няться, и руки у нас были черные, в смоле, и даже в освещенный магазин
заходил я робко, и куда мне было проще с тою женщиной, вдовой моряка. И
перестал я к ним ходить.
Однажды пришел к нам человечек, очень худой и весь какой-то молоч-
но-белый. Заговорил он по-русски, но так, как говорят здесь многие русс-
кие люди, давно отвыкшие от России: с особым акцентом. Совсем он не умел
улыбаться.
Рассказал он нам, что из России, из Новгородской губернии, портной,
что пятнадцатый год живет здесь, имеет маленькую мастерскую, а фамилия
его Зайцев. Звал он нас к себе и обещал познакомить со здешнею рабочей
молодежью. Удивил он меня своей верой в Россию и большим упорством.
- Пошел я к нему в воскресенье, в мастерскую. Южаков, разумеется,
улепетнул по своим сердечным делам. Встретил он меня уже одетый, и сей-
час же мы пошли на собрание. Привел он меня в помещение, в "холл", где
сидели на стульях люди, и барышня за столиком продавала значки. Стал я
слушать. Говорили больше о России, о том, что в России теперь свобода и
хорошая жизнь. Что надо и здесь ожидать такого, что скоро поймут, и мно-
гое ждут от России. В конце он познакомил меня со своими, объявил, что я
русский, и мне пожимали руки. И когда мы вышли назад, он опять говорил
мне о России и также ни разу не улыбнулся.
Интерес к России у рабочих немалый.
- Раз даже вышел с нами такой смешной случай. Затащил меня Южаков в
кабачок, около доков, где больше рабочие. Я почти не пью, а так разве
пива. А кабаки тут на особенный лад, и в каждом на три отделения, как
бывало в наших трактирах - для простых и чистых. Пиво одно, а цена на
пиво различная, и в "дворянской" стакан дороже на одну копейку. Зашел я
из любопытства. Была суббота, день общей получки, и народу - труба, про-
дохнуть невозможно, все как есть прямо с работы, в рабочей одежде. Очень
я заинтересовался и стал наблюдать. А пьют здесь потихоньку, и столиков
в кабаке нет, - ставят стаканы на особую полку, над головами, или просто
себе под сиденье. Водку пьют из стаканов, на самом донышке, остальное же
доливают водою. Южаков, разумеется, потребовал по русскому обычаю, взял
зараз три стаканчика и вылил в один, на общее удивление, и скоро пришел
в обычное свое состояние.
Нарочно я оставался при нем, чтобы удержать от неприятности. Присел я
в сторонке, смотрю. Захотелось мне кое-чего записать (привык я во время
плена, в одиночестве, записывать свои мысли), вынул я записную книжку,
пишу. Поднял голову, вижу, - смотрят, и сразу же отвели глаза. Стал я
писать и опять, чувствую, смотрят. А я уж знал, что большим неприличием
почитается здесь любопытство, только, видно, очень их заинтересовало.
Один, что поближе, не выдержал, спрашивает:
- Скажите, пожалуйста (тут у них так-то все, и отец сыну говорит
"вы"), - скажите, говорит, пожалуйста, вот уж сколько лет я хожу в самое
это место и ни единого разу не видел, чтобы кто-нибудь тут занимался пи-
санием. Вижу я, что вы иностранец и по рукам признаю, что рабочий. Очень
меня интересует, не будете ль вы из России?
- Да, говорю, я - русский, из России.
Тогда он так-то торжественно поднялся, приподнял шапчонку и крепко
пожал мою руку. Другие, кто слышал, тоже подошли и очень серьезно мне
руки:
- "Бол'шевик!" "Бол'шевик!"
Кончилось, разумеется, недобром.
Перед самым закрытием Южаков наскандалил. Тут у них точное правило:
закрываются кабаки в десять, а за пять минут хозяин подает свисток, и
тогда, кто как бы ни был, спешат допивать свое. Тут-то и нашумел Южаков:
- Как так, почему, когда самое время, и я только промочил горло!
Очень он задорный пьяный. Стал я его уговаривать перед хозяином изви-
няться, - не тут-то было.
Ну, думаю, не быть добру.
