Каждое утро, чуть свет, поднимался он со своей койки и готовился в
путь. Видел я, как начищает он свои ботинки и водичкой обновляет костюм-
чик. И редко мы видели его дома.
Скоро после моего приезда подошел он ко мне тихонько, ранним еще ут-
ром, спросил:
- Спите?
- Нет, - говорю, - я не сплю.
- Очень, - говорит, - извиняюсь, с большою к вам просьбой: не одолжи-
те ли мне до вечера шесть пенсов?
Поднялся я со своей койки, выдал ему монетку. Про себя, помню, поду-
мал: "а ведь, пожалуй, не отдаст этот дядя!"
А на другое утро, проснувшись, гляжу: лежит моя монетка на краюшке
стула. Это он положил ночью, когда возвращался, в точности выполнил сло-
во.
А приходил он почти каждый день очень поздно, и ни единая не знала у
нас душа: за каким ходит делом и на какие пробивается средства? И уж по-
том-то неожиданно все раскрылось...
Не взлюбил его почему-то наш мичман.
До того доходило, - след на след не наступят. И изводили они друг
дружку словами.
Бывало, воротится из похода Выдра, начнет складывать костюмчик. А
мичман на него уж смотрит из-под одеяла, со своей койки. И так его и ко-
лотит, как от мороза.
Скажет, не выдержит:
- Господин В-выдра, вы бы сходили в баню. От в-вас нехорошо пахнет!..
А Выдра, знай, нарочно помалкивает, чтобы раззудить больше. Потом
этак баском, равнодушно:
- Что ж что от меня пахнет?.. Медведь всю жизнь не моется, а здо-
ров...
- Так то медведь.
- А вот вы моетесь, душитесь, а зубов у вас нету...
И до того он мог довести мичмана спокойствием своим, каменным равно-
душием, - бывало, вскочит, завопит, как есть в одной нижней рубашке, и
ноги голые, тощие, кулаком об подушку:
- Хам! Хам! Хам!
А Выдра ему преравнодушно:
- От хама и слышу!
И завалится спать.
Целую ночь, бывало, не спит мичман, глотает лекарство, и слышно, как
давится из стакана. А то заплачет как малый ребенок, в подушку. А Выдра
себе знай храпит: на храп он здоров даже до невозможности.
Вот какие собрались у нас люди!
Тоже - и мичман.
Приехал он сюда из Архангельска. Воевал он там с большевиками, а как
взяли большевики верх, пробрался вместе с другими сюда. Был он какой-то
весь плохой, бледный и весь как тонкое шило. И ни единого во рту зуба.
Даже глядеть странно: молодой, почти мальчик, а говорит, - плюется.
Занимается он здесь великими изобретениями. Бывало, весь день сидит,
чертит, руки в чернилах. Объяснил он мне, что изобретает особенный дви-
гатель для автомобиля и что возьмет в Америке за свое изобретение
большие миллионы. И до того он с тем своим изобретением доходил, - смот-
реть было жалко.
А он из нас человек семейный. Приходит к нему жена - здешняя - высо-
кая, молчаливая. Придет, сядет, на нас глядит исподлобья. Перекинутся
словом, и опять он за свое дело. Есть у них дети, двое маленьких, она
приносит. Видели мы, великую она терпит нужду.
Добивался он, чтобы отвели ему у нас комнату, как семейному, наверху.
Живет у нас наверху старушонка, "собашница", держит при себе двух собак
и двух кошек. Собачонки паршивые, тощие, и одна даже на трех ногах. Вот
мичман и хлопотал все лето выжить эту самую старушонку. И уж чего-чего
только ни делал. И заявления составлял и бумажонки приносил из по-
сольства, а старушонка-то оказалась - сучок:
- Что хотите, - говорит, - делайте, хоть убейте и меня и моих дорогих
зверков. А я из своей конуры не выйду, не уступлю этому лодырю!..
Так и не уступила. И уж чего только ни делал, поставила на своем ста-
рушонка, и живет он попрежнему внизу, с нами, а старушонка со своими со-
бачками в комнате. И попрежнему приходит к нему жена, - глаза большие,
голодные. Должно-быть, кажемся мы ей дикарями, страшными выходцами.
А подумаешь: до того недалеко...
XVII
Да, как подумаешь: много, много мытарится русских людей по белому
свету!
Тут-то у нас терпимо, а у других, говорят, и похуже.
