у Вечного огня, шурша парчой,
шелками подвенечными, на гладкую плиту букетик гвоздик азербайджанских
положить?
- Ты че, совсем плохая, ты думай головой, мы же двух дней с тобой не
проживем.
- Ну и что, зато у всех отвиснет и опустится, когда мы лихо по Весенней
на "Чайке" с бубенцами проплывем. Пинцет, короче, дальше некуда.
И тем не менее, идея не в пример иным прожектам ума лишенной Ирки на
завтра не оставила несчастную. Увы, уж слишком сильное на слабые коровы
чувства впечатление произвела женитьба двоюродного брата Симы Андрея
Ковалева, сыночка генеральского, и Ленки Костюшевич, дочурки главврача
больницы областной. По папкиным чинам и бабкам, решила наша слабоумная, им с
Симой уж нечто просто грандиозное положено.
Свихнулась, в общем, ни о чем другом не могла ни говорить, ни думать.
И, главное, если бы лишь одного только Симу испытывала на прочность, так нет
же, помелом мела на всех углах, стучала боталом, несла, трепала, и дело
стало представляться многим едва ли не уже решенным.
Ну, ладно, дружков, подружек зубоскальство, намеки тухлые, смешочки
Сима, возможно, смог бы пережить, но, черт возьми, параша гнусная, переходя
из уст в уста, волну, водичку стала гнать, и общая их лужа полудетская
внезапно вышла из камышовых бережков. Иначе говоря, седьмого марта мать
Симы, Лидия Васильевна, работавшая, как назло, в одной системе просвещения
народного, что и родительница Ирки, сыночка привычным чмок-чмок-чмок в висок
за розы поблагодарив, спросила:
- А почему так получается, Димочка, что мы с папой о чем-то важном,
происходящем в твоей жизни, узнаем последними и от чужих людей?
М-да, удивительно ли, что после беседы семейной, за сим последовавшей
восьмого, Сима надрался мерзко в компании чужой, а утром с бодуна великого
зашел к под ожидание напрасное приговорившей три четочка лапе и, сняв
синдром четвертой, отвесил ей, обмен эпитетами веско завершив, отменный, но
неточный справа.
Ну, все. Расстались навсегда.
Казалось бы, но вот вчера, в кафе, он так (определенно, нет сомнений)
заревновал, заволновался. Почти киску снял свою с коленей Иванова старшего,
стащил комплектность частей знакомых, боеготовность излюбленных стал
проверять, клешнею шарить там и сям, поить винцом, звать "мордой" и
"говехой", - короче, был готов припасть, вернуться в лоно, но то ли недожала
Ирка (слюнявым кончиком шершавым недогуляла по уха Симиного загогулинам), то
ли переборщила (напрасно в холле висла на Юрце, своими липкими в его
развязные, мокрые все норовя попасть), ошибку, в общем, сделала, досадно
просчиталась, фу, и в результате всецело, душой и телом не смогла любимому
отдаться, ибо, увы, была дружками Швец-Царева по-справедливости, по-братски
на двоих раскидана сначала в помещении, а после на свежем воздухе весеннем.
Как будто бы конец. Прости-прощай.
Но случай (право же, счастливый) шанс новый подарил внезапно. Да, да,
конечно, доставленная утром по месту жительства все в той же шинели, службой
траченной мусарской, Ирка была уверена, могла поклясться, что поведет ее
мерзавец под венец, и очень скоро.
Просто деваться ему теперь некуда.
Ха-ха.
- Ну, уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно посадит.
Ах, как смеялся, цыкал, хрюкал Вадик с очередным успехом братца Митьку
поздравляя безголового.
Хорошо ему, ловко устроился, летает самолетами Аэрофлота девять месяцев
в году, во Львове наберется, над Волгой пролетая, отольет, в Тюмени примет,
а в Комсомольске-на-Амуре все аккуратно, до копейки выложит во что-нибудь
фаянсовое, белое, вернет, и снова в форме, в ажуре, на фиг, давай, давай, по
новой разливай. Лафа, ни глаза за ним, ни указа ему, ни хвостов у него, ни
долгов, эх, кто бы Симку сделал врачом футбольной команды первой лиги. Да
хоть бы и второй.