Так оно и вышло, вышел хозяин преспокойно, как был с засученными ру-
кавами, полыхнул в свисточек, пришли двое - и так-то ловко Южакова под
ручки, особым приемом. Дорогой вижу, когда идет Южаков смирно, - отпус-
тят, как только забушует, опять поприжмут руки, навыверт, даже зубами
скрипит. Вижу, вынимает он из кармана серебряную монетку, дает полицейс-
кому, - а тот, что постарше, взял преспокойно, положил в карман и под
козырек:
- Благодарю!
Отпустить же не отпустили. И уж на другой день, в обед, явился Южаков
помятый, скалит зубы, - оштрафовали его за веселость на полфунта.
А ему как с гуся:
- Это, - говорит, - гулял я за счет его величества короля!..
X
Большая неприятность вышла у нас с "корнетом".
Был он человек гордый и всегда держался в особицу. Поселился он по
первоначалу с нами, в одной комнатушке. Был у него единственный костюм-
чик, серый, сшитый по-модному, на одной пуговке. И каждый свободный ве-
чер, собираясь в город, по часу, бывало, сидит перед зеркалом. А личико
у него было маленькое, птичье, и пальцы на руках конопатые, ноготки
плоские, начищал он их порошком.
Хорошо он знал языки и умел держаться со многими. Дома же у него пос-
тоянно был беспорядок, и любил он поваляться в постели, и все-то у него
вверх дном. А я еще в плену хорошо подметил, что очень часто - чем чело-
век попроще и воспитания небольшого, тем больше следит за собою и в
большей живет чистоте. Каждый вечер изливал он перед нами свою душу,
рассказывал о своей прежней жизни. И, разумеется, пришлась ему не по
вкусу работа. А главное смущало, что портятся от смолы руки, и выходил
он на работу в перчатках.
Посмеивался над ним Андрюша, а мне, сказать правду, было жалко.
С Андрюшей и получилось у них столкновение.
Вот как все вышло.
По осени рассчитался с завода моряк, поступил на пароход, на службу,
- в Америку. В Америке он жил раньше, и давно была у него мыслишка. Тут
многие об Америке мечтают, и для многих она, как небесное царство.
Только и попасть туда, как в небесное царство.
А я давненько приметил, что многие русские, поживши в Америке, потас-
кавши американский хомут, как-то пустеют, точно уходит душа, и все-то у
них ради денег. Разумеется, не все так-то, но много я видел таковских.
Пришел он перед отъездом прощаться, принес бутылку. Был он довольный,
в новом костюме. Посадили мы его внизу, в общей комнате, у хозяев: тут
такой уж порядок и в спальню гостей не приводят.
Угостил он нас водкой и понес про свою жизнь:
- Очень я обожаю Америку, я десять лет в ней безвыездно прожил и
только расстроила мою судьбу война, - я, - говорит, - там жил прекрасно,
и у меня даже лежал капиталец.
Сказал я ему:
- Как же, - говорю, - для вас Россия?
Он усмехнулся, повел усом:
- Что ж Россия, Россия по мне хоть и не будь!
Сидели мы все вместе, у камина за маленьким столиком. А корнет поко-
вырял в камине щипцами и говорит нам этак, с улыбочкой:
- Правильно, - говорит. - А я на Россию...
Очень грубо сказал, по-солдатски. Я полагаю, от глупости он, не поду-
мав, но из этого и вышла самая неприятность. Поднялся вдруг Андрюша. - я
только и успел заметить, что был он весь красный, и не успели мы его
удержать, - так-то хлестко корнета по щеке!.. Потом по другой!.. Очень
получилось все неприятно, такой парень-порох. Убежал тогда корнет на-
верх, зарылся в одеяло, а мы остались.
Нехорошая осталась у меня о том дне память. Попрощались мы с моряком
сухо, а я долго после того думал: какие есть люди и, видно, никогда-то
не поймет человек человека.
Большая завелась с того дня между нами неладица, и смотрел на нас
корнет волком, не говорил ни слова. Большого мне досталось труда, чтобы
помирить их, но зло так и не вывелось, и уж впоследствии пришлось нам за
него поплатиться.
В самое-то время довелось мне в утешение познакомиться с одним русс-
ким, и навсегда у меня осталась добрая о нем память, хоть и видел я его
совсем недолго и не знаю, где носит его теперь судьба, и пришлось ли
сбыться его заветному желанию. Довелось мне тогда на нем убедиться, что
не одинаковы люди, и нельзя всех класть на одну мерку.
