глотнуть побольше, сразу принять в себя, без рассуждений, без оглядки,
много, оно ложится, плюхается мягким теплым комом и растекается чудесно, не
желчью, а смешком, пузыриками мелкими в нос ударяя.
И стало славно, весело, цедить из горлышка чуть-что готовый
взбунтоваться, вспениться напиток не так уж сложно оказалось, ну, кто бы мог
подумать, во дворике двадцать седьмого магазина за столиком пустым
картежников вечерних, под ветками младой листвой уже пытающихся по- дружески
от посторонних глаз укрыть и спрятать кленов. И дух окреп, и появился
аппетит внезапно, и захотелось посидеть уже в тепле котлетном, маргаринном
кафе "Весеннее". И с макаронами гуляш пошел, и щи вчерашние, и местного
разлива соляры цвета стылой "Агдам". Ну, а когда, тяжелой мокрой тряпкой по
ногам пройдясь, им намекнула толстая неряха, пора бы честь знать, дорогие,
уж восемь вот-вот возвестит "Маяк" сигналом точным времени московского, не
страшно показалось пойти продолжить в "Льдинку", гадюшник, вотчину подонков,
вроде Швец-Царева.
Даже забавно Симку подразнить хвостом, глазами этого губастика
безумного, готового как-будто бы сожрать, всю Леру проглотить, в желудке?, в
сердце? спрятать, но, правда, не способного притронуться, коснуться,
преодолеть последний трудный миллиметр пространства наэлектризованного.
- ... ну, это фуфло, знаешь, в школе... про сокола... тело жирное в
утесах... херня все это... мрак... природой правит Великий Змей... он
ползет... поняла... и он всеведущ и вездесущ... хочешь я тебя сделаю
ящерицей?... хочешь? А Симы-то не оказалось в "Льдине". Ни Ирки, ни
Ивановых, тишина, никто на огонек, отведать пунша пламень голубой не
заскочил в сей вечер. И беспокойство охватило, и вариант естественный
спуститься с сигаретой вниз, но не прикуривая, тихо выйти, в ночную
превратиться фею, летящую без провожатых, уж не прельщал.
Но глупо было думать, что нерешительность, такая безнадежная, забавная
под фонарей языческими лунами Советского проспекта, в темном дворе (а как
туда с ним не войти, с высоким, сильным кавалером, увы) не обернется вдруг
угрюмою готовностью преодолеть себя во что бы то ни стало.
Ах, вот и все, уже стоит, красуля, спиною ощущая стену лишь кирпичную,
и с глупою улыбочкой из-под полуприкрытых век безвольно наблюдает, кажется,
как надвигаясь, голова лохматая окошек желтых свет в доме напротив
заслоняет.
Ну?
Как много воздуха, прохладного весеннего, может втянуть в себя, вобрать
спортсменки бывшей грудь, и выдуть разом:
- Пара-пара-парадуемся на своем веку! - словно блином наотмашь мокрым
по лицу.
Зух отшатнулся, ошалев, а Лера смылась, исчезла, скрылась моментально в
проеме черном своего подъезда, в грехом невинным пахнущей дыре.
Адью.
* ЧЕТВЕРГ часть вторая *
ЛЕРА
Ну, понедельник, понятно, тут уж ничего не попишешь, раскрывай ворота и
будь готов, природная аномалия, черный день, правофланговый, тупой верзила -
вот такие ручищи. Но четверг, милый душка, котик с усиками, на дружеской
ноге с пятницей, розовощекой коротышкой - рот до ушей, не день, а одно
сплошное предвкушение грядущей беззаботности, и надо же, не заладился с
утра, одно цеплять стал за другое, нанизывать, сплетать, валить, тащить в
одну большую кучу, и вот уже в упревшем, осовевшем, на солнцепеке
задохнувшемся - готовом, мертвом Трансагентстве, нельзя автобусов весенних
расписанье изучить на стенке в уголке без того, чтоб не проквакал знакомый
голос за спиной:
- Ну, здравствуй, здравствуй.
Но, впрочем, начался день хорошо. Чудесно даже. В полшестого с постели
нечесанную, но трезвую и праведную, поднял отец. Вернулся.
Дзинь-дзинь-дзинь.
