Во времена органические и, следовательно, бездемагогические,
- нация, общество, государство, - отцы говорили юнцам так: "ты,
орясина, учись, через лет тридцать, Бог даст, генералом станешь и
тогда уж и покомандуешь - а пока - цыц!"
В эпохи революционные, то есть, в частности,
демагогические, тем же юнцам твердят о том, что именно они
являются солью земли и цветом человечества и что поколение более
взрослое и более умное есть "отсталый элемент". Именно эта
демагогия и вербует пушечное мясо революции.
У меня есть внучка - совсем хорошая внучка, нечего Бога
гневить. Прихожу в свою комнату. Из-под кровати голосок: "Деда,
уйди. Улитка работает, деда мешает". Отсталый элемент в моем
лице извлек представителя молодежи из-под кровати, где он
собирался заняться революционными действиями над моими
рукописями. Наших взаимных отношений это, конечно, не
испортило: Улитка действует совсем так, как ей полагается в ее
солидном возрасте: три с половиной года. И она считает себя
совсем, совсем умной. За одним единственным исключением: когда
нужно идти спать. Тогда я говорю: "Деда умный, деда идет спать.
Улитка тоже умная..." Здесь Улитка протестует обязательно.
Все это в порядке вещей, - так же, как и в порядке вещей
двадцатилетний юнец, чрезвычайно хороший юнец, у которого, - в
особенности, у русского юнца, - гормонов хватает на бросовый
экспорт во всем мире, а с мозгами дело обстоит еще туговато,
дефицитный товар, нужен импорт из другого поколения.
Я очень люблю молодежь, а русскую, в особенности. Если
пятнадцатилетний мальчишка совсем не хулиганит - мне это не
нравится. Если двадцатилетний парень очень уж религиозен, - мне
это тоже не нравится. И вовсе не потому, чтобы хулиганство или
безрелигиозность были бы положительными качествами, а потому
что этим возрастам биологически свойственен разрыв между
избытком гормонов и нехваткой мозгов. Мозги - они в свое время
придут, а вот гормоны - они уже не воротятся. Поэтому некий
налет атеизма вполне нормален для всякой молодежи во все времена
мира.
Свои религиозные представления человек получает или по
наследству в ярком, но примитивном виде, - или приходит к ним
впоследствии - уже, как к глубокому, хотя и менее яркому
мироощущению. Но в двадцать лет детский примитив уже не
устраивает по его наивности, понять символическое значение этого
примитива человек еще не в состоянии - как не в состоянии
всмотреться в мир более пристально: не до этого. Гормоны бурлят,
море по колено, дух исполнен всяческой боеспособности: лишь бы
подраться - а с кем и почему, - более или менее безразлично.
Юношеский, переходной возраст стоит еще на перепутье. Он
колеблется во всем, и самое простое решение вопроса кажется ему
самым разумным. С очень грубой приблизительностью это можно
было бы сказать и о других переходных ступенях человеческого
интеллекта: крестьянство принимает религию в ее детской форме,
Пушкины, Ломоносовы, Достоевские, Менделеевы, Толстые, Павловы
приходят к ней же другим, более трудным, более самостоятельным,
но и более прочным путем. Полуинтеллигенция, - вот та, которая
сделала нашу революцию - от народа уже оторвалась, а до
пушкинского или павловского уровня еще не доросла. Разница между
молодежью и полуинтеллигенцией заключается, в частности, в том.
что молодежь - она вырастает. А полуинтеллигенция, по-
видимому, не вырастает никогда.
Таким образом комсомольского безбожия нельзя принимать
ни слишком всерьез, ни слишком буквально. У русской молодежи нет,
может быть, веры в Бога, но нет и неверия. Она - как тот негр из
киплинговского рассказа, для которого Богом стала динамо-машина.
Да, суррогат - но все-таки не безверие. Для комсомольца Богом стал
трактор - чем лучше динамо-машины? Да и в трактор наш
комсомолец верит не как в орудие его личного будущего благополучия,
а как в ступеньку к какому-то все-таки универсальному "добру".
