потенциальный убийца. И убивают друг друга в с е. Гибнут не в
честном бою за родину, за защиту своих полей и сел, детей и жен, а в
каких-то идиотских феодальных войнах из-за выеденного яйца.
Найдите в какой-нибудь литературной хрестоматии краткое
изложение событий этой всегерманской эпопеи и прочтите сами.
Были и у нас - в Сибири и на Кавказе вещи, которыми
хвастаться нечего. Но все это не может идти ни в какое сравнение с
европейским культуртрегерством...
В романе М. Алданова "Девятое Термидора" (пролог) молодой
русский, Андрей Кучков, попадает в Париж XII века. Смотрит на
сожжение еретиков: "страшно, но интересно: в Киеве никогда
никого не жгли и даже вешали редко". Смотрит с интересом на
Собор Парижской Богоматери - и "боится немного, как бы этот
собор не оказался лучше церкви Святой Софии, которую великий
князь Ярослав воздвиг в Киеве на удивление миру. Оказалось, однако,
что оба храма совершенно друг на друга непохожи. Оба были на
редкость хороши, только киевский светел и приветлив, а парижский
угрюм и страшен: день и ночь".
Православие светло и приветливо - нет в нем ничего
угрюмого и страшного. Оно полно уверенности и оптимизма, -
любовь и правда - все равно возьмут свое. Русский язык, кажется
единственный язык в мире, который в слово "правда" вложил два по
существу противоположных смысла: "правда" - это то, что есть,
действительность, факт. И "правда" - то, чего нет, чего еще нет,
но что должно быть. Правда свидетельского показания о настоящем
и правда Божьего обещания о будущем - сливаются в одно слово и
почти в одно понятие. И русский православный народ веками и
веками работает для этого слияния: для превращения Божьей
правды в правду реальной действительности.
* * *
После великой катастрофы мы стоим перед великим
возвращением в свой дом, к своему идеалу. Сейчас он загажен и
замазан, заклеен лозунгами и заглушен враньем. Но он существует.
Нужно очистить его от лозунгов и плакатов, от иностранных
переводов и доморощенного вранья, нужно показать его во всей его
ясной и светлой простоте. Но не в вымысле "творимой легенды", а в
реальности исторических фактов. Наше будущее мы должны
строить исходя из нашего прошлого, - а не из не наших шпаргалок,
и программ, утопий и демагогии. Всю политическую работу нашего
будущего мы должны начинать совсем с другого конца, чем это
делали наши деды и наши отцы, - иначе наши дети и внуки придут
к тому же, к чему пришли мы: к братским могилам голода и террора,
гражданских и мировых войн, к новому периоду первоначального
накопления грязи и крови, злобы и ненависти. Нам, прежде всего,
нужно знать нашу историю, - а мы ее не знали.
ВОЕННЫЕ УСИЛИЯ МОСКВЫ
Киевские эмигранты только что ушли из опостылевшего Киева, с его
боярством, ростовщиками, работорговлей, усобицами, взаимной резней и
степными набегами, от которых страну уже некому было охранять: Киев сгнил
изнутри. Только что осев на тощих суздальских суглинках, эти люди,
заброшенные в далекую, глухую, лесную провинцию сразу же подымают знамя
русской демократической великодержавности. Андрей Боголюбский, сидя в глуши
и опираясь на смердов, командует всею Русью, громит крамольное гнездо
Киева, становится "самовластцем" - но гибнет от заговора в 1174 году. Его
преемники, - в особенности Всеволод Большое Гнездо - снова подымает упавшее
было знамя, но пятьдесят лет после смерти Боголюбского на Русь сваливается
татарское нашествие. От возрожденной русской государственности остаются
только кровавые осколки. Повинуясь таинственному, но могучему инстинкту
государственности, эти осколки снова начинают как-то концентрироваться,
сливаться в единую державу, ликвидируя феодальные попытки внутри страны и в
то же время ведя совершенно беспримерную по своей тяжести борьбу во вне ее.
Эта борьба - борьба с татарской разновидностью степи -
тянется пять веков - до Екатерины Второй или точнее, до
Потемкина-Таврического, включительно.