Пришел он к нам сам, уже под вечер, присел не раздеваясь. Сказал он,
что узнал о нас случайно от Зайцева, и в городе остановился проездом,
что едет в Россию, на родину, и зашел повидать земляков.
Пригласил он меня пройтись в "рум", посидеть, хотелось ему, видно,
поговорить со своим человеком, и я не мог ему отказать. Погода была не-
годная, пошли мы по улицам, - дождь, ревет с моря ветер, фонари отража-
ются в лужах.
Зашли мы, сели за столик, заказали горячий ром. Вижу, на меня смот-
рит, что-то хочет сказать. А я очень приметлив, сам вижу, - надо выгово-
риться человеку.
И вижу, что есть у него горе.
- Что же, - спрашиваю, - как решились в Россию?
Посмотрел он на меня, улыбнулся. Отхлебнул из стакана.
- Решился, - говорит, - тридцать второй год, как не был, а помнил
всегда.
- Как же так вышло?
Отодвинул он от себя стакан, сел покрепче, вижу, говорить хочет
(простые-то люди о своем заветном всегда очень открыто).
- Жил я, - говорит, - последнее время в Австралии, имел хозяйство. Я,
конечно, человек трезвый. Четырнадцать лет проплавал я до того на мисси-
онерском судне, и ходили мы по океану, по самым глухим островам, где лю-
доеды. Был я на пароходе плотником. Пойдем, бывало, года на два с еван-
гелиями. И оставалося у меня целиком жалованье, за четырнадцать лет ско-
пил кой-какую копейку. А в те времена много хвалили жизнь в Австралии.
Там я и остался, купил землю, обзавелся хозяйством. Женился я еще
раньше, на здешней, - была у меня дочь. Сами понимаете, какая у моряка
семейная жизнь. Хорошо, у кого крепкое сердце... Померла жена рано,
пришлось отдать дочь в чужие руки, - по-русски она не умела. Так-то раз
приезжаю: вижу, не ладно, что-то от меня скрывает. А потом все объясни-
лось, сошлась она с каким-то, увез он ее далеко, в Зюд-Африку, там она и
теперь, и нет никакого слуху... А я о России тосковал всегда, и всегда у
меня была надежда вернуться, тридцать второй год этим живу. Уехал я еще
от военной службы, от наказания в далекие времена, - бежало нас пять че-
ловек, помогли нам люди пробраться за границу. Тут-то мы и порастеря-
лись, и остался я в одиночестве. Поступил я на парусник. В те времена
знаете... Контракт на два года, по полтора фунта в месяц. Ходили мы с
лесом в Австралию, по полгоду качались на океане. Хватил я тогда горя, и
было мне полишей всякой каторги. Так вот мотался я более тридцати лет по
всему белому свету...
Допил он свой стакан, вытер усы, посмотрел на меня приветно.
- Вот, - говорит, - а теперь собрался в Россию. Как услышал еще в
Австралии о перевороте, так и решился. Все свое продал, дом у меня но-
вый, овец четыреста голов, - собрал кой-какие деньжонки и, как говорит-
ся, напропалую! А на что еду - не знаю. Я к вам зашел, думаю: не скажете
ль вы о России...
- Рад бы, - говорю, - вам помочь, да сами ничего не знаем, и наше по-
ложение даже хуже, потому что не можем мы никуда двинуться.
- Разное пишут.
- Пишут, - говорю, - разное, только очень хорошо известно, что
большой в России голод, и множество людей помирает.
Посмотрел он на меня, улыбнулся:
- Нам, - говорит, - не пугаться. А помирать на своей земле легче.
Просидели мы так весь вечер. И очень он мне полюбился. Удивлялся я,
что за тридцать два года не разучился правильно говорить по-русски, а
это не малая редкость, и очень скоро отвыкает от своего языка русский
человек. Думал я, как только ни играет с человеком судьба, и сколько
раскидано по свету людей, и даже стыдно мне стало за свое горе: разве я
давно из России и перетерпел в сравнении с ним мало.
Зашел он ко мне еще раз перед отъездом. Ехал он в Латвию, в Ригу, на-
писал я с ним письмо своим, Соне, просил за меня не тревожиться, - что
сыт и здоров, разумеется, кратко. Адреса своего не мог дать: еще не хо-