Будучи вздут - он начнет искать других ценностей - но тоже
универсальных.
Я бы сказал, что русский комсомолец, как он ни будет
отбрыкиваться от такого определения, если и атеистичен, то
атеистичен тоже по православному. Если он и делает безобразия,
то не во имя собственной шкуры, а во имя "мира на земли и
благоволения в человецех". Не совсем его вина, что ни из мира, ни из
благоволения не получилось ровно ничего: откуда ему, бедняге, было
понять действительность, в особенности, принимая во внимание то
обстоятельство, что и старшие поколения, при всей их
талантливости - особенными мозгами не блистали.
Однако, доказывать неизбежность возврата комсомольца к
православию - я не в состоянии. Здесь мы входим в трудно
определимую область. По такому же приблизительно поводу Герцен
лет сто тому назад писал:
"о той внутренней силе и не вполне сознательной силе,
которая столь чудесно сохранила русский народ под игом
монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным татарским
кнутом и под западными капральскими палками, которая сохранила
прекрасные и открытые черты и живой ум русского крестьянина под
унизительным гнетом крепостного состояния..." "о той силе и вере в
себя, которая жива в нашей груди. Эта сила нерушимо сберегла
русский народ, его непоколебимую веру в себя, сберегла вне всяких
форм и против всяких форм. Для чего? - Покажет будущее".
В другом месте той же книги Герцен пишет:
"Я считаю великим счастьем для русского народа, что он не
был испорчен католицизмом. Вместе с католицизмом, его миновало
и другое зло. Католицизм, подобно некоторым злокачественным
болезням, может быть излечен только ядами. Он ведет за собою
протестантизм, который освобождает умы с тем, чтобы с другой
стороны снова поработить их".
Я привожу Герцена, как писателя, который никак не страдал
"первым уклоном". Он не договаривает до конца: так в чем же
состояла та "внутренняя не вполне сознательная сила", которая
сохранила и сохраняет русский народ? На этот вопрос значительно
раньше отвечала Московская Русь, а несколько позже ответили
Аксаковы, Достоевский, В. Соловьев, Менделеев, Павлов, Розанов: она
состояла в православии.
Точка зрения этих людей на православие не всегда совпадала с
теми определениями, которые давали и дают православию
профессиональные служители православной Церкви.
Тема о профессиональных служителях Церкви вызовет, я
знаю, такое же отношение со стороны богословов, как и тема о
религии со стороны безбожников. Но если мы попытаемся
проанализировать любую отрасль человеческой деятельности, любой
вид "служения человечеству", то везде и всюду, мы, кроме интересов
"службы", найдем и интересы "профессии". Медицина есть, конечно,
"служба человечеству". Но врачи, по крайней мере, подавляющее
большинство врачей, кроме интересов службы, имеют еще и свои
интересы - чисто личные. Это - интересы их собственной
карьеры, - в том числе даже и чисто научной, интересы
социального положения, в худшем случае - просто интересы
врачебного гонорара. Всякий хирург склонен прежде всего резать - и
здесь очень трудно отделить интересы пациента от интересов
врача. Довоенные попытки ввести у нас венерические диспансеры
наталкивались на резкое сопротивление, - в частности и со
стороны врачей, которые мотивировали свою оппозицию, так
сказать, моральными доводами: страх перед венерическими
болезнями служит, де, морально сдерживающим началом, ставит
некую преграду общественному разврату. Попробую для ясности
привести гипотетический случай: если некий Иванов изобретет
такое полоскание, которое начисто ликвидирует все зубные болезни,
то зубные врачи - протестовать публично, может быть, и не
будут, но и в особый восторг тоже не придут - им-то куда будет
деваться?
Это касается медицины, той области, в которой процент
честных людей доходит, по-видимому, до максимума, в особенности,
в русской медицине. Адвокатура стоит значительно ниже.
