жизненном пути московской монархии.
Она возникает при поддержке мизинных людей Владимира,
укрепляется народной революцией при преемниках Андрея,
притягивает и стягивает к себе все низы удельных княжеств, в том
числе и Новгорода, ее поддерживает и московская посадская масса и
тяглые мужики севера и низы украинского казачества и лишенное
правящего слоя белорусское крестьянство. Нигде, ни на одном
отрезке русской истории, - включая в эти отрезки и Разина с
Пугачевым, - вы не найдете ни одного примера протеста массы
против монархии. И - с другой стороны - не найдете ни одного
примера попытки монархии подавить массы, подавить низы.
И массам и монархии их линия удавалась не всегда. В
Смутное Время масса запуталась между кандидатами в цари, но не
кандидатами в президенты республики, - в послепетровское время
- до Николая Первого у нас монархии не было вообще. Нам,
переживающим смутное время номер второй, очень трудно бросить
обвинение московской массе начала XVII века: запутаться было
совсем не мудрено. Еще труднее бросить упрек послепетровской
монархии: ее не было, и упрекать некого. Была диктатура
дворянства. И недаром были убраны Петр Второй, Иоанн
Антонович, Петр Третий и Павел Петрович. Диктатура дворянства
кончилась неудачной попыткой убрать и Николая Павловича - но
диктатура дворянской администрации оставалась еще сто лет -
только постепенно ликвидируемая монархией.
Московская линия была совершенно ясна - и
внутриполитически и внешнеполитически. Она была ярко
национальной и ярко демократической. Совершенно нельзя себе
представить, чтобы Москва, завоевав Белоруссию, - оставила бы
православного русского мужика рабом польского и католического
помещика - с Петербургом это случилось. Нельзя себе представить,
чтобы Москва вела войны из-за "Генуи и Лукки", из-за венгерского
восстания или прекращала бы победоносную войну из-за преклонения
перед знатным иностранцем, как была прекращена прусская война
после завоевания Берлина - из-за преклонения перед Фридрихом
Вторым. Диктатуру дворянства в Москве очень трудно себе
представить. Но еще труднее - диктатуру остзейского дворянства.
Маркс в Москве был вовсе невозможен.
Современная оценка московской монархии - левая оценка -
имеет две разновидности:
Первая: азиатский государственный строй.
Это - откровенно глупая оценка, ибо соперники Москвы,
имевшие так сказать, более "европейскую" конституцию -
новгородская республика и польская ограниченная монархия -
конкуренции с Москвой не выдержали. Сейчас этой оценки
стесняются даже и марксисты.
Вторая оценка: да, этот строй был хорош для своего
времени, а теперь нам нужна свобода. О второй оценке стоит
поговорить подробнее.
Если бурный и буйный московский посад, тяглые мужики
севера, низовые массы Новгорода, а в Смутное Время "последние люди
государства московского" так заботливо поддерживали московских
князей и царей, - то, очевидно, вовсе не потому, что - по
таинственной русской психологии - были одержимы политическим
мазохизмом. И если они проявляли горячий и бурный интерес к
политической жизни страны, то очевидно, что они никак не
считали и не видели себя политически бесправными или даже
политически бессильными. Царь не был ограничителем ИХ свободы.
Он был представителем ИХ свобод. А также - их силы, их роста,
их мощи и их национально-государственного сознания. Иначе -
незачем было бы выкупать Василия Темного, наседать на Василия III,
взывать к Ивану Грозному, протестовать против конституционных
"записей" Шуйского и возводить на престол Михаила? Способов
отделаться от монархии было сколько угодно. Еще больше было
способов просто не поддержать монархию.
Всеми этими способами Московская Русь не воспользовалась.
