факультета Южносибирского института культуры.
Везет, определенно, Лере, ее несет нелегкая сегодня от края к краю, от
мерзко чмокающего порока к скрипучему невыносимо благочестию, без остановок,
перекуров, колбаской-колбасой, пурум-пурум-пурум, с холодным завтраком в
пути.
Ах ты, морально устойчивое существо, высоконравственный до клеточки
последней организм, только тебя, голубушка, сегодня и не хватало, с твоими
взглядами "деваться некуда" и проповедью невозможной.
Ну, чем порадуешь на этот раз?
Да, кто бы мог подумать, что кровь родная, сестры, делившие когда-то
мирно, полюбовно, делянки земляники конопатой на склонах солнечных у
шестопаловских прудов, будут стоять друг перед другом с такими недостойными,
позорными ухмылками, улыбочками на устах?
Нехорошо.
А ведь смешно сказать, Валерка не то чтоб радовалась, но с любопытством
некоторым студентки появления ждала в расцвеченном иллюминацией, красивом
желто-красном центре областном. Не то чтобы себя, кулему малолетнюю времен
далеких, равняла с этой очкастой выдергой, но все же с симпатией какой-то,
какую-то, быть может, занятную метаморфозу предвкушая.
Кстати, из Томска возвращалась, не сомневалась даже ни минуты, что
дверь ей, с глазами синими от удивления, сестра откроет. Ну, где ей жить,
как не в пустующей зимой неделями квартире, не пропадать же, в самом деле,
шестнадцати уютным метрам Лериным, прекрасной комнатке с окошком, словно
специально для нее, для Стаси, выходящим во двор вечно украдкой
разгружающего контейнеры коричневые магазина "Книжный мир".
- Не, забоялась, что меня кормить придется, - папаша, как всегда был
незатейлив, и в настроении отменном, - Да и ближе ей, вроде как, там. Через
дорогу от общежитья институт.
Ах, превратилась, превратилась, да, только не в подружку неуклюжую, но
верную. Лягушкой обернулась, жабой, на материнский взгляд немой и долгий
внезапно перестала натыкаться и расцвела. Уф, наконец-то, еще одной синенкой
на свете больше стало.
Шагают октябрята, стоят безмолвно пионеры и пароходные гудки гудят.
Дочь героического бригадира Савелия Синенко, погибшего по глупости бухих
мерзавцев- мужиков на лесосеке, разве чета она соплявке, у которой не то
чтобы фотопортрета нет раскрашенного (с доски почета переданного на вечное
хранение) в квартире городской, у нее, простите, неизвестно, был ли хоть
кто-нибудь вообще для черно-белой карточки доски вокзальной "Ты помоги
милиции, товарищ".
Вот так, вот так, то есть как-то само собой понятно стало, что девочке
серьезной Стасе пришла пора за дело приниматься, ну, а удел известной
шалаболки Леры, увы и ах. Впрочем, некоторые условности, конечно,
соблюдались, кое-какая видимость, определенно, сохранялась до поры, до
времени, а точнее говоря, до встречи идиотской мартовской. Господи, и почему
их, правильных и яснооких, всех до одного так тянет в "Льдинку"? Нет, нет,
да и заглянет, то недотрога вдруг какой-нибудь, нос выше головы, или
чистюля, прищуренные глазки и губки - Боже-ж-мой. Чтоб праведного гнева
огонь в душе не гас? Наверно, а зачем еще. Так или иначе, но, ах-ах,
студентки симпатичные, особы поэтические, для торжества невинного с
мороженым и пуншем гнилое, неподходящее для чистых душ возвышенных, наивно и
время выбрали, и место. Второй этаж "Льдинки", в пору когда на третьем
вот-вот начнутся танцы с водкой, а на первом блевотина с милицией и анашой.
- Значит, вот как ты живешь?
- Ага.
Короче, презирала, избегала, мараться не хотела, стихи за томиком
читала томик, в серебряной ладье над миром проплывая, в высокой рубке из
слоновой кости, и надо же, ни раньше, и ни позже возникла в потной духоте от
солнца спятившего, мозгов лишившегося четверга, и сразу, сходу, едва лишь,
вслед за:
- Здравствуй, здравствуй, - к ней повернула Лера свои смешливые глаза,
допрос продолжила, дознанье, словно в тот раз на месте нечто упустила, не
выловила что-то важное чрезвычайно (кость мозговую?) принципиальное из
общепитовской, чем Бог послал разящей, гущи жизни: - Ты еще здесь?