Древнеримские законники боролись против медных таблиц, на
которых были впервые вырезаны римские законы. Сегодняшние
законники прячут свою юриспруденцию в такие дебри
многотомности, казуистики, разъяснений, прецедентов и прочего,
что средний человек сегодняшнего дня, как и средний человек первых
веков Рима, стоит одинаково беспомощным перед монопольными
владетелями, хранителями и толкователями права.
Было бы слишком банально объяснить это простой
недобросовестностью. Здесь действует, помимо всего прочего,
консерватизм всякой или почти всякой профессии. Старый русский
генерал, скажем, начала девятисотых годов, рос, воспитывался и
продвигался в обстановке известной традиции, в которую входила и
крепостническая дисциплина, и действие сомкнутыми массами, и
стратегия пушечного мяса, и "пуля дура, а штык молодец". Хотел ли
этот генерал поражений русской армии? Конечно, нет. Но он
боролся и против нарезного оружия, и против пулеметов и против
броневых щитов на артиллерии - боролись даже такие выдающиеся
представитель и русского военного мира, как генерал А. Драгомиров.
Английские представители английского военного мира примерно так
же боролись против введения танков. Русский - еще парусный
адмирал, в одном из морских рассказов Станюковича бросает
презрительный упрек молодому "паровому" моряку:
- Стыдно-с! Молодой человек, - а служите на самоваре!
Это, к сожалению, общечеловечно. Хотят ли эти люди
пользы своему делу? В подавляющем большинстве случаев - хотят.
Вредят ли они этому делу? Разумеется, вредят. Можно ли назвать
их глупцами? Это - как сказать. Наполеон презрительно выгнал вон
Фультона с его проектом парового судна, - а это случилось во время
приготовления Булонской экспедиции. Основатель современного
всемирного почтового союза, начальник германской почты Стеффен
примерно также выгнал вон юного Ратенау - владельца АИГ, когда
тот предложил эдиссоновский телефон: "во всем Берлине не
найдется двадцати трех человек, которым могло бы понадобиться
эту дурацкое изобретение". В Берлине оказалось около полмиллиона
людей, которым это изобретение вопреки Стеффену, все-таки
понадобилось. Вирхов пытался ликвидировать на корню коховское
открытие туберкулезной палочки, а русская критика скулила об
оскудении русской литературы, - как раз в те времена, когда в этой
литературе работали Толстой и Достоевский...
Здесь, как я говорил, сказывается исконный консерватизм
каждого человека. Парусный адмирал может объяснить очень
многое. Он вырос под парусами. Он впитал в себя не только технику,
но и поэзию парусного флота: лебединую снежность парусов, лихую
акробатику парусного маневра, весь тот склад и стиль жизни,
которые выросли на корабле из сочетания парусной техники и
крепостнических отношений. Предчувствовал ли он то время, когда
вместо белоснежного и безглагольного крепостного "марсового"
возникнет замызганный машинным маслом мастеровой, техник,
инженер и - вся жизнь станет как-то непонятной и
неприемлемой? И не будет в этой жизни ничего, что составляло и
гордость, и радость, и карьеру, и даже доход нашего парусного
старичка?.. Так рыцари средних веков смотрели на первый пудовый и
топорный аркебуз: может быть и стреляет, но нам-то от этого
что?
* * *
Я утверждаю, что хранителем православия является русский
народ или, иначе, - что православие является национальной
религией русского народа.
Если мы посмотрим на религиозную историю человечества
не богословским оком, то мы увидим воочию, что мировое
распределение религий с очень большой степенью точности
повторяет мировое распределение рас или наций. Христианство
является исключительно европейской религией, и на месте его
рождения - в Палестине - от него не осталось ничего.
Тысячелетние попытки продвинуть христианство за пределы
европейской расы тоже кончились ничем. Микроскопическое
количество новообращенных в Индии, Китае или Японии
решительно ничего не меняет в общем положении дел. В пределах
европейской расы - латинские народы остались верными
католицизму, и ни один из них не принял протестантизма - ни в
