ченная.
Вижу его, как теперь.
Пахло от него по-особому деготьком и чуть ветром (сапоги он носил
большие, высокие, и всегда-то в дороге на ветру). Бойкие у нас были ло-
шадки, вороные, спины широкие, с блеском. Бывало, подкатит к воротам, а
я уж хорошо знаю по одному стуку, по тому, как лает в саду Чубрик. Выбе-
гу к нему на крыльцо в чем был, а он весь белый от пыли, лицо загорелое,
в кудрях запутался колосок овсяной, - ночевал где-нибудь в омете, - а
глаза молодые, веселые.
- Ну что, - скажет, - Сивый, как живешь?
Подхватит меня на руки: - Смотри Москву!
А как я его любил! - Случись худое, - не выдержал бы, в могилу с ним
лег. И когда бывал дома, не отступался я от него ни на шаг, так вместе и
ходили: он на базар, и я на базар, он к людям, и я за ним.
Теперь-то хорошо понимаю: великая у него была любовь к жизни. И вся-
кую он примечал мелочишку. Думаю я: теперь-то вот таким всего и труднее!
И всякий день вспоминаю я наш городок. Весь-то он в зелени, в густых
садах, и река широкая, тихая...
А тут вот береза в диковинку. Только и видел ее в саду ботаническом,
обрадовался, как сестренке родной, чуть было не расцеловал у всех на ви-
ду.
И ничего бы я не хотел, никакого богатства, - в Россию! И все крепче
берег я в себе ту мысль и тем, можно сказать, все это время и жил. И
всякие придумывал планы.
А вышло-то все по-иному...
Недельки через две получил я записку из консульства. Просили меня
зайти по нужному делу.
А я почти не выходил то время из дома и сидел крепко, набирался здо-
ровья.
Поехал я, как было указано, в центр города, по адресу.
Принял меня человек высокий, смуглый, с ястребиным носом, весь ка-
кой-то тонкий и как налим склизкий.
- Так и так, - говорит, - рекомендовали мне вас в нашем консульстве,
и вот у меня какое к вам дело: можете ли играть на балалайке?
Очень я удивился.
А он на меня смотрит, - нос сухой, длинный.
- Организуем мы, - говорит, - хор балалаечников для выступления в те-
атрах, и нужны нам люди.
А я еще в школе, у нас в Заречьи, немного бренчал, и даже был у нас
свой ученический оркестр, наяривали мы: "Во лузях" и "Светит месяц".
- Играл, - говорю, - давно, а теперь не знаю...
- Это неважно, здесь мы подучимся.
Подумал я: отчего не согласиться?
Сказал он, когда быть на первую репетицию, а потом прибавил:
- Нужны нам в оркестр так же дамы или барышни. Не можете ли вы кого
указать?
Вспомнил я тогда про сестренку Андрюшину:
- Есть, - говорю, - у меня на примете одна девушка, русская, я узнаю.
- Пожалуйста, - говорит, - непременно, нам с дамами будет успешней.
А я давненько, за моею болезнью, не навещал Андрюшу и ничего не знал
о его судьбе. И, признаться, стеснялся я тогда своим расстроенным и
больным видом.
Привел я себя маленько в порядок и выбрался к ним на другое утро.
Обрадовались они мне опять по-родному. Андрюши я так и не увидел:
сказали мне старики, что поступил он от нужды на военную службу, как
подданный здешний, и что послали его в Германию, в оккупационные войска
на долгое время. Объяснили мне старики, что хорошее получает жалованье,
и что каждый день выдают им варенье.
Подумал я тогда, подивился: трудненько мне было представить Андрюшу
солдатом...
Оставили они меня обедать. А за обедом объявил я Наташе, по какому
пришел к ним делу. Очень она загорелась: хотелось ей иметь заработок и
помогать семье. Сговорился я с нею, где и когда встретиться, чтобы итти
на первую репетицию вместе.
И опять напомнила она мне Соню, малой черточкой, и весь тот день было
у меня к ней доброе и близкое чувство.
А через день заехал я за нею нарочно.
Поехали мы вместе, на "бассе", - такие тут автомобили, взамен трамва-
ев, - на самой верхушке. Шел в тот день снег, белыми мухами, тихо, таял
на ее щеках. Сидела она со мной рядом, смотрели мы вместе, как вьются
над нами снежинки, и вспоминали нашу Россию: какие у нас снега и морозы.
