пожалел: не мало с ним помыкали горя!
А я в своем характере стал замечать перемену, стал я точно смелее и
глядел на людей прямо.
Обменялись мы с Южаковым на прощание письмами, каждый на свою родину,
и положили друг-дружке крепкое слово: кто будет жив и первый попадет в
Россию, - тот передаст письмо. Думалось мне почему-то, что не увижу Южа-
кова, и что прежде меня он проберется в Россию.
Уехали мы на другой день поутру. Провожал нас Южаков и наши "рыжие",
знали они от нас несколько слов по-русски и кричали громко: "Прощай!
прощай!" - и махали руками. Понял я, что хорошие девушки и к нам привык-
ли.
Андрюша очень бодрился. Был он в летнем пальтишке, длинный. Вагонов
здесь не топят, и порядочно мы промерзли.
Всю дорогу держались мы весело, шутили над своею судьбой, и было нам
от того легче.
Приехали мы еще засветло, и повел он меня прямо к своим.
Сколько народу! - и этот воздух, городской, особенный, помирать буду,
- узнаю. Хорошо я приметил, что в каждом городе свой особенный запах, и
можно узнать даже с завязанными глазами. И опять почувствовал я, что
нездоров, холодно стало дышать, и подумал я с большим страхом: что стану
делать, если опять захвораю?
Пошли мы пешком большой и широкой улицей, и опять нам навстречу кати-
лись автомобили и рекой текли люди. Закружилася у меня голова, и даже
пришлось придержаться. Справился я с собой скоро.
Шли мы пешком версты две. Отец Андрюши жил, по-здешнему, недалеко, -
в темной и глухой улице, где по обе стороны чередой тянулись ворота,
большие и темные, будто не открывавшиеся никогда. В одни такие ворота
зашли мы.
Был это гараж для автомобилей, большой и мрачный. Поднялись мы со
двора по узенькой лестнице наверх, постучались. Жил отец Андрюши сторо-
жем при гараже, в двух комнатушках.
Встретили нас с большою радостью. Старик - отец Андрюши - был ма-
ленький, легкий, в морщинках. А мать - высокая и крупная, и на нее всем
своим обликом походил Андрюша.
Выбежала к нам сестренка его, девушка, тоже высокая и лицом чистая,
как брат. А за нею два мальчика в курточках. И чем-то сразу напомнила
она мне Соню, какою-то черточкою в лице, своею улыбкою, и так это вышло,
что вдруг забилося у меня сердце... Понял я тогда, что живут они в
большой нужде и очень теснятся: пять человек на две комнатки, - и пожа-
лел я, что, не подумавши, согласился на Андрюшино предложение.
А тут они на меня все:
- Вы - русский, русский?
- Да, - говорю, - русский, самый, что ни на есть.
- Ну вот как хорошо, как мы рады! Ведь вы Андрюшин приятель, он нам
писал.
И больше всех Андрюшина сестренка - Наташа, - глаза так и блестят:
- Так мы здесь по России скучаем и о русских людях!..
Понял я, что и впрямь рады сердечно, - хорошие люди. А старик вокруг
нас ходит, тоже доволен, поглядывает на Андрюшу.
Поставили для нас кофей, усадили, все по-семейному, и первый раз по-
чувствовал я себя так, точно вдруг перенесся в Россию, такие были ласко-
вые и простые люди.
Разглядел я всех. Понравилась мне Андрюшина мать. Была она совсем
простая, и лицо у нее бабье, деревенское русское.
Помню, спросил я у нее между прочим:
- Как же, - говорю, - привыкаете к чужой стороне?
Взглянула она на меня:
- Никогда, - говорит, - не привыкну и не думаю привыкать! Тут мне
каждый камушек лежит поперек.
И опять я загляделся на сестренку Андрюшину. Было у ней что-то от Со-
ни, нет-нет и проглянет, где-то в улыбке ее, в самых губах. А так была
непохожа: выше ростом, и держалась смелее. И почему-то билося у меня
сердце.
Попервоначалу ничего не объявил Андрюша о нашем положении, о том, что
остались мы без работы и приехали искать места.
Просидели мы так весь вечер в разговорах. Рассказал мне Андрюшин
отец, как выехали они из Петербурга сюда, на хорошее жительство, и как
вот тут приходится мыкать горе. Старые-то корни давненько подгнили.