Такой вот у Валеры папка, никогда не полезет в карман за своим ключом,
не станет мелочью звенеть, ронять трамвайные талоны на пол, суетиться, утро
ли, вечер, я пришел, молока не принес, Бог не дал, но и не с пустыми руками.
Встречай, страна, своих героев.
Да, уехал Николай Петрович в прошлую пятницу за лосем, а, может быть,
за утками, или таежных кабальеро - глухарей с деревьев посшибать, не важно,
плечо давненько не бодрила отдача старой доброй тулки, вот и собрался бывший
егерь в гости к приятелю в заказник на реке Дерсу. Не вовремя, вы скажите.
Улыбкой вас обезоружит круглолицый Додд, на стол поставит два стаканчика
калибра малого, но боевого, и угостит рассказом о том, как чучело хорька
недавно подручным материалом набивал для краеведческой кунсткамеры, музея
областного.
В общем, уехал изводить на воле капсуля, те, что придуманы покойным
Жевело, но вот вернулся, наконец, раньше обещанного, и не с мешком
полиэтиленовым, кроваво пузырящимся лосиной печенью, не с парой красноперых
певцов отголосивших, нет, с рыбой.
- Держи! - дочурке протянул ведро, накрытое штормовкою линялой, а в
цинковом - акула, крокодил, ух, щука, владычица морей и рек, метр будет,
пожалуй что, зубов и жестяной блестящей чешуи.
Короче, утро началось с ухи, с отцовских прибауток. Отменно, весело
день занимался, майский, замечательный, и обещал, порхая от завтрака к
обеду, мотивчик беззаботный промурлыкать, прелюдией мелькнуть короткой,
необременительной к вечерней дискотеке, куда предполагала Лера прибыть лицом
значительным, желанным, в прекрасной блузке синевы небесной и новой юбке.
Атас!
Но, что-то не связалось, не состыковалось, чуть-чуть сместилась полоса
бумажная на половинку, ничтожную, смешную, сантиметра жалкого, неправильно
легла на валик первый, с противным шелестом была двумя другими втянута
неверно, косо, криво, пошла, поехала, поперла гармошкой, веером, малярской
тюбетейкой, пароходиком, и вышел, Господи прости, не дивный календарь
настенный "Красоты среднего течения Томи", а пакостное нечто, разводы,
пятна, кляксы - грязь, готовая сложиться, предстать какой угодно гадостью,
то зенками молочными блеснуть начальника Валеры нового, Курбатова Олега
Анатольевича, то жабьей пастью растянуться сестры двоюродной Анастасии
Савельевны Синенко.
Вот, черт.
Нет, скорее уж кабан. Боров в соку, ватрушка свежеиспеченная прямой
кишкой здорового, функционирующего безотказно организма, цветет, лоснится,
ну, разве только пахнет странно - "Шипром", но, впрочем, тот, кому случалось
жидкость употреблять не только после бритья, и этому не слишком удивится.
Угу. Такой вот у Валеры Додд теперь патрон, шеф, заместитель
председателя областного телерадиокомитета Олег Курбатов, уже, наверно, месяц
исправно исполняющий обязанности Валеркиного благодетеля - Альберта
Алексеевича Печенина.
Да, жил, был человек, носил несвежие сорочки, заколку безобразную, часы
"Ракета", любил порассуждать о творчестве и об упадке кинематографа, Валеру
принял на работу, невиданную единицу штатную учредив ли, отыскав в каких-то
одному ему лишь ведомых инструкциях казенных, короче, никому не портил
настроения, не делал зла, пошел себе на голодный желудок в один апрельский
мокрый понедельник рентгеновский, обыкновенный, заурядный сделать снимок, и
не вернулся.
То есть вернулся, но ровно на два часа, собрал вещички, двустволку
любимую зачем-то вытащил из шкафа, задумчиво погладил, вернул на место,
хотел стопарик "русской" проглотить на посошок - стакан внезапно целый влил
в холодный пищевод и в хирургическое отделение по лужам, по радуге
селедочной, отвратной прямиком.
В общем, слег, и хотя, как говорили, прооперирован удачно был и на
поправку, вроде бы пошел, но из клиники выписываться еще только собирался,
еще только надеялся вернуться в свой пропахший пеплом стылым и ношенным
исподним кабинет, всего лишь, хвала Создателю, из стационарного в
амбулаторного больного превратиться. Ох.
