промыслил я свое обращение к другу и отчетливо насторожился в
ожидании ответа.
-- Вот... -- донеслось опять же сверху. -- Я слышу... он
меня спрашивает: узнаю ли я его!.. Он здесь, Вика! Во мне!..
-- Не надо, Юрочка, не надо! -- выкрикнула безумно Вика.
-- Не шути так со мною... -- рыдала она.
-- Сережа, это ты?! -- торжествующе прокричал Божив, что
меня немножко оглушило.
-- Да... Это я... -- как и прежде, на пределе спокойствия
отозвался я на оклик.
-- Вика! -- еще пуще прежнего завопил обрадованный Божив.
-- Он меня слышит!! Слышит!!
-- Господи! -- рыдая, причитала Вика. -- Прости его, милый
мой Господи! Отведи от него лукавого, спаси Юру, Господи!..
Божив не обращал внимания на стенания любимого человека,
может потому, что для него важнее была наша дружба или же дикая
устремленность к неведомому, а может, он услышал, узнал забытый
от рождения голос, превыше всего, своей Вселенной Родины...
-- Как тебе помочь, друг?! -- снова проорал Божив,
заглушая рыдания девушки.
-- Прежде всего, не кричи... Я тебя прекрасно слышу.
-- Да-да... -- сконфузился Юра. -- Конечно же я не буду
кричать.
-- Тогда вот что, -- продолжил говорить я, -- успокой
сейчас Вику, идите оба спать, а через неделю, когда ты немного
свыкнешься с мыслью о реальности существования нашего
сегодняшнего с тобой общения, я снова приду, -- торопливо
сказал я. Божив молчаливо и покорно выслушивал меня, а девушка
в смятении чувств продолжала громко рыдать. На каждое движение
Юры она взрывалась причитаниями и молитвами, она неумолимо
помышляла о безумии своего спутника.
-- Господи! Ну за что же мне это? За что ты меня
наказываешь?! Юрочка, молчи... Ничего не говори... -- немного
успокоилась она. -- Пойдем спать, хорошо?...
-- Хорошо, -- ответил мне Божив. -- Хорошо.
-- Ну вот и хорошо... -- всхлипывая, обрадовалась Юриному
ответу Вика. И я удалился из тела друга...
Сатана
Стою, а горизонт
как кафедра Земли,
Над ним Луна
как микрофон истории,
И переглядываются
вдали
Все звезды,
как глаза аудитории...
Я стоял теперь на астральной поверхности Земли, где-то на
берегу неведомого мне моря, да я и не хотел знать его имени!
Стоял и распахнуто созерцал доступные мне, в любой самый
крохотный или самый взглыбленный момент времени, звезды, стоял,
опираясь на свои размышления, и целая пучина моих чувств, с
глубинами и отмелями, ласкалась у моих ног. А Луна была какая
прекрасная!
Тогда... когда я посвящал ей стихи. Сейчас же я могу, если
мне это понадобится, дойти даже до горизонта и осмотреть его
как обычный предмет. Боже!
Как же мне мечталось и хотелось раньше, но теперь...
Удивляются мои удивления, где-то в стороне, поодаль, они
больше не ожидают меня. Я подарил им судьбу, я породил и
воспитал их, и я им больше не нужен и они мне. Им не понять
меня, потому что я сам порожден удивлением, сам удивление, и
мне стало скучно, а мои, такие осамостоятельнившиеся, удивления
ныне обездивились, они, как и я прежде, -- хотят и мечтают. А я
лишь завидую им!
Потому что есть им чему удивляться...
Поздно... И хотелось бы, да не вернешь обласканность
обратно. И как бы я сейчас проорал на всю планету Земля: не
притрагивайтесь ни к чему, люди! Не касайтесь ничего на свете!
Не обласкивайте -- не привыкайте к удивлениям, пусть они будут
и будете вы. К чему делать удивления насчастными, как, впрочем,
делают несчастными нас они. Но никогда и никто не внемлет моему
крику, и правильно сделает, потому что... всегда так будет:
что-то порождает что-то. Кто-то перестает мыслить нами, и тогда
мы начинаем... мыслить удивлениями...
