аморальное, ни больше, ни меньше, поведение выгнали, выставили, выперли, в
общем, перевели по настоятельной просьбе родителей (папаши Додда,
разумеется, в единственном числе) в обыкновенную среднюю общеобразовательную
школу номер семь.
Ну, а смыть пятно, очиститься не так-то просто оказалось, да, ни умение
внезапно открывшееся быть независимой и гордой - способность смотреть поверх
голов, ни улыбка достойная, с легким оттенком презрения, даже синева
непроницаемая глаз - ничего не помогало, все равно они, гады, щурились, и
щерились, и языками мерзко цокали, и продолжали подкатываться к ней с
розоватыми от мыслей однообразия белками.
Впрочем, так ли уж старалась Валерия Николаевна очистить себя от
скверны, так ли уж безупречна была ее последующая жизнь и поведение? Как,
например, прикажете понимать вчерашнюю безобразную выходку, попойку
отвратительную, гнусную, в компании подонка всем известного Симы Швец-Царева
и двух дружков его, братишек- братцев Ивановых, Павлухи и Юрца?
Что тут ответишь?
Всему виной почтовый ящик, три черных дырочки- сестрички, сквозь кои
лишь сквозняки подъездные гуляют, или, случается, что горше и обиднее
намного, надежды белый язычок смутит, и глупо и напрасно заставит ускорять
шаги, кидаться к двери унылый номер очередной газеты местных пролетариев
"Южбасс".
Вобщем так, без двух недель ровно два года тому назад в сумрачном узком
переходе запасном, соединявшим (на случай пожара, наводнения, иного бедствия
внезапного стихийного) второй этаж школы со спортивным залом, стан изогнув с
известной грацией зоологической и брюк кримплен сирийский немалому
подвергнув испытанию, стоял в скандальной позе немолодой уже мужчина, глаз
оторвать не в силах, отвести от скважины замочной, вполне обыкновенной. С
той стороны двери, в пределах прямой видимости и слышимости господина,
подмышек стойкий аромат распространявшего, на черных матах ученица девятого
"Б" класса Валерия Додд, капитан школьной баскетбольной сборной и выдающийся
десятиклассник, любимец всех физичек и химичек, молчун и умница Алеша
Ермаков дышали нежно в унисон, какие-то слова при этом лепеча забавно. Щеки
соглядатая, позвольте, кстати, представить вам директора третьей
специализированной (с физико- математическим уклоном) школы Георгия
Егоровича Старопанского, наливались багровым соком нетерпения, крестец
отличника народного образования к подобным упражнениям, конечно, привычки не
имевший, затяжелел неимоверно, и тем не менее, распрямился Георгий
Егорович,лишь досмотрев, лишь дождавшись шепота, шуршания одежд, зыркнул
гневно на явно томившегося (возможно, впрочем, показалось) за его спиной
Андрея Речко, Андрея Андреевича, учителя физкультуры, и уж затем, без
всяких, право, уже не нужных церемоний растворил, иллюзию уединения все это
время создававшую, но не закрытую на ключ беспечными Валерой и Алешей дверь.
Сему изделию неизвестного плотника судьба, как видно, нисколько не
смущаясь избитости приема, назначила сыграть роль особую в жизни двух юных
искренних существ. В феврале, месяца за три до того, как парочку, сопя и
брызгая слюной, так унизительно попутал в прекрасный миг заслуженный учитель
РСФСР, в переходе узком, соединявшим второй этаж со спортзалом (что в этот
момент героям нашим известно не было, поскольку тесный коридор использовался
только и единственно, как черный ход в лабораторию химическую) стоял Алеша
Ермаков, немного одуревший от запахов и газов, сопровождающих, как это
водится обычно, процессы бурные соединения неорганических веществ, стоял и
пальцами перебирал домашние ключи на металлическом кольце.
За дверью, ведущей на второй этаж, слышно было, как привычная и бойкая
развозит швабра грязь от стыка к стыку уже изрядно истертого, ненового
линолеума, а вот из-за второй (унылой, без нарисованного котелка и очага)
доносились равномерные и загадочные, сочные, гулкие удары предмета, сказать
определенно можно было только, сделанного из резины ,о дерево, металл и
кожу.