Позднейшие историки будут не без гордости говорить: авангард Европы!
Какой тут авангард! Быть авангардом для Польши или Швеции, тевтонского
ордена или позднее тевтонской Пруссии - москвичи, конечно, и не думали. Да
и та армия, "авангардом" которой была якобы Москва - во всю меру сил своих
старалась съесть свой собственный авангард. И если западноевропейским
армиям это не удалось - как не удалось и азиатским, то вовсе не потому, что
Европа питала какие бы то ни было нежные чувства к своим защитникам с
востока. Русские историки по двухсотлетней привычке рассматривают Россию,
как какой-то привесок к Европе - и сами этого не замечая, оценивают русские
дела с нерусской точки зрения. Отсюда и теория защиты Европы: при
некотором, не очень значительном напряжении воображения можно построить и
другую, аналогичную теорию: Москва была авангардом Азии, защитила ее от
Европы. И эта восточная точка зрения будет также законна, как и западная;
ведь, в самом деле, защитили, никого не пустили - ни поляков, ни шведов, ни
французов, ни даже немцев.
Приблизительно в этой плоскости ставят вопрос так называемые
евразийцы. Я думаю, что будет проще поставить вопрос иначе:
защищали самих себя. Защищали и против Азии и против Европы.
Европа собиралась нас съесть точно так же, как собиралась и Азия.
Неудача никак не зависела ни от азиатских, ни от европейских
дружественных чувств по нашему адресу. Мы сумели себя защитить.
Однако, стоимость этой защиты далеко превзошла все то, что в
аналогичных случаях платили народы, которые тоже сумели себя
защитить. Те, которые не сумели - заплатили, конечно, дороже:
своим национальным существованием. Стоимость нашей защиты
мы можем - очень приблизительно - определить установив
военные усилия Москвы и то разорение, которое приносили с собою
не только азиатские набеги, но и наша защита против них.
Мы все знаем официальную историю татарского ига, все эти
"дани-невыплаты, хански невыходы", ту контрибуцию, которую лет
четыреста Русь регулярно выплачивала степным разбойникам. Знаем
и о карательных экспедициях ханов, предпринимавшихся или при
отказе платить контрибуцию, или при восстаниях, или, просто, при
физической невозможности уплаты. В результате этих
контрибуций Руси приходилось платить живыми людьми: тем
татарским полоном, который захватывали степняки и продавали
потом на всех не только восточных, но и южных рынках - до
итальянского и испанского включительно. Гораздо менее известна
неофициальная, так сказать, частно-предпринимательская сторона
этого ига.
Татарская степь давила и грабила не только в порядке той
государственности, центром которой была Золотая Орда.
Отдельные отряды предпринимали свои набеги и независимо от Золотой Орды.
Иногда это были феодальные ханы, отколовшиеся от централизованного
татарского руководства, и действовавшие на свои риск и страх, иногда это
были просто грабительские шайки, иногда, просто орды, которые кочевали
поблизости от русских мест и соблазнялись близостью добычи. Об этаких
степных викингах наши историки говорят только мельком, и я не знаю,
существуют ли в нашей историографии исследования, посвященные быту и
потерям этой "малой войны". Платонов в своих "Очерках по истории смуты"
приводит отрывочные данные о стройке и судьбах бесчисленных "украинных
городов". Ключевский совсем мельком упоминает о том, что Курск, разоренный
Батыем, триста пятьдесят лет стоял пустым и был восстановлен только при
царе Феодоре в 1597 году. От времени до времени подвергалась почти полному
уничтожению и сама Москва, но в большинстве случаев ей все-таки удавалось
отсидеться, отбиться, и степные хищники, разбившись о ее стены - ее
окрестности опустошали совсем уж дотла. Такой книги по-видимому нет, но она
была бы чрезвычайно интересна: история какого-нибудь совсем середняцкого
городка, вроде Переяславля Залесского, или Шацка, Путивля и прочих. Что
пережил он за триста лет борьбы со степью? Сколько раз оставались от него
одни развалины, как на этих развалинах снова появлялись русские люди, снова