А сестренка знай режет свое:
- В Россию, в Россию! Видеть, - говорит, - не могу здешних.
Улеглись мы в тот день поздно, наговорившись. Потеснились для нас в
комнатенке, освободили место, и долго я лежал не засыпая, сдерживал ка-
шель. Не выходила у меня из головы Соня, а с нею Россия. - Когда-то уви-
жу?
Есть у меня примета: всякий раз перед болезнью, теснит в груди и не-
меют ноги, и чувствовал я, что не выдержу долго.
Поутру объявил Андрюша, что выгнали нас с завода и приехали мы искать
места. Рассказал все подробно.
Выслушал нас старик, покачал головою:
- Все это прискорбно, но не следует падать духом. Время, конечно, та-
кое, - и безработных в стране очень много...
Присоветовал он нам итти в контору, требовать наше жалование, и тут
мы и порешили начать с того день.
XIV
Тогда же поутру пошли мы в контору, а по-здешнему в "офис", куда дав-
ненько приходили с Южаковым, чтобы сговориться о месте. И опять сидели
на кожаных стульях и видели, как за стеклянною дверью перебегают люди и
блестят у них на головах проборы.
Держали нас очень долго.
Принял нас тот черный, что был у нас на заводе. Сидел он перед столом
в вертящемся стуле и писал быстро золотой ручкой, и запомнил я его
пальцы - длинные и костлявые.
Положил он ручку и поворотился к нам на винту вместе со стулом:
- Что хотите сказать?
Объявил я ему точно, что уволены мы с завода, по неизвестным причи-
нам, и выплачено нам жалованья всего лишь по четыре фунта.
Было мне почему-то неловко, и глядел я на его руки: я по рукам узнаю
человека.
Усмехнулся он тонко, взглянул исподлобья.
- О причинах вам неизвестно?
- Да, - говорю, - понять мы не можем и не знаем за собою вины.
Стал он очень холодный:
- Так, - говорит, - вы должны понимать, что мы не можем держать у се-
бя лиц, могущих нас скомпрометировать в глазах державы, давшей нам при-
ют. Вы, разумеется, помните, что взяты по рекомендации консульства, и
тем более должны были себя соблюдать.
И дальше, дальше, - все очень чисто и точно.
Даже вступился за меня Андрюша:
- Как же так, мы вместе работали, и мне все известно?..
Перебил его черный:
- Ваше дело иное, вы подданный здешний и не можете класть пятна. -
Деньги мы выплатим вам теперь же с условием, что вы дадите расписку в
том, что ни теперь ни вперед не будете иметь к нам никаких претензий.
И тут нам бумажку, что писал при нашем приходе.
Переглянулися мы с Андрюшей: подпишем?
Выдали нам деньги, по шести с чем-то фунтов. На том и покончили нав-
сегда. И, выходя из конторы, опять я подумал: так вот мне всегда, еще со
школы, всегда я без вины виноватый.
В тот день перебрался я на новое жительство. Не пускали меня в Андрю-
шином семействе, и сам Андрюша грозил запомнить навек, но понимал я их
тесноту и сослался на свое нездоровье.
Остановился я в частном доме, в "хоузе", в другой стороне города, у
самых доков, где беднейшие люди. Был это большой дом, мрачный и старый,
видавший виды. Через улицу начинались склады. По вечерам там тускло го-
рели фонари, было темно, и потом узнал я, худая ходила о тех местах сла-
ва, мне же было тогда безразлично, и не было во мне никакого страху.
Комната досталась мне большая и мрачная, как подземелье. Встретила
меня хозяйка, седая и говорливая, сказала цену: два шиллинга за неделю.
О том, кто я и откуда почти не спросила, видно, такой был порядок.
Долго и буду помнить те три недели.
Стояли в комнате две большие кровати, рядышком, как в семейной
спальне. Мне указала хозяйка на одну, что была подальше. А на другой
спал человек, и виднелся из-под одеяла стриженый его затылок, волосы
редкие, рыжие. И тут же обочь стул, и на стуле пиджак черный и подтяжки.
Валялись под кроватью грязные сапоги.
Спросил я у хозяйки тихонько:
- Кто этот человек будет, и с кем мне доведется жить?
- А это, - говорит, - норвежец, безработный, человек честный, и вы,
пожалуйста, будьте покойны.
А я ко всему попривыкнул и даже обрадовался, что вот опять не один
буду.
