настоятеля и, разразившись рыданиями, умоляет игумена оказать
ему помощь и защиту". В нашей историографии довольно прочно
утвердилось мнение, что именно этот перепуг положил начало той
эпилепсии, которая потом всю жизнь не оставляла Петра. Не будем
подробно разбирать вопроса о том, была ли опасность
действительной, Петр принял ее за действительную. Она была
воображаемой, и это показал первый же день едва ли
существовавшего заговора Софии: она осталась в полнейшем
одиночестве. Устраивать еще одно междуцарствие - в Москве не
захотел никто.
Семнадцатилетние юноши, в особенности русские, очень
редко входят в состав того "робкого десятка", в который так
стремительно въехал Петр. В нашу милую социалистическую эпоху
миллионы юношей, а также даже и девушек стаивали перед столь
действительной опасностью, как чекистский наган, - стаивал и я,
стаивал и мой сын, - тоже в возрасте 17-ти лет, таких случаев
были миллионы и миллионы. Однако, люди не "разражались
рыданиями", не впадали в истерику и не приобретали эпилепсии.
Если бы все мы были такими же храбрецами, каким был Петр, то ни
в России, ни в эмиграции здоровых людей давно бы уж не осталось.
Этим первым перепугом можно, вероятно, объяснить многое
в личной политике Петра: и зверское подавление стрелецкого
мятежа, и собственноручные казни, и Преображенский приказ, и
вечный панический страх Петра перед заговорами. Иван Грозный,
который, при всей своей свирепости, был все-таки честнее Петра,
признавался прямо, что после восстания 1547 года, истребившего
фамилию Глинских, он струсил на всю жизнь: "и от сего вниде страх
в душу мою и трепет в кости мои". Застенки Грозного в такой же
степени определялись страхом, как и застенки Петра. Но
Петровский перепуг имел и некоторые военные последствия.
Вспомним Нарву. Петр, которому было уже не семнадцать
лет, и который был уже взрослым человеком - ему было 28 лет,
повел свою тридцатипятитысячную армию к Нарве.
"Стратегических путей не было, по грязным осенним дорогам не
могли подвезти ни снарядов, ни продовольствия... Пушки оказались
негодными, да и те скоро перестали стрелять из-за недостака
снарядов..." (Ключевский).
Узнав о приближении восемнадцатилетнего мальчишки
Карла с восемью тысячами, Петр повторяет свой, уже испытанный
прием: покидает нарвскую армию, как одиннадцать лет тому назад
покинул свои потешные войска, - а потешных у него по, тем
временам бывало до тридцати тысяч, София же сконцентрировала
против них триста стрельцов. Историки объясняют бегство Петра
его гениальной предусмотрительностью:
Почему, собственно, попал в главнокомандующие этот
иноземец, граф де Круа, мелкий проходимец, служивший "в семи
ордах семи царям", и нигде и ничем себя не проявивший?
Впоследствии он помер в долговой тюрьме в Ревеле, и его тело, за
неплатеж долгов, было, по милому обычаю того времени, выставлено
на показ... Почему не был назначен Головин? Почему не был назначен
Шереметьев? Вероятно, просто потому, что в момент переполоха
подвернулся именно Круа. И, наконец, если Петр, видя неустройство
своей армии, был убежден в неизбежности поражения, то почему он
не попытался отвести эту армию на какие-то другие - пусть и не
очень "подготовленные" - позиции? Петр сделал точь-в-точь то,
что он проделал в ночь на 8-ое августа 1689 года: бросил все на
произвол судьбы и панически бежал. Как бы ни насиловать факты, и
как бы ни притягивать за волосы официозно благолепные объяснения,
ясно одно - Петр струсил и вел себя, как трус: бросить свою армию
накануне боя, будучи заранее убежденным в том, что она будет
разбита в пять раз слабейшим противником - это есть трусость
- и больше решительно ничего.