Поглядела она на меня, улыбнулась:
- Поедемте, - говорит, - поскорее в Россию. Вместе!
- Что ж, - говорю, - поедем!..
Пожал я ее руку, и была она мне на улице между чужими ближе, точно мы
двое, а вокруг этот большой и чужой город.
А проезжали мы улицами большими и людными, и казалось сверху, точно
плывем на пароходе, и нам внизу уступают дорогу. И за долгое время пер-
вый раз было мне счастливо, и о многом мы с ней говорили.
XIX
Приняли нас в оркестр, и начали мы ежедневно по вечерам заниматься. И
много нас набралось русских, из всякого звания, - на кусок хлеба.
А правил нами бывший русский посланник у персидского шаха, князь Аги-
балов. Добыл он где-то инструменты и сам учил нас бренчать на балалайках
и домрах. Был он человек ловкий и во всех делах поворотливый, и на пер-
вых порах ходко пошло у нас дело.
А когда начали мы выступать на театрах, надевал он на себя, на фрак,
все свои кресты и звезды, русские и персидские, и грудь его так и сияла.
Принимала его публика за знатного человека, и большое это имело влияние
для успеха.
А сказать правду, сыгралися мы скоро и дружно. И после первого выс-
тупления стали о нас писать газеты, - что, мол, народная русская музыка,
и выступают потерпевшие от революции русские знатные лорды... И напеча-
тали с нас фотографию: впереди всех князь Агибалов, при всех своих звез-
дах и орденах, вид такой гордый, и в руках белая палочка.
Играли мы сперва в тесном театрике, а как стали о нас писать и печа-
тать портреты, пришло нам приглашение выступить в самом большом театре,
- на много тысяч народу, и, разумеется, большая то была для нас удача.
А театры здесь по-особому и совсем неподходящи к нашим. Любит здешняя
публика легкое, и чтобы на скорую руку и так, чтобы не ломать голову. И
каждый вечер, как в цирке, всяческие сменяются номера, а перед нами вся-
кий вечер выходила американская дрессировщица тигров и змей.
Заставил нас Агибалов одеться. Приобрел я тогда смокинг, белье (и те-
перь лежат у меня в чемодане), бывало, погляжу на себя в зеркало: и я и
не я... Вот, думаю, таковским бы заявиться в Заречье! И много я над со-
бой посмеялся.
Стали мы зарабатывать и даже недурно. Разумеется, делили мы наш зара-
боток на многие части, а все-таки жить было можно, и до самого лета не
пришлось мне увидеть нужды.
И многое я мог бы порассказать о тех временах...
Теперь, как подумаешь, - и слезы и смех, и на какие пускались мы по
нашей нужде увертки... Было нас по первоначалу, мужчин и женщин, всех
человек тридцать, а в театре поставили нам условием и в контракт записа-
ли, чтобы было не меньше пятидесяти, для заполнения сцены. И довелось
нашему князю набирать кой-кого наспех, на слепую руку, с бора да с со-
сенки. Сажали мы таковских для отвода глаз позади, неприметнее, а чтобы
не получалося нам от них помехи, выдал им князь без струн балалайки и
приказал настрого, чтобы полностью делали вид, будто играют. Разумеется,
из публики струн не видно, а они у нас так старались, что даже можно бы-
ло подумать, будто они-то и есть главные музыканты...
И чуть не получился у нас с теми бесструнными великий конфуз.
Сообщил нам однажды Агибалов, что интересуется нашею игрою король, и
что прислано нам приглашение выступить во дворце. Большое было у нас
волнение перед тем выступлением, и готовились мы долго и с немалым ста-
ранием.
А когда подошел назначенный день, отправились мы во дворец в полном
нашем составе и в большом ожидании. Подивилися мы здешней простоте и
обычаям, точно и не в королевский прибыли дворец. Отвели нам особую ком-
нату для концертов. Поглядывали мы друг на дружку, посмеивались. А наш
Агибалов, как рыба в пруду...