строили, укрепляли, возделывали, как приходили очередные нашествия, как
снова все сметалось с лица земли, и как - с каким-то совсем
неправдоподобным упорством - снова появлялись "разного чина люди" опять
строился город и как он все больше и больше становился "тылом" - степь
уходила, отступала, впереди нашего Шацка или Путивля создавались новые
форпосты, оттесняли степь еще дальше и как люди сегодняшнего Шацка только в
очень туманных преданиях помнят сверхчеловеческие лишения и усилия своих
прадедов. Кое-что мы знаем из курсов русской истории. Но в этих курсах нет
даже подсчета того, сколько раз подвергалась разгрому столица. То, что
сказано о стройке жизни и борьбе украинных городов, воспринимается нами
столь же ярко, как и любая статистическая таблица: в таком-то году жило
столькото людей, в таком-то осталось меньше одной десятой. Живой картины у
нас нет. Ибо, в сущности, нет у нас и истории нации - проф. Виппер тут
совершенно прав. Есть история "правительственных распоряжений и указаний",
есть весьма подробная летопись войн и хроника дворцовой жизни - со всеми ее
альковными подробностями, но истории нации у нас нет. Биография
какой-нибудь, церковушки Путивля или Ряжска дала бы нам говорящий
кинофильм: вот что было прожито и пережито вокруг этой церковушки за
семьсот лет.
Мы знаем - по Соловьеву, Ключевскому и Платонову, - как создавался и
укрепленный пояс вокруг Москвы, эта "линия Мажино" Московской Руси, более
удачливая, чем ее французские и прочие подражатели двадцатого столетия. В
своем первом, известном нам варианте, она проходила по Оке в верстах в
восьмидесяти от Москвы. Коломна, Кашира и Серпухов были передовыми
укреплениями Москвы. Дальше, к юго-востоку от Оки, шло уже "поле",
территория, где пахарь мог полагаться на собственные силы и, еще больше, на
тонкость собственного слуха и быстроту собственных ног: никакая защита на
этом поле была невозможна.
Окская линия, как и последующие кольца укрепления не были похожи ни на
линию Мажино ни на Китайскую стену: это был укрепленный пояс, рассчитанный
не только на пассивную, но и на активную оборону. Впереди окской линии
выдвигалась цепь "сторожей", мелких укрепленных и наблюдательных пунктов,
от них высылались "станицы", - конно-разведывательные отряды, - между ними
протягивались линии засек и завалов, существовала очень сложная и прекрасно
разработанная система сигнализации и связи, татарские "сакмы", большие
дороги татарских набегов, находились под постоянным наблюдением. И все-таки
степь прорывалась в Москву.
Для степняка-кочевника всякий "поход" был вместе с тем и
"бытом": он не нарушал ни привычного образа жизни, ни привычной
работы. Кочевали ли его стада в предгорьях Алтая или по степному
берегу Оки - было, в сущности безразлично. Там, где могли пастись
баран и конь, - кочевник был у себя дома. Отсюда та страшная
легкость передвижения огромных масс, за которою, при тогдашней
технике, никак не мог угнаться никакой оседлый народ. Для пахаря
поход - это отрыв от дома, от пашни - следовательно и от хлеба.
Если прорыв на Москву оказывался неудачным - степняк с той же
стремительностью откочевывал на восток, с какою он шел на запад - и
угнаться за ним было совершенно невозможно. Не было такого пункта,
достигнув которого можно было бы сказать: вот теперь - конечно, цитадель
разбойников разрушена - ибо разбойники могли уйти хотя бы и в Монголию -
часть их впоследствии и уходила.
Очень трудно было - при тогдашней технике, при тогдашних
путях сообщения и разбросанности населения - более или менее
своевременно обнаружить концентрацию татарских таборов и
собрать достаточный заслон. Вынырнувши "искрадом" татары
прорывались на Русь острым клином, развертывая свою конницу
широким веером - и сметали все. Они не собирались ни
задерживаться, ни укрепляться. Их задача была проще и поэтому
легче: налететь, урвать и удрать. Задача обороны была
соответственно сложнее, ибо не было определенных стратегических