Примерно, такая же картина повторяется - уже в третий
раз - во время гродненской операции. Там (дальше опять же по
Ключевскому) :
"Петр, в адской горести обретясь... располагая силами втрое
больше Карла, думал только о спасении своей армии и сам составил
превосходно обдуманный во всех подробностях план отступления,
приказав взять с собой "зело мало, а по нужде хотя и все бросить". В
марте, в самый ледоход, когда шведы не могли перейти Неман в
погоню за отступавшими, русское войско, спустив в реку до ста
пушек с зарядами... "с великою нуждою", но благополучно отошло к
Киеву...Но венцом полководческого искусства Петра был, конечно,
Прутский поход: ничего столь позорного Россия не переживала
никогда. Ключевский пишет так:
"С излишним запасом надежд на турецких христиан, пустых
обещаний со стороны господарей молдавского и валахского и со
значительным запасом собственной полтавской самоуверенности, но
без достаточного обоза и изучения обстоятельств, пустился Петр в
знойную степь, не с целью защитить Малороссию, а разгромить
Турецкую Империю".
Если перевести эту сдержанную оценку на менее сдержанный
язык, то надо сказать, что цель была глупа, а уж подготовка к ее
достижению была и вовсе бестолкова. Турецкая империя начала
восемнадцатого столетия далеко еще не была тем "больным
человеком", каким ее привыкли считать наши современники. Для ее
разгрома потребовались века. И потребовались такие настоящие
полководцы, как Потемкин и Суворов. Петр сунулся совершенно не
спросясь никакого броду и влип, как кур во щи: великий визирь
окружил всю петровскую армию, так что Петру на этот раз, - за
отсутствием по тогдашним временам авиации, - даже и бежать
было невозможно. И в этой обстановке Петр проявил свою обычную
"твердость духа" - плакал, писал завещание, предлагал отдать
обратно всю Прибалтику (не Петром завоеванную!) тому же Карлу,
выдачи которого он еще вчера ультимативно требовал от султана.
Великий визирь не принял всерьез ни Петра, ни его гения, ни его
армии, иначе он не рискнул бы выпустить ее за взятку, которою
расторопный еврей Шафиров ухитрился смазать и визиря, и его
пашей. Любезность победителей дошла до того, что они охраняли
путь отступления петровской армии.
На Пруте, как и у историков, Петру повезло поистине
фантастически: успей он прорваться подальше Прута, никакая
взятка бы не спасла - ни его, ни его армии. Но ему повезло на
капитуляцию без боя. Повезло и на Шафирове.
Во всяком случае, в результате этой, столь гениально
задуманной и столь же гениально проведенной операции, России
пришлось отдать Азов, который стоил таких чудовищных жертв,
пришлось выдать Турции большую половину Азовского флота, для
стройки которого были отпущены целые лесные области, и решение
черноморского вопроса пришлось отодвинуть еще на несколько
десятков лет.
За нарвские, гродненские и прутские подвиги любому
московскому воеводе отрубили бы голову - и правильно бы сделали.
Петра, вместо этого, возвели в военные гении. И в основание
памятников петровскому военному гению положили полтавскую
победу - одну из замечательнейших фальшивок российской
историографии!
ПОЛТАВА
C моей точки зрения Полтавский бой является одним из
самых интересных моментов во всей русской военной истории. И не
только по своим реальным политическим результатам, а как самое
яркое, бесспорное доказательство того, что историки обворовали
народ в пользу героя и массу - в пользу личности. Здесь фальшивка
истории выступает с совершеннейшей наглядностью.
Вспомним стратегическую обстановку этого момента.
После позорного бегства из-под Гродно, Петр оставил пути на
Москву совершено беззащитными. В тылу Петра вспыхнули бунты
башкирский и булавинский, показавшие, по Ключевскому: сколько
народной злобы накопил Петр у себя за спиной". Но Карл "остался
верен своему правилу - выручать Петра в трудные минуты" и,
вместо того, чтобы идти на Москву - повернул на Украину.
Военные историки считают этот поворот сумасбродством.
Как знать? Поход на Москву обещал, в случае успеха, завоевание
России - а для этого сорокатысячной армии было, очевидно,
недостаточно. Результаты польской интервенции Карл, вероятно,
помнил хорошо. Нужно было найти какие-то другие человеческие
резервы. Откуда их взять? Я не знаю тех переговоров, которые вел
Мазепа с Карлом, но на основании позднейшего опыта переговоров
между украинскими самостийниками и германским генеральным
штабом - их очень легко себе представить. Вот, имеется
украинский народ, угнетаемый проклятыми московитами, и только
и ждущий сигнала для восстания во имя "вильной неньки Украины".