Неожиданно вспомнилось мне о Корщикове...
Раньше я лишь помышлял о встрече с ним, а тут, после моего
первого, отчаянного контакта с Юрой на Земле, когда я так
внезапно побывал в планетной обители человека -- физическом
теле -- и на самом изломе сдержанности удалился обратно в
просторы невозмутимого ожидания, когда я снова, у вселенского
микрофона Луны сейчас поразмышлял о своей вседоступности и
проникновенности во все, мне безумно, неуправляемо одержимо
захотелось во что бы то ни стало испытать неповторимое
торжество удивления!
... И я, абсолютно без колебаний, как сплошной поток
устремленности, обратился в глубинный полет, в космос. Я
уносился без управления, и лишь только цель -- увидеть Сашу
Корщикова, как бесповоротная Вера, остановилась во мне в это
бесконечное мгновение. Я словно первратился в плоскатика,
которому никак нельзя было обернуться назад, да и некому было
оборачиваться, плоскатик не имеет объема; я, как зеркальная
поверхность -- отражал свою цель, и все...
И тут вспыхнула в зеркальном переди, в отраженном
пространстве Вселенной, среди космических иероглифов созвездий,
как ослепительный тоннель, разрастающийся во все мое
беспре-дельное видение, звезда. И в следующее мгновение я
почувствовал, что начал таять, растворяться в ее чувствительно
чистом свете. И тут..
Ослепительный свет словно ожил, самостоятельно отслоился
от меня, и мы зависли неподалеку друг от друга...
Неожиданно, отрезанный черным бездоньем космоса, в котором
парил невесомо я, свет обратился в мириады красочно мерцающих
квадратиков, они ужимались и разрастались, суетливо кишели. И
вот...
Квадратики растворились. А на их месте возникло вселенское
видение: облокотившись на покатую поверхность массивного
деревянного стола, сидел в пристальном чтении человек, спиною
ко мне, под ним будто разрастался резными виноградными лозами
стул и зеркалился пол из небесно-голубого мрамора, а книга, на
страницах которой построчно пробегали его глаза -- едва уловимо
человек покачивал головою -- книга нежно светилась, искорки
висели над нею, перламутровыми переливами сиял переплет. И
все...
И вокруг светоносная пустота...
Смутно я начинал узнавать читающего. Какое-то время моя
догадка стояла рядом, но почему-то не решалась открыться.
Наконец...
"Корщиков!.." -- неудержимо взмыслил я.
-- Саша, -- позвал я учителя.
Человек медленно полуповернул ко мне свое лицо, несколько
озадаченных мгновений молчал, потом, так ничего и не ответив,
отвернулся, поднял правую руку и обратил ее раскрытую ладонь, с
раздвинутыми пальцами, в мою сторону, как бы останавливая тем
самым дальнейшие мои действия, словно упредил -- не мешать...
Корщиков опустил руку на стол, продолжал читать. Еще
некоторое время задумчиво стоялось на мраморном полу мне,
сознание прорывалось, убеждало все-таки обратиться к учителю.
Но...
Я не согласился на это. Я уплотнил свою волю и единым
желанием оттолкнулся от намагниченного чувствами воспоминаний
энергетического построения сущности Сашиного бытия, теперь
намагниченного моими чувствами воспоминаний, но и пропитанного,
как я незримо ощутил, чем-то неведомым еще мне, предстоящим,
подлежащим осознанию. Опять я вернулся поближе к физическому
плану Земли...
Земля будто заострилась вниманием ко мне. Я тоже склонился
к ней всем своим существом. Я не знаю, сколько я находился в
остановленном состоянии, созерцая планету. Множество чувств, и
все родны и доступны. Бесчисленное количество ощущений, словно
шевелящиеся щупальца, тянулись ко мне -- всосаться, впиться в
меня. Совсем другой показалась мне колыбель моего земного тела:
бессмысленное копошение, все мысли, если таковые случаются там,
на земле, в присосках чувств и ощущений, они бессильны, но
тянутся друг к другу, и только лишь догадка, что их обронили
сюда, оставляет за ними право одиночить на планете. Если
человек не хочет -- он уходит, приспосабливается или просто
лжет. Лгать и приспосабливаться я не стал. Я ушел.