- А где же мне быть?
- Как где?
Надо же, мамочки, сколько серьезности, сколько немерянного
превосходства всезнайки и зануды во всем ее нелепом облике. А, между прочим,
доча, в такой вот бабушкиной блузке даже косые механизаторы к тебе в клуб не
пойдут читать "Как закалялась сталь".
- Как где? В Томске, конечно же.
Что? Уж не поиздеваться ли она решила, ехидничать надумала подруга? Не
много ли, ты, детка, на себя берешь? Жалеть не будешь?
- Это с чего... с чего ты это взяла, лапуля?
- Тоже мне тайна, да об этом вся Культура только и говорит.
- О чем?
- О том, что сын у Ермачихи женится против ее воли.
ЖАБА
Вот так. Сначала скромный невесомый восьмиугольник из тусклого металла
белого со штампом "10 грамм", потом такой же правильный геометрически, но
уже толстый, бойкий, наглый - пятьдесят, качнулась стрелка и опускаться
стала чашечка, еще шутя, подмигивая, дескать, да, если что, назад в любой
момент, и вдруг, не алюминий мягкий, сговорчивый, сталь, сверкающая гирька,
сотня, хлоп, за ней безжалостный, дурной бочонок - 250, и, наконец,абсурдный
просто среди аптечного хозяйства мелких движений, вкрадчивых шажков,
угрюмый, грязный, из овощной палатки прямиком притопал килограмм, упал и
пригвоздил, лишь жалко звякнули цепочки и бесполезное уткнулось в небо
коромысло.
Баланс утрачен, смех и слезы, вселенское исчезло равновесие, швы
разошлись, поехали, все поплыло. Увы. Но дано ли нам узнать, к кому прибыло
то, что убыло здесь. Достойный ли человек вкусил плоды везения внезапного,
необъяснимого и трижды благословил чудесный солнечный четверг?
О, да. Еще бы.
Ибо, едва лишь начал со дна поганый подниматься слой зеленой мерзкой
мути, в минуту невеселую, что Лера встретила под сальною начальственной
луной, в нелепом низком кресле сидя, на широком, заваленном газетами,
унылыми брошюрами, томами ППС и карточками с нужными цитатами, столе
заведующего отделом партийной жизни и строительства газеты областной
"Южбасс" Ефима Кузнецова, задергался, заверещал, проглатывая даже паузу
обязательную, дурацкий черный аппарат с кружком дырявым на самом видном
месте.
Зззззззззз.
И пришлось отпрыску Ефима Айзиковича Толе бежать (сам боец агитпропа в
это время года уже находился за лесом и рекой, то есть по доброй,
сложившейся давно традиции в местечке дачном Журавли, за "Эрикой" выносливой
дни проводил сиюминутным, суетным, всецело поглощенный, а вечерами с Идой
Соломоновной о вечном, но, впрочем, тоже мелком и незначительном
порассуждать ходил на бережок крутой Томи), да, вынужден был президент и
дискжокей, оставив поздний завтрак свой (яичко всмятку - желтой сытности
томительное истекание из краем ложечки неловко рассеченного бочка) нестись в
папашин кабинет, дабы унять, попрыгать неожиданно решившую, пластмассу. -
Алло.
- Анатолий?
- Да, я.
- А это тезка. Не узнал?
Ну, как же, как же, конечно, и даже мысль шальная успела промелькнуть,
да неужели же решилось и с Москвой, простили окончательно, готовьте сумки,
аппарат и разговорник датско-русский, в балтийском клубе будете работать,
уверены, с ответственным заданьем справитесь, не подкачаете.
Ура!
Да, Толин номер набрал в обкоме ВЛКСМ, в особнячке приятном двухэтажном
под тополями, уже готовыми вполне сезон игры с огнем, со спичками очередной
открыть, Анатолий Васильевич Тимощенко, недавний лидер молодежи
институтской, нечаянная вечерняя беседа с коим вернула некогда, чуть было не
утратившего в жизни ориентиры Кузнецова младшего, на путь единственный, но
верный.