Однако (гордись, возрадуйся наука пополнению) даже азарт исследователя,
страсть к неизведанному естествоиспытателя, не заставили, нет, нет, Алешу
Ермакова, красу и гордость школы номер три, подобно наставнику, известному
нам, молодежи и юношества, спину гнуть, колени пригибая, к холодному металлу
припадать. Был выбран ключ на связке голубоватый, длинный, с разновеликими
проточками, и он с похвальной, редкой, право же, отзывчивостью, охотно
щелкнул пару раз в замке, внимания такого к себе не знавшим, не ведавшим
давно, да и не чаявшим уже, пожалуй, заслужить.
Чисто механическое совпадение, гармония ньютонова шпенька, бородки и
пластинок, работа, строго равная произведению силы на путь, а в результате
что?, как всегда исчезновение детерминизма, насмарку система хитроумная
Георгия Егоровича Старопанского, саму возможность исключавшая не то чтобы
контакта, а просто встречи лицом к лицу детей к наукам точным, естественным
божественную склонность проявивших с районной шантрапой, балбесами, которых
новатор-педагог держать обязан был по прихоти нелепой ГОРОНО в одних стенах
и под одной, как ни печально, крышей.
За дверью играли в американскую игру, тренировались, но не все, не все
дубили шершавые подушечки пальцев пупырышками апельсиновыми рыжими, прима,
Валера Додд с подругой-одноклассницей Малютой Ирой заодно, валялась на
черных матах в укромном уголке, кармане, закутке, чуть-чуть филонила,
немного шланговала, не развивала, нет, свой необыкновенный дар, способность
удивительную, и некоторую ленность искупавшую и нежелание бегать, носиться
по площадке, в кольцо с отменным хладнокровием (дочь охотника?) пузырь
прыгучий отправлять из положения практически любого под неприятельским
щитом.
Ирка тараторила. Уже в ту пору ее роман с подонком Симой, скотиной
Швец-Царевым, неимоверной сложностью интриги всеобщий интерес питал и
требовал, конечно, немало слов и знаменательных, и служебных (не говоря уже
о воздуха игре причудливой и невербализированной) для изложения всех, иной
раз просто невероятных, перепетий и драм. Беседой увлеченные, понятно, не в
миг потери сплошности, секунду превращения стены привычной части в щель,
проем, гулять пустивший сквознячок веселый, заметили две балаболки феномен.
Это само собой разумеется. А вот Алеша, Алексей, как он сумел, в открывшееся
перед ним внезапно искусственного света полное пространство пытливый кинув
взгляд, сейчас же узреть под самым своим носом конечностей прекрасных
совершенство, столь откровенное вдали от надоедливых, нескромных глаз. И тем
не менее, песчинок унция, другая успела прошуршать из верхней колбы
хронометра вселенского во мрак бездонный нижней, прежде чем вся троица
смешно и неожиданно лишилась дара речи.
Ну, да ладно, Ермаков, тут, право слово, причины были, а вот девицы -
оторви да выбрось, нахалки малолетние, их чем же, позволительно спросить,
очаровал высоколобый претендент на золото медали выпускной?
Наглостью. В уголке его рта, между холодной, неподвижной верхней губой
отличника и нижней, беззащитной мальчишеской, пухлой и розовой, качнулась и
замерла, столбик серого пепла грозя рассыпать, уронить в любую секунду, о,
святой и безгрешный Антоний, Антон Семенович, покровитель всех высших и
средних, исправительные не исключая, конечно же, учреждений и заведений,
она, до половины истлеть не успевшая, вызывающе длинная, немыслимая,
недопустимая, но вот вам сюрприз, сигарета болгарская с фильтром.
Боже.
- Пардон, - пробормотал, приятным румянцем щеки согрев, смущенный
несколько Алеша и притворил тотчас же дверь, но не успел вась-вась железок
звонких щелчками быстрыми еще раз подтвердить.