Сигналом к восстанию будет появление Карла. Миллионные массы,
пылающие ненавистью к московитам - дадут Карлу и человеческие
кадры и готовую вооруженную силу и даже готового военного вождя
- Мазепу (впоследствии - Скоропадского, Петлюру, Коновальца,
Кожевникова и прочих). Карл, вероятно, помнил кое-что об участии
казаков в предприятиях Смутного времени и едва ли знал о
социальной, - а не национальной, - подкладке этого участия.
Почему бы не повторить пути Самозванца? Путь на Полтаву давал
ответ на основной вопрос завоевания России - на вопрос о
человеческих кадрах, которые будут удерживать завоеванную
страну.
Думаю, что военные историки осуждают Карла слишком
сурово. Сто лет спустя Наполеон, учтя шведскую ошибку, пошел не
на Полтаву, а на Москву - получилось не лучше. Двести лет спустя,
то есть, имея за плечами и карловский и наполеоновский опыт, -
германский генеральный штаб, в котором сидели никак уж не
сумасбродные мальчишки - клевал, и не один раз, - решительно на
ту же самую приманку. И с теми же, приблизительно,
результатами. История не учит даже историков. Так, как же вы
хотите, чтобы она учила генералов?.. К гиблым украинским берегам
их всех "влечет неведомая сила" - она же поволокла и Карла.
Под Полтавой Карлу мерещилось: союзная украинская нация,
доблестное запорожское казачество - кстати, и с запасом пороха,
который Карл потерял под Лесной, мерещился верный союзник -
Мазепа. И когда Карл дошел до Полтавы - не оказалось ни союзной
нации, ни доблестного казачества, ни пороха, а вследствие всего
этого не оказалось и Мазепы. Вместо того, чтобы командовать
доблестными и союзными запорожцами - их пришлось осаждать.
Эта осада в расчеты Карла не входила никак.
Перед Полтавой произошла еще одна история - битва под
Лесной. Советская история СССР об этой битве пишет так:
"Незадолго перед этим Петр преградил путь Левенгаупту,
шедшему с большим обозом и нанес ему 28 сентября 1708 года при
деревне Лесной, на реке Соже решительное поражение. 5 тысяч
повозок, груженых боевыми запасами и продовольствием, были
захвачены".
Это не совсем так: "дорогу Левенгаупту преградил и его
отряд разгромил не Петр, а Шереметьев". И вовсе не петровскими
войсками, а старомосковской "дворянской конницей", той самой,
которой, как огня, боялся Карл еще под Нарвой. Вспомним еще одно
обстоятельство: эта же старомосковская конница, под командой
того же Шереметьева, уже дважды била шведские войска - один
раз под Эрестдорфом в 1701 году и второй раз при Гуммельсдорфе в
1702 году. Это случилось сейчас же после Нарвы, когда Эрестдорф и
Гуммельсдорф, а еще больше Лесная, были сражениями, в которых:
во-первых, дворянская конница, никак не загипнотизированная,
подобно Петру, шведской непобедимостью, показала всем, в том
числе и петровской армии, что и шведов можно бить, и, во-вторых,
лишила Карла его обозов и, что собственно важно, - всего его
пороха. Вследствие чего Карл под Полтавой оказался: а) почти без
пороха и б) вовсе без артиллерии. Напомним еще об одном
обстоятельстве: тот же Шереметьев и во главе той же
старомосковской конницы, в промежуток между Нарвой и
Полтавой, пока Петр занимался своими дипломатическими и
прочими предприятиями, пошел по Лифляндии и Ингрии, завоевал
Ниеншанц, Копорье, Ямбург, Везенберг, Дерпт - словом, захватил
почти всю Прибалтику. Ему не повезло - ни у Петра, ни у
историков. Петр его терпеть не мог и историки его замалчивают.
Он не пьянствовал с Петром, не участвовал в суде над царевичем
Алексеем - но под Полтавой (запомним и это) центром петровской
армии командовал, все-таки, он. Я недостаточно компетентен в