- Собраться быстро сможете? Транспорт наш.
Нет, не в столицу, на турбазу "Юность" пока что приглашал с командой
Кузнеца Тимоха, за год работы в штабе молодежном, кстати, сумевший вырасти
стремительно, инструктором простым весною прошлой начал, а ныне уж
завотделом числился, входил в руководящую головку, молодец.
Да, между прочим, кое-кто (нашлись, конечно, злопыхатели, не
сомневайтесь) успех "тридцати трех и одной трети" на том незабываемом
ристалище апрельском дискоклубов именно работой, влиянием, давленьем на жюри
бывшего секретаря горного и объясняли. Ложь, что может изменить буквально
пара слов каких-то, на ходу, в фойе, всего лишь брошенная в момент, в
момент, когда кресало чиркало о кремень? Бессовестные сплетни, грязь. Просто
отлично подготовились ребята, и в этом весь секрет успеха. И, кстати,
приглянулись (позицией гражданственной, бескомпромиссностью,
отвественностью) главному комсомольцу области Игорю Ильичу Цуркану.
Собственно говоря, это он вчера, во время обсуждения программы культурной
закрытия слета молодых рационализаторов производства о юношах, крутивших
музыку задорную в последний вечер недавнего мероприятия и вспомнил: - А этих
васьков из горного нельзя зафаловать?
- Можно, - ответил тут же, на глупые раздумья, колебанья, губ
шевеленье, подниманье плеч напрасно время не теряя, Толя Тимощенко, кивнул
уверенно, надежный, солидный человек, готовность выразил, короче, устроить
все и в полном соответствии, и к удовольствию всеобщему. За это, заметим
откровенно, и ценил Тимоху Жаба, хозяин, и видеть потому желал бы рядом, то
есть иметь все время под рукой. Сказал - сделал (как? что? - не важно) молча
и в самом лучшем виде. Правильный парень, нужный, не хитроверткий падла,
фуцан, зам по идеологии Раденич Костя. Колчак, швец-царевского клана
выкормыш, племянник чей-то по их мусарской линии, казалось вот-вот свалит
Жабу и в кресло сядет под знамя юбилейное, визировать входящие и исходящие
начнет. К тому все шло. Царевская брала, пал тесть Цуркана, могучий Степан
Андреич, и им самим шикарно некогда обставленные кабинеты чужих и неприятных
ему новых владельцев принимали. Да. Как ни прискорбно. Да. А вот зять
Кондакова, и как только этого (ействительно, возможно вследствие досадной
нетерпеливости его мамаши на свет явившимся повадки и черты большого
батрасьена не утратившим вполне) широкогрудого, без шеи, мастера по вольной
борьбе, не звали за глаза, и тупицей, и дебилом, и валенком ушастым,
толковей и сноровистее многих оказался.
Конечно, надоумил тесть.
- На твое место, говоришь, нацелился цыпленок? А ты его выше, через
себя, Игорек.
Сказал, тяжелым мельхиором поддел кусочек языка, застывший в
искрящемся, горчицей смазанном желе, и рюмочку, проглоченную только что
отправил догонять. - Понял?
Определенно. Не просто выше, а еще и как бы в сторону, отвел угрозу
навсегда. Ага. Позвал к себе перед началом самым отчетно-выборной компании и
ласково бумагу из ЦК (конечно, и друзьям московским спасибо, как же,
устроили) змеюге показал:
- Сечешь масть, Константин? Местечко на область кинули в МГИМО. Хочу
твою кандидатуру зарядить. Ты как? Ах, щечки вспыхнули, и был таков, сгорел
наш гаврик.
- Ну, все тогда, давай всю эту туту-муту оформляй. Здесь ворох, клин,
на два мешка.
Вот вам и Жаба, Игорек Цуркан, сын спецпереселенца, обхитрил, объегорил
вохровское семя. Ловко.
Не зря Степану Кондакову пришелся ко двору. Впрочем, в дом управляющего
делами обкома партии брали примака из знаменитой ну разве крапивы буйством,
да шпаной жестокой, деревни, давным-давно проглоченной Заводским, вкривь и
вкось расползшимся районом города Южносибирска, Чушки, не за красивые глаза