Мое стремление во что бы то ни стало вернуться в земное
тело было всего лишь ублажено многочисленными поцелуями
ощутительно чувственных присосок -- этого крохотного
невежественного спрута земли. И я даже не знал сейчас, зачем...
зачем я все так же хочу вернуться? Ведь мне давно уже этого не
нужно, ведь я уже не смогу больше жить вне этих вседоступных
просторов Астрала!
Я находился в естественном изначалии, в естественном
по-ложении человека, ушедшего, некогда покинувшего социум и
живущего соками природы в лесу. У него были денежные сбережения
в банке, и он ими пользовался, расплачивался, платил за
всевозможные поцелуи присосок. но к чему ему теперь деньги, они
остались там, среди таких же, как он когда-то, они еще числятся
за ним, принадлежат ему, но зачем... зачем ему они: придет
время, и об этом человеке забудут, а деньги, некогда его
деньги, перейдут в распоряжение стихий. Так и мое тело, которым
я ежесекундно расплачивался на земле, тоже умрет для меня.
Огонь, вода, земля и воздух -- вот что останется от моего
земного тела. Итак, я уже не знал точно: действительно ли мне
было теперь так уж необходимо нужно вернуться на физический
план. Я забыл, для чего трачу столько невероятных сил на то,
чтобы всего лишь возвратиться в прошлое. Ведь что-либо ясно
понятное всегда означено минувшим. Но Юра!
Я позвал на помощь близкого друга, и он распахнуто
скользнул по моим стопам. Да, сейчас, если и есть какой-то
смысл в моих действиях по отношению к Земле, то это...
Нет. Не только так. Я забыл... о Наташе.
Я не любил ее, как если бы она была человеком, но я любил
ее, как есть она -- моя тайна. Я тут же ринулся все-таки в
прошлое, ибо есть своя прелесть и в бессмысленности, наверное.
Я ринулся в прошлое настоящее, в уже переболевшее мною
множество вещей и предметов, эмоций, и чувств. И вскоре...
Я несколько взмыслил физический план, призраком просочился
в его многолюдных окрестностях. Я даже не знал, где я нахожусь,
одно лишь осознавал уверенно, что это город моего рождения, и в
нем покоится мое земное тело, и неподалеку от него живут Юра и
Вика, моя мама, Наташа и Сабина. Смутно я огляделся по
сторонам. Невероятно!
Раньше мне никогда не удавалось в астральном теле своем
созерцать планету так же, как это я мог, будучи в объеме
земного тела, но теперь я великолепно все видел!
До тех пор пока я испытывал необходимость в обладании
физическим планом -- я не обладал им, и как только я отказался
от этого, отвернулся, пошел прочь, но как-то ненароком, в
безразличии обернулся -- увиделось все, и пришло обладание. Я
отказался от обладания физическим планом, но сейчас оглянулся
на него без жажды и прозрения...
Когда я более осмысленно осмотрелся, куда я попал, --
догадался: я нахожусь в подвальном помещении. "Какая-то
организация?" Деревянный стол в шелухе отслоившейся лакировки,
на него навалено множество женских сапог, два небольших
квадратных окна почти под потолком забиты фанерой и прочно
заштрихованы металлической решеткой, распахнутый диван у стены,
с замусоленной обивкой, на диване сидит какой-то мужчина:
усиленно потирает виски, жмурится, не открывая глаз, а у его
ног валяется несколько пустых спиртоносных бутылок. Если бы он
сейчас открыл глаза, он наверняка увидел бы меня, я не
сомневался в этом, и тогда, понимая, что могу быть замечен, я
шагнул за старинный громоздкий шкаф и продолжал подглядывать за
сидящим на диване человеком сквозь этот шкаф. Мужчина сидел
брюзгливо, ему было лет сорок. В угол дивана забился вопящий
магнитофон, будто ему дали пинка. Посредине комнаты прямо на
полу стояла настольная лампа, она охватывала диван своим