Такие дела-делишки. Такая малина, лафа Курбатову Олегу Анатольевичу,
снеговику, батону, сайке в костюмчике из эдинбургской материи отменной.
Долго он к Валере подбирался, в день Красной Армии галантный,
искрящийся мельчайшим воробьиным бисером, щекастый, лишь с ней одной желал
мазурку танцевать, Восьмого марта полпачки "Салема" невосполнимого на кралю
хитрую извел, под лестницей с ней дым пуская, заманивая в квартиру
холостяцкую коллекцией роскошной записей невиданных, неслыханных пытаясь
соблазнить.
И вновь не поняла. Улыбочкой отделалась, глазенок прищуром. Но, все,
привет, теперь игра пойдет в одни ворота, попалась курочка, приехала.
Ням-ням.
М-да. А все почему, а потому, господа хорошие, что Валерию Николаевну
Додд сразу невзлюбил весь женский коллектив областной студии телевидения. То
есть, вернее, принял поначалу настороженно, ну, а затем уже в часы занятий
служебных ежедневных возможность приглядеться к новенькой имея несравненную,
в конце концов суровым чувством неприязни проникся, пропитался, сформировал,
короче, отношение определенное.
И дело тут вовсе даже не в двухпальцевой машинистке Анюте (интуиция
женская коей, образованием, воспитанием и прочим не униженная, в день первый
же откликнулась звоночком, подсказала - не просто так филейчики, окорочка,
нежная гузочка Курбатова Олега Анатольевича вдруг заиграли, встрепенулись,
взволновались - ах, сколько сил было положено на этот жир, на это сало
мерзкое, да), но праведное возмущение уже корреспондентов и младших
редакторов, как не понять, если с приходом этой твари долгоногой,
единственным на студии местом, где мог мужчина выпить чашку кофе или
"Опалом" угоститься, оказалась комната редакции программ для учащейся
молодежи и юношества.
Ох-ох-ох. Ну, как не посочувствовать им, молодым, красивым, часа ждущим
своего напрасно, если вдобавок ко всем обидам несносным предыдущим внезапно
выясняется, что мать, святая женщина, Надежда Константиновна, заступник-
наркомпрос, единственная, может быть, возможность засветиться по-настоящему,
войти в дома, шагнуть с экрана голубого, в сердца и души постучаться суровые
сибирские, и та сплыла, ушла, дана все той же, той же Лерке Додд, крысючке
драной, потаскушке, ей, и никому другому, достанется роль несравненная
ведущей, звезды, в без всякого сомнения сулящей, обещающей гвоздем,
сенсацией сезона телевизионного стать, точно, передаче "Студия Диско".
Ы-ыы-ыыы.
Но, впрочем, чу, поспешные наветы, напраслина, уместны ли, ну, право
же, быть может зря припутали коллег мы, действительно, да мало ли в
конце-концов на свете людей с обостренным чувством справедливости, готовых
положить за правду жизни живот и прочий уд, подобно древнему герою, короче,
кто, неизвестно, но написал письмо, настукал на машинке пишущей железной,
цок-цок, и в ящик сбросил с государственным гербом, лети с приветом, ляг,
уголки расправив в папочку зеленую, что на столе перед товарищем Курбатовым,
под дермантином с буквами "XXII областная конференция" укройся и жди
момента, мига, когда на том конце немытого, прокуренного коридора мелькнет
весенней ласточкой знакомый свитерок и джинсы голубые.
Ага, явилась.
- Алло, Валерия Николаевна... здравствуйте, мур- мур... зайдите,
пожалуйста, ко мне, мур-мур...
Итак, без пиджака (жара-с и атмосферный столб полуденный нещадно
давит-с) он у окна стоял, поворотив свой сочный, ядреный, идеально круглый
зад к двери, и любовался майскими затеями пернатых, что продолженьем рода,
воркуя, занимались меж швелеров стальные ноги раскорячившей нелепо
телебашни.
- Доброе утро.
- А, Валерия Николаевна... мур-мур... прошу, прошу... М-да, а когда-то,
не так уж, впрочем, и давно (лет семь каких-нибудь тому назад) иначе, куда