Елы-палы, а ведь мог бы, мог бы и не врачом, лепилой,
костоломом-костоправом, сбоку-припеком, бесплатным приложеньем быть. С
великим Разуваем рядом на острие атаки, в штрафной площадке у ворот гостей,
на жухлой травке стадиона "Химик", вполне, а что?, он мог бы, Дима
Швец-Царев, с мячом красивым мастериться.
- Делай, Сима!
- Швец, мочи!
И неизвестно, кто бы тогда кому отстегивал широким жестом тачки битые
за полцены.
- На, Митяй, катайся, Разуваев себе шестерку новенькую отсосал, -
Вадька ему, или он Вадьке.
Но не вышло. Старуха, крыса, большевичка, все за него решила.
- Василий, - Сима помнит, как за столом воскресным она шары свои
лупила, отцу с приятностью мешая рюмашку водки опрокинуть, - нельзя сдавать
рубежей, кто-то должен продолжать линию, идти по стопам.
- И вообще, - чертила ложечкой на скатерти звезду ли пятиконечную, серп
ли с молотом ( в морщинах вся, как деревянный истукан с потрескавшимся
рылом),- сомнительное достижение позволить каким-то там газетчикам трепать
без толку наше имя.
Это она о статье, заметке в "Сибирском комсомольце", какой-то фуфел
Симу после российского турнира надеждой спорта и футбола вдруг вздумал
объявить. Конечно, сыграли они отлично, ничего не скажешь, первое место в
подгруппе, второе в финале. Нормально.
Да только что с того? Когда, как дупель ухмыляясь, явился Сима и
огорошил Семеныча, отца родного:
- Все, ухожу, отбегал, - тот не сказал ему ни слова. Понял мужик, что
не его ума это дело.
- Ну, заходи, не забывай, - пожал плечами и пацанов пошел гонять.
Проклятая бабка.
Тогда она еще в бюро сидела, старейшим членом была, культурой-мультурой
помыкала, старуха в буденовке, сама себе и конь, и шашка.
Что ж, в самом деле, бабушкой оболтусу и негодяю Симе Швец-Цареву
приходилась не какая-нибудь там контра, двурушница, низкопоклонница,
перерожденка, нет, нет, пламенная, несгибаемая, твердая, как сталь, которую
кует, кует, и все не может на орало перековать железный пролетарий,
революционерка.
А внук, мерзавец, ее подвел. Всю семью опозорил. Дядя московский, Антон
Романович Швец-Царев - инструктор общего отдела из дома, громадой серой
сползшего с Ильинки на Варварку, хоть и курирует Алтайский край, Бурятскую
АССР и область Новосибирскую, но кто его не знает, не уважает сыночка
старшего Елизаветы Васильевны, дядя по тете Свете - Вилен, Вилен Андреевич
Ковалев, генерал с адмиральскими звездами на голубых игрушечных погончиках,
и на трибуне, и на телеэкране всегда на своем месте - не хочешь, а увидишь,
ну, и отец Василий, тоже фигура, Василий Романович, секретарь крупнейшей в
области организации передового пролетариата, крестьянства трудового и
интеллигенции народной.
Люди, в общем.
А он, Сима, шестнадцатилетний недоумок, взял и пропил комсомольские
взносы.
Да, года три тому назад впервые потребовала Елизавета Васильевна
отправить подлеца на исправление в одно из подчиненных зятю учреждений. Ах,
какие бабуля на него, красавца зеленоглазого, надежды возлагала после того,
как бросил Сима свой мяч дурацкий гонять с утра до вечера. И товарищи ему в
школе доверие оказали, и райком в резерв охотно записал, а Дмитрий, Василия
сын, Антона племянник ... Невероятно.
И тем не менее.
Ээээх! Широта душевная подвела, наклонности ухарские, характер
компанейский.
- Мужики! - морозным утром объявил второй день безнадежно на мели
сидевшим собутыльникам.
- Ништяк! Вечерним пароходом ожидайте! - сказал и укатил на рейсовом,
исчез в разрыве белом, прорехе между раскинувшими мохнатые, игольчатые лапы
стволами леса строевого.
Уехал в десять, а в четыре вернулся в вихре снежном, лихо, гаденыш,
скот, на тачке, на такси.