И бессловесной рабой Москва себя не считала. Не надо принимать
всерьез, как это делают историки, смиренные подписи под
московскими челобитными: "твои, Государь, худые рабишки" - так
до 1917 года подписывались под письмами и самые свободолюбивые
русские либералы: "Ваш, милостивый государь, покорнейший слуга
имя-рек". Ни "слугой", ни тем паче "покорнейшим" имя-рек себя
никак не считал. Так было принято. В этом роде принято еще и
сейчас: если вам в трамвае наступят на ногу и извинятся, то вы
скажете - пожалуйста. Это "пожалуйста" никак не обозначает
приглашения наступить еще раз.
Московский человек не чувствовал себя ни рабом, ни
пассивным материалом той стройки, которою заведовали
московские государи. В какой степени московский человек чувствовал
себя свободным человеком?
Особенных свобод в Москве, конечно, не было да и быть не
могло: было постоянное осадное положение. И вообще очень трудно
было представить, как именно понимал москвич XVII века то, что
плебс двадцатого века называет свободой? "Свободы печати" - не
было, как не было и "печати" вообще ни в Москве, ни в других местах
мира. Свободы религии было больше, чем в других местах мира:
инквизиции не было, варфоломеевских ночей не устраивалось, мордва
молилась своим мордовским богам, татарам было оставлено их
магометанство. Но если ересь жидовствующих проникла до
великокняжеского престола - то Москва подняла скандал и
великому князю пришлось капитулировать. И если католицизм
Москва к себе не пускала, то и хорошо делала. Протестантские же
кирхи строились свободно - по мере надобности проживавших в
Москве иноземцев, однако, с условием: не заниматься прозелитизмом.
В Европе же в семнадцатом веке из-за религиозных ссор сжигались
сотни тысяч людей и другими способами отправлялись к праотцам
миллионы.
Экономических свобод в Москве было больше, чем где бы то
ни было в мире. Крестьянин был "тяглецом", то есть
налогоплательщиком, и государство стремилось его попридержать.
Однако, он мог селиться где ему угодно и как ему угодно: или легально,
покрыв свои финансовые обязательства помещику, или нелегально:
забрав свои несложные манатки - двинуться то ли в черемисы, то
ли в Понизовье - на Волгу, то ли на Дон. Угнаться за этим мужиком
не было никакой возможности, да государство и не стремилось
гнаться - так шла московская колонизация.
Тяглецом был и ремесленник. Однако и ремесленник - как и
мелкий торговец были неизмеримо свободнее, чем в какой бы то ни
было современной Москве стране мира: в Москве не было цехов. То
есть, не было монополии старожилов ремесла, которые обставляли
доступ в свою профессию всякими рогатками, практически
непреодолимыми для людей без достаточного кошелька. Эти
монополии в какой-то очень большой степени дожили и до Европы
сегодняшнего дня... Вообще - в Москве не было того деления людей
на классы и подклассы, какое было характерно не только для
тогдашней Европы. Даже и дворянство не было строго очерченным
сословием: из его состава бывали "нетчики" - дезертиры
государевой службы, опускались в ряды "однодворцев" и потом в
крестьянство. Умелые хозяева, из крестьянства и из посадских
людей проникали в дворянское сословие во всякого рода
многочисленный служилый элемент, и от них не требовалось, как в
Европе, документальных доказательств по меньшей мере трех
рыцарских поколений - в Европе иногда требовалось и семь. И,
наконец, вся московская Русь судилась своим судом целовальников -
или в худшем случае коронным судом воевод, а не баронским судом.
Свобод, всяческих свобод, в азиатской Москве было
неизмеримо больше, чем в европейской Европе: европейцы и до сих пор
называют это бесформенностью русского быта. Россия
девятнадцатого, и даже начала двадцатого века, имела их меньше,
чем Москва - однако больше, чем их имела, например, Германия. И
даже, чем Великобританская Империя, взятая в целом. Ибо, если мы
будем учитывать Великобританскую Империю, взятую в целом, то,
всячески восторгаясь свободами английской метрополии - не
забудем, что, например, Ирландия была: политически совершенно
порабощена, а экономически ограблена до нитки: вся земля
принадлежала английской аристократии и ирландские восстания
подавлялись с такой жестокостью, что наши 1831 и 1863 годы в
Польше - это нянюшкина заботливость по сравнению с
ирландскими историями. Сегодняшний ирландский премьер за свои
самостийные поползновения был приговорен к повешению, сбежал
весьма романтическим образом из тюрьмы, и теперь, после Первой
мировой войны добившись независимости - не забудет ни судьбы
сэра Кэзмента, ни своей собственной. В аналогичном случае у нас -
Костюшко получил свободу и даже деньги на отъезд в Америку, а
Пилсудскому прошло безнаказанно даже Безданское дело.