Навертывался к нам, в Чижикову, человечек видалый, пожил с нами пол-
торы недели. Прошел он огни, и воды, и чугунные повороты.
Был он на юге, с Деникиным. И такие нам порассказал страсти, аж дыб-
ком волос. Был он и у красных и у белых и всего-то там нагляделся.
И нигде-то нет справедливости!
Как выгнали их большевики из России, довелось им удирать на пароходе
в самую Турцию. Надеялись они, что тут, в загранице, будет им всяческое
снисхождение. Народу набилося множество, бежали целыми семьями, не раз-
бираясь, бежали от смерти и от лютой жизни, а лучшего не увидели... И
такое там было на пароходах, - страшно было и слушать. Приплыли они в
Турцию, поставили их французы на рейде, как чумных, и ни единого челове-
ка на берег. Сперва-то они, конечно, шумели, кричали французам с парохо-
дов: "Мы, мол, ваши союзники и друзья ваши!" - а потом попритихли. Мори-
ли их как-то дня три, и ничего они не знали о своей участи. Вышла у них
в те дни пресная вода. А были на пароходе женщины, дети, больные, народу
битком. И все эти дни было с парохода видно, как ходят по городу люди, и
слушали, как играет музыка на берегу, в ресторанах. Стояла от них неда-
леко яхта какого-то американского миллиардера, изволил он путешествовать
для своего удовольствия, - белая, нарядная, и было им видно, как любо-
вался на них в трубу миллиардер со своей яхты. А потом подобрались к их
пароходам на шлюпках греки, подвезли пресную воду. Узнали их по крести-
кам, по нательным, и такая поднялась радость: - "Наши, православные, во
Христе братья, от них мы приняли веру, эти нас не оставят!" Великое было
ликованье. Потянулися к ним за водою, навязали на бечевки бутылочки, ко-
телки, ведра, опустили все это с бортов.
А те-то, "православные", ни мур-мур, - знай себе пыхают папиросками и
усы крутят. А вода у них под ногами в бочках: чистая, сладкая, речная
вода...
И так-то в ответ преспокойно:
- Деньги!..
Это за воду-то, за простую, за обыкновенную!
Опустилися у наших руки.
- Как же, - спрашивают, - сколько вы хотите?
А "православные" знай папиросками пышут.
- Цена, - отвечают, - наша такая-то!.. - и заломили, как за шампанс-
кое.
И, знай, посмеиваются про себя. Понимали, значит, что бывает минутка,
когда и речная водичка подороже бывает червонного золота.
И покупали у них, покупали по золотой цене, стиснувши зубы, только бы
напоить детей.
Вот они "православные", во Христе-боге братья! Позабыли, сколько пе-
редавали им русские люди на одни монастыри ихние - "на святую водичку"!
Сколько миллионов наносили к Иверской...
А потом, вместо "снисхождения", выгнали их французы на острова, куда
вывозили раньше турки бездомных собак, поставили часовых, солдат черно-
кожих, с ружьями, обнесли проволокой. Хорошо, у кого были деньжонки,
или, - как этот наш гость, - кто был побойчее. Оказалися "союзники" не
лучше "православных во Христе братьев"... И теперь там мыкаются наши,
подбирают из помоек... Рассказывал нам тот человечек, что каждый день
стоят очереди из русских за гнилыми консервами, а рядом самые эти эфио-
пы, и в руках кнуты гуськовые...
Ночи я не спал, думал: за что, за какую вину? И неужто им-то, им не
отплатится!
А там-то, в России, про нас думают, что живем на сытых хлебах и, мо-
жет-быть, завидуют.
Да уж, конечно, завидуют!..
Раз так-то нагрянул к нам в Лавру целый взвод бабий. Приехали они все
из России, тоже на горячие пироги. Жили они у нас с неделю, а наколготи-
ли на полгода. - Ух, и невзлюбил их Лукич!
А были они из высокого свету и очень этим гордились. А я здесь хорошо
приметил, что этакие-то, из "высоких", ежели хорошенько копнуться, - по-
жалуй и поплошей нашего брата.
Выбрал я, помню, минутку, спросил у одной:
- Как же теперь в России?
Закрутила она головою:
- Плохо, очень, очень плохо!.. На Невском растет трава. - А все-таки
было нам там лучше. Тут такие мерзавцы, такие мерзавцы!..