У-у-у-ух! Водяры ящик. Мать чесна!
Пустил по ветру, сучий потрох, копейку идеологическую отряда юных
ленинцев полутаротысячного, двухмесячную дань со школы номер двадцать шесть,
фьюить, не в комитет вышестоящий снес, а в "папин мир".
Короче, до конца каникул недельных обеспечил компании своей беспутной,
непрерывность гарантировал кругооборота жратвы в природе,
возвратно-поступательное движение салатов зимних, винегретов, каш, щей и
зраз - всего того, чем потчует обыкновенно хлебосольный "Шахтер Южбасса",
угощает на отдых съехавшихся к елке школьников и школьниц.
Да, провинился, оступился. Но скандал-то зачем было устраивать? Весь
мир оповещать? Закланья требовать, колесования, лишенья семенных желез?
Зачем? Деньги-то все равно вернул.
- Молчи, болван, - отец был краток.
Как он уговорил, уломал старую грымзу, одному только Богу известно. Но
обошлось. Лишили тихо-мирно Симу права носить значок с головой золотой, а
через полгода также незаметно, без шума лишнего и помпы малиновый вернули.
Не дали ходу, спустили, в общем, на тормозах, замяли.
И просчитались, напрасно ведьму не послушались, не вняли. Особенно
хорош, признаться надо, дядя Виля оказался, как он веселился, какие пузыри
пускал тем летом, мент, на даче.
- Купец, - орал, сверкая самоварными резцами, - идешь купаться, нет?
М-да.
Хотелось бы, конечно, полюбоваться на грубую, бугристую, всю в пятнах,
точках, как перезревший корнеплод, физиономию Вилена Андреевича вот этой уже
осенью (одним глазком хотя бы), когда в могильном сумраке мерцающих унылым
лаком стенных панелей кабинета его негромким голосом, но внятно и отчетливо
проинформировали. Все трое из задержанных по делу об ограблении квартиры
вожака областного комсомола, зятя Степана Кондакова, Игоря Цуркана указывают
дружно на Швец-Царева Дмитрия Васильевича, охотно на себя неблагодарный труд
продажи краденого взявшего.
Еще бы.
Хм. Но удовольствие метаморфозу наблюдать, внезапность превращения
свиных моргал в собачьи буркалы имел, увы, один-единственный на белом свете
человек, старший следователь управления внутренних дел, майор Виталий
Россомахин.
- Так ты знал, что ворованное или не знал? - вопрос тяжелый
выкатывался, ухал из дядькиной утробы и накрывал волной горячей, липкой
башку поникшую племянника. - Я спрашиваю?
Сима, Сима, имел свое дело, репутацию, какую- никакую клиентуру, раз в
месяц летал с ветерком, с веселой песней в Новосиб, брал партию синек,
сдавал, не слишком уж заламывая, оптом все в Южке, и горя не знал.
Зачем ты, бедолага, связался с этой аппаратурой "два магнитофона
японских двухкассетных "Шарп" и радиола "Грюндиг", ФРГ", как в заявлении
именовал утраченное гражданин Цуркан, что ты наварить на всем на этом
собирался, зачем обещал в Н-ск свезти и сдать надежным людям?
Эх, если бы вот так, не лая ему в темечко, а под рюмочку, стаканчик, да
с шуточкой, да с прибауточкой, по- свойски, признался бы, наверно, Сима
дядьке, рассказал бы, а может быть, и показал бы, но нет, по-родственному в
этот раз не получалось и идиот несчастный лишь бормотал угрюмо: - Не знал,
не ведал, обманули...
В тот же вечер он, словно Тимур, герой и бессребренник, юный друг
милиции, с кривой улыбкой поперек мурла, кнопку звонка у свежеокрашенного
косяка нажал и внес в прихожую огромную картонную коробку из-под сигарет без
фильтра "Прима".
- Вот, - сказал, глазами чистыми сияя,- взгляните. Тут предлагают
купить. Не ваше ли часом?
Не помогло.
- Под суд! В тюрьму! - сурово требовала хранительница великих традиций,
заветов нерушимых, зверюга-бабка, председатель областного комитета ветеранов