Сообщили нам, что скоро должен выйти король со своим семейством и
приготовилися мы встретить его гимном. И чуть было не получилась у нас
неприятность, от большого волнения: видим, выходит из дверей человек,
высокий, в красном мундире, в брюках в обтяжечку, и чуть не грянули ему
встречу. Уж наш Агибалов, сделавши нам глаза и колыхнув палочкой, оста-
новил нас от конфуза.
А король - совсем даже неприметный, в роде сморчка. Даже и не повери-
лось: прошел этак по комнате, седенький, в сюртучке, нам улыбнулся. Те,
что с ним были, принцы и принцессы, куда перед ним великолепнее.
Грянули мы им встречу, с полным умением. Выслушал нас король стоя,
сурьезно, бородка подрубленная. Наш перед ним, как коромысло.
Поздоровался с ним король за руку, взглянув на звезды его. Спросил:
- Вы из России?
- Да, ваше величество.
- В России теперь голод?
- Да, ваше величество, великий голод.
- Как же вы здесь?
- О, ваше величество, - в большой нужде!..
Разумеется, мы во все глаза. Хорошо я его разглядел, и показался он
мне каким-то усталым, точно не выспался. Поговорил он немного, потом
слышим:
- Теперь, пожалуйста, прошу вас, сыграйте нам русский гимн.
А наш перед ним, как лычко, весь так и вьется:
- Простите, ваше королевское величество, по некоторым причинам нам
теперь неудобно...
- Тогда, пожалуйста, народную песню.
Уселися они в кресла, а наш своей палочкой, - тук-тук-тук! - по пю-
питру, и нам шепотком: Реченьку.
Очень им полюбилось.
Так им понравилось! Когда проиграли весь наш репертуар, стали принцы
и принцессы к нам подходить и рассматривать инструменты (сам король ушел
скоро, всего не дослушав, с нами любезно раскланялся), - и, признаться,
много мы тогда переволновались: а ну, ну, ухватятся за бесструнную!..
Было нам после концерта от короля угощение: посадили нас за стол, и
подавали нам лакеи в чулках и перчатках. Сидели с нами принцы и принцес-
сы, а наши под конец осмелели, навалилися изо всех сил, даже, приз-
наться, неловко. Осталася у меня о том вечере память: карточка с золотым
обрезом, меню нашего обеда, и расписалися на ней принцы и принцессы, нам
в воспоминанье. - Вот покажу в Заречьи!..
XX
Вот какие дела!
А все то время проживал я в Чижиковой Лавре нетрожно и ко всему приг-
ляделся. И хорошо мы за все это время друг дружку узнали.
Подружился я с Сотовым, что сверху.
Крестил я у них ребенка, девочку, назвали Татьяной. Тут и родилась
она, в нашей Лавре, Сотову в утешение. Ходит теперь Сотов гордо: папаша!
- и весь-то денек в бегах, добывает копейки. И узнали мы недавно, что по
законам здешним крестница моя будет считаться подданной здешней, и будут
у нее права и своя особая родина...
А кумой у меня - Зося. Удивительный это человек и тишайший. Живет она
наверху у нашего заведующего, и редко ее видно. Робкая она и маленькая,
словно мышь. Необыкновенная у нее судьба. Жила она в России, в каком-то
городишке под Москвою. Отец ее еще до войны уехал за границу, и осталась
она в России одна. И вот порешила она после войны ехать разыскивать сво-
его отца. Были у нее какие-то вести. Продала она, какое оставалось, доб-
ришко, нашла человека, латыша, - выдал он ее за свою дочь, получила она
латышский паспорт и уехала из России в белый свет. Разумеется, обобрал
ее тот латыш до последней нитки. А слышала она, что отец ее здесь, в
этом городе, и уж как-то ухитрилась, со всею своею слабостью, - таким-то
вот удается! - добралася сюда одна. А добравшись только и узнала, что
умер отец давно, еще в войну, - и ни единый человек не мог ей указать
его могилы.
Так и осталася она бедовать.
Занимается она шитьем, берет от русских работу, и никогда-то ее не
слышно, точно и нет на свете таковского человека.
И все-то тут, - один почуднее другого...
Сошелся я с о. Мефодием, нашим священником. Отведена ему у нас навер-
ху небольшая комната, в одно окно, и занимается он в свободное время пе-
реплетением книг. Это уж, как убавился наш балалаечный успех, и довелось
мне опять искать заработка, стал и я учиться у него переплету...