- Так зачем же, - говорю, - сюда ехали?
- А как же, - говорит, - не ехать: там все полагают, что здесь, в Ев-
ропе, легкая жизнь.
Вот у них как.
А выехали они из России способом совсем даже необыкновенным. Сами же
о том и проболтались. Подыскали они в Петербурге за хорошие, разумеется,
деньги себе женихов из подданных здешних, - видно, есть, промышляют эта-
ким люди, - и получивши подданство, отправились сюда, в "небесное
царство". Высадили их с парохода в том городе, где мы по лету варили
смолу. Поболтались они там с месяц, спустили деньжонки, и уж кое-кое как
добрались сюда.
Большую смуту намутили у нас эти дамы.
Повертелись они без всякого толку, да так и пропали. Уж встречали мы
кой-кого после, и все-то пошли по легкой дорожке...
И одно я скажу теперь: жалкие люди!
Мне батюшка наш, о. Мефодий, рассказывал нынче. Крестил он в прошлом
году у князя Голицына. Были у этого князя в России владения, - больше
тысячи десятин. И очень пышные были кресьбины, со званым обедом, с раз-
ливанным шампанским. Во многих здешних журналах были помещены фотогра-
фии. И заплатил в тот раз князь ему за требу десять фунтов.
А нынче опять его туда позвали, ко второму ребенку. Привез он с собою
купель, в автомобиле. И видит - начали у князя шептаться, бегать по ком-
натам. А потом уж сам князь ему откровенно:
- Извините, - говорит, - батюшка, оказались мы сегодня без денег, и
очень вас просим: уплатите, ежели у вас есть, из своих за доставку купе-
ли...
А всего-то надо было целковый!
Заплатил батюшка из своих, окрестил им ребенка. И уж ни гостей, ни
шампанского, - угостили его голым чаем, а на прощанье сунул ему князь
узелочек. Дома развернул батюшка: был то платок, дорогой, шелковый, кня-
жеский. Платочком с ним расплатились.
Теперь я многое увидел, и многих перевидал людей. И какого только не
перемыкали горя!.. У иного всего-то имущества, что штаны да подтяжки, а
мнение о себе прежнее. Титулы соблюдают и друг с дружкою церемонно:
граф, графиня!.. И ни к чему-то, ни к чему не лежат у них руки.
Обитает у нас наверху барыня, генеральша Веретенникова, очень важная
дама. Занимает она комнату угловую, окнами в сад. Живет она с сыновьями,
с двумя: этакие мордастые лодари, красные!
Приходит она иногда вниз, приносит газеты. Получает она из Парижа
русские газеты, небольшие листки. Лукич, бывало, сидит слушает и молчит,
а она ему в три ряда:
- Я. Я. Я. Я!..
А сынки ее у нас всякий день. Место у нас просторное между кроватями.
Приходят они упражняться в боксе. Станут в одних рубашках друг против
дружки, в больших рукавицах, - шеи голые, и давай друг дружку охаживать
по щекам. На шеях у них ладанки, крестики, только подскакивают.
Грешным делом сквозь смех и подумаешь:
- Этаких кобелей да кули бы таскать!..
А она за ними, как за малыми детками.
Принесет чего-нибудь сладенького в блюдечке, остановится на пороге:
- Толя, Валентин, покушайте...
Они, знай, друг дружку охаживают по мордасам.
- Толя, остановись!
Остановятся они, поглядят. И этак недовольно, в растяжечку:
- Ах, мамаша, опять вы нам какой-нибудь клейстер!..
Слопают - и опять за свое.
Так вся у них жизнь. С тем и поедут в Россию.
XVIII
Так вот и пошло чижиково мое жительство, а теперь, как подумаешь, -
скоро год, как я тогда переехал, и столько перемен в жизни.
Время-то как река, рукавом не загородишь.
Так вот недавно, сел я перед зеркалом бриться и точно впервые увидел
свои глаза. Видел я такие глаза в дальнем моем детстве, - ехали мы с от-
цом по соловьевскому большаку, вели бычков. А у нас перед городом
большая гора, и внизу мост через Глушицу, - вот один бычек-летошник и
провалился, поломал передние ноги. Пришлось его там же и прирезать. Были
у того летошника глаза, как теперь у меня.
И в висках серебра много.
Отец мой до пятидесяти годов был, как смоль, кучерявый, грудь широ-