Остался я жить в той комнате вместе с норвежцем.
Великие стояли туманы, и в комнате всегда было желто, как в могиле, и
с утра надо было зажигать газ. Ложился я и вставал рано и уходил на це-
лый день, не мог я тогда сидеть в комнате один-на-один, точила меня тос-
ка, и бродил я по городу, сказать можно, бесцельно, куда заведут глаза.
Вредят мне туманы.
И каждый вечер меня знобило. Приходил я рано, забирался под одеяло,
накрывался с головою своим пальтишком. Донимал меня в те дни холод. И
придумал я каждое утро покупать большую газету: хватало мне под фуфайку
и в сапоги на стельку. Шелестел я как мешок с сухим листом, но от холода
было надежно. И смеялся я тогда над собою: что вот и газета может спасти
человека!
Жестоко я в те дни простудился. Известно, ноги сырые, калош здесь не
носят. И каждую ночь колотила меня лихорадка.
Сожитель мой приходил поздно, и за три недели ни единого разу не ви-
дел я его лица. Приходил он осторожно и ложился, не зажигая огня. И каж-
дый раз слышал я, как засыпает, и тянуло от него легонько джином. Утром
я поднимался раньше и опять видел его затылок и на стуле подтяжки, - си-
реневые, с узором. И за три недели ни единым не обмолвилися мы словом.
Спали мы почти рядом, и я чувствовал его теплоту. Было мне по ночам
трудно, мучили меня виденья, и радовался я, приходя в себя, что вот ле-
жит со мной рядом живой человек. Прислушивался я к его дыханию, и стано-
вилось мне легче. Был мне тот чужой человек ночами, как близкий родной.
И в который раз передумывал я свою давнишнюю мысль, что человек человеку
не враг, не совратитель и не супостат: человек человеку - кровный брат.
Никогда не забуду тех дней.
Ходил я как не в своем уме. Бывало, закружится, закружится голова, и
сам я легкий, - вот-вот вознесусь, и в груди, как голубь крылами. Даже
страшился: думал, как бы не умереть невзначай.
Бегал я по всему городу, куда носили ноги.
Мне на людях легче. Бывало, брожу по базарам, - люди, люди, люди, и я
меж людей, как пылинка. А на базарах я люблю с детства: базары везде
одинаковы, - здесь и у нас, в Заречьи, и также ходуном ходят люди.
Забегал я разок к Андрею, но и у него не мог усидеть долго, не мог я
тогда говорить с людьми, и все-то точило меня бежать. Даже Андрюша заме-
тил: - "Ишь, так вас и подмывает, ну куда, - говорит, - спешите!"
А сказать правду, подойди ко мне такой человек, что бы в силе:
- Вот тебе, мол, вольная дорожка, снимай сапоги, беги босиком в твое
Заречье, как мать родила!
И побежал бы! Вот мне как было, и совсем я был невменяем.
Бывало со мною и так: бегу, бегу и забудусь. Какая улица, где бегу?
Стану, как полоумный и уж когда-то приду в свою память.
Так-то раз со мной на базаре. Остановился я перед одним человеком.
Очень он мне напомнил дьякона нашей заречинской, Николы Мокрого, церкви,
- черный, горластый, волосья по ветру. Продавал он какую-то мазь для ро-
щенья волос. Тут таких шарлатанов и жуликов много. Стоял он на помосте,
лицом к публике. Лицо грязное, в синих угрях, волосье, как у льва, из
рукавов манжеты оборванные. Остановился я близко и все на ботинки его
смотрел, на серые гетры с круглыми пуговицами. И много зевак его слуша-
ло. А он, нет-нет, и обернется на публику задом, запустит лапищи в свою
поповскую гриву: смотрите, мол, лэди и джентльмены, что делает моя мазь,
убедитесь!..
И вдруг меня словно копытом в лоб:
- Пропадаю!
Так это мне, точно спал и вдруг пробудился, и поплыла подо мною зем-
ля. Навек запал мне тот кудластый. И уж не мог я отделаться от той прон-
зительной мысли:
- Пропадаю!
Не сознавал я себя толком, было передо мною одно: что вот вокруг лю-
ди, дома, магазины, - и стены, стены, стены, и что тут человеку погиб-
нуть, как где-нибудь в сибирской тайге... Никто даже и не заметит, ни