Сократились парные и непарные, плоские, широкие, икроножные и
тазобедренные (похоже, все-таки разминка носоглотки скорее исключение
невинное в часы вечерних тренировок) тень, белая футболка, мелькнула быстрая
в интимном закутке спортзала.
- Тук-тук, - услышал Алексей, - тук-тук, - его определенно, явно
просили не спешить.
- Тук-тук, - не бойся, негромко косточки, костяшки пальцев вынуждали
вибрировать эмалью белой крашенное дерево.
- Ну,что? - спросил он, свет вновь впустив в свой узкий коридор, и
растерялся снова, и замолчал, такого блеска, таких вот карих и беспутных
огоньков, нет, не дарил ему еще никто, нет, даже с мимолетным поцелуем в
прихожей темной и пустой средь вечеринки классной развеселой.
- Дай-ка, - шепнули незнакомые губы и раскрылись в улыбке неожиданно
свойской, славной и необидной.
- Дай-ка... дернуть разочек.
Чудесными деталями явления этого внезапного четыре месяца спустя не
стал отягощать Алеша подробностей и без того разнообразных груз,
доставленный из школы прямиком домой Галиной Александровной, родительницей,
мамой. Он вел себя благоразумно, и тем не менее, интеллигентная женщина,
кандидат исторических наук, доцент, лектор общества "Знание", пропагандист,
о Бог ты мой, пыталась и неоднократно его ударить по лицу, коварно, без
замаха, но с оттяжкой, чтоб вышло побольней.
Сынишка, не признать того нельзя, ославил маму, опозорил и.о.
заведующего кафедрой истории и теории самого передового в мире учения,
подвел, подвел, но состояние аффекта, першенье в горле, членов дрожь,
нечеткость силуэтов, их радужный дразнящий ореол, все это если движений
резкость, алогичность хоть как-то объясняет, то кровожадность изощренную,
тевтонское упорство в достижении цели ни в коем случае, конечно.
Что ж, Галине Александровне, женщине с анемичными губами, скругленными
разводами морщинок ранних к подбородку, просто нравилось бить по лицу себе
подобных, по щекам, по губам, и по уху нравилось, звук удовольствие
доставлял, чмок неупругого соударения, сенсация ее еще довольно ладное (о
коже суховатой на время позабудем) тело наполняло радостью, бодрящей,
освежающей радостью жизни.
Но увы, увы, в бессклассовом нашем обществе, пусть с пролетарскими, но
все-таки условностями, нередко, да как правило, обиду выместить так
незатейливо и просто, утешиться, возможности Галина Ермакова лишена была.
Чем не пример один июльский день не то пятьдесят четвертого, не то пятьдесят
шестого, когда давясь настойкой разведенной валерианы, студентка юная,
гуманитарий, с мучительным желанием боролась по голубой щетине мерзкой с
размаху смазать, по серой, безразличной ко всему щетине полковника
Воронихина, Александра Витальевича, начальника немалого в системе томских
учреждений пенитенциарных. Как он мог, как он смел, ее, деточку-Галочку,
любимицу младшенькую, свою хозяйку, госпожу, так подло, так по-свински
бросить, отдать на растерзанье всему свету.
Гад.
Да, сама, сама Галина Александровна выбивалась в люди, хлебнула,
навидалась, не то что братец ее старший Константин или сестра Надежда,
баловни судьбы, успевшие урвать достаточно, пожировать неплохо на
довольствии, под крылышком народного комиссариата дел внутренних, секретных
и совершенно секретных, с грифами "хранить вечно".
Ну, а Галке, бедной Галке самой даже голову пришлось искать
человеческую, чтобы глазами, зеркалом души любоваться, когда в сердцах и без
предупреждения кухонной тряпкой так захочется проехаться от уха до уха.
Собственно, таких, всегда готовых гнев ее принять смиренно, у Галины
Александровны имелось две. Белокурая, дивная дочки Светочки, цветочка,
лапушки, лишь поцелуями нежнейшими, сладкими, сахарными осыпалась. Ну, а уж