Но современный плебс охвачен гипнозом свободы. Я помню
толпы 1906 и 1917 года с красными флагами: "Да здравствует
свобода" и "Долой самодержавие": самодержавие сметено "долой" и
наступила "свобода". По иностранным подсчетам перед 1939 годом в
СССР сидело по концлагерям около семи миллионов людей. Мои
собственные подсчеты, сделанные в Учетно-Распределительном
отделе Беломорско-Балтийского лагеря, в 1934 году, несколько
скромнее: пять миллионов. Теперь эта цифра достигает 15
миллионов. Но и те миллионы, которые жили на полной своей
"свободной воле" - от лагерников тоже далеко не ушли.
В 1906 году, как и в 1917 все это было еще неясно. Может
быть, стало яснее сейчас. Или требуется еще одно фактическое и
вещественное доказательство? И еще лет эта к на тридцать, сорок
и этак еще миллионов на сорок-пятьдесят жизней?
* * *
Я не собираюсь говорить о свободе в метафизическом смысле
этого слова: моя философская эрудиция читателю, я надеюсь, уже
ясна. Но если мы перейдем к практике, то нужно будет поставить
вопрос: свобода от чего и для чего. Свобода от тягла, от
повинностей? Это могла себе позволить Америка - да и там этому
приходит конец. Свобода голосования? Тогда мы должны
констатировать, что ни в Англии, ни в Америке свободы голосования
нет. Ибо ни там, ни там нет партийной системы управления -
вещь, которую русские сеятели как-то совсем уж проворонили.
Ни в Англии, ни в Америке нет партий или, по крайней мере,
того, что называется в Европе политической партией. Ни
консерваторы и либералы в Англии - наследники ториев и вигов, ни
республиканцы и демократы в Америке - наследники тех же ториев
и вигов - не имеют никакой программы. И если вы возьмете любой
труд по английскому или американскому, так называемому,
"государственному" праву, или статью на эту тему в любой
энциклопедии, то вы увидите, что авторы и трудов и статей никак
не могут определить: а чем же, собственно, отличаются
консерваторы от либералов и республиканцы от демократов?
Вообще, - в самых общих чертах, - консерваторы более
"империалистичны", либералы более миролюбивы. Но о миролюбии
говорят и консерваторы, а империалистическую политику ведут и
либералы - и никак ни хуже консерваторов. Эти две пары партий
есть просто организация двух совсем спаянных между собою групп
правящего слоя, которые работают на смену, но которые делают
одно и то же дело и проводят одну и ту же программу, выигрывая
или проигрывая не по программным вопросам - ибо их нет, а по
текущим нуждам текущей политики, или, точнее - экономики.
Избиратель может голосовать за одну из этих партий, но не
может голосовать ни за какую иную - ибо в Англии и Америке
избирательная система построена на относительном большинстве
голосов: вещь настолько важная, что с ней стоит познакомиться.
Для упрощения, представим себе, что у нас имеется сто один
избиратель и двадцать пять партий. И что из всех этих партий
одна получила пять голосов, а все остальные по четыре. Партия,
получившая пять голосов, получает все соответствующие места в
парламенте. Остальные двадцать четыре партии, получившие в
сумме девяносто шесть голосов - не получают ни одного.
В отдельном избирательном участке может случиться, что
пройдет кандидат не принадлежащий к монопольным "партиям"
консервативной или либеральной. Он попадает в парламент и будет
там сидеть один, как перст. Ни вреда, ни пользы от этого никому
никакой. В общей избирательной машине страны весь
