родив меня, мать уж не могла иметь детей.
Понятно, - кем я был в семье.
Детство мое прошло под городом на большой и светлой реке. Я и теперь
помню: домики маленькие, с крашеными ставнями, сады и огороды. Весной на
реке плоты, и мужики на плотах с шестами, - голоса звонкие. Был у нас
сад, небольшой, но справный, яблони густые, тенистые, трава в саду высо-
ченная, - и густо-густо пахнет землей.
И никогда-то, никогда, ничем не обидел меня отец. Даже слова не ска-
зал строгого. Один раз только чуть-чуть взял за волосики для острастки:
уж больно я надоел, просясь с ним в отъезд. Так я тогда чуть слезами не
изошел от первой обиды. Даже и теперь помню, точно вчера.
Учился я в городском, в нашем же городе. Об эту пору я уж и отцу по-
могал, доводилось с ним ездить. На возу, бывало, лежишь, под голову ру-
ки: надо мной небо, облака большие и звезды. Вокруг телеги, бычьи и ко-
ровьи рогатые головы. Отец обочь идет, в сапогах, кнутик за ним бежит по
траве.
Многого я тогда насмотрелся и принял в себя.
После училища поступил я в приказчики, в оптовую торговлю, и началась
настоящая моя жизнь. Стали меня в другие города посылать за делом: было
у нас льняное дело и пенька. И очень я подошел к делу. Хозяин у меня был
старовер, человек крепкий, отцу моему хороший знакомый. Пришелся я ему
по душе, и стал он доверять мне большие дела. А у меня к этому смекалка,
и бухгалтерию я понимал хорошо.
Еще со школьного времени приглянулась мне девушка из Заречья, из во-
енной семьи. Проще сказать: был я тогда влюблен. Была она добрая, крот-
кая, волосы у нее очень чудные, и носила она за спиною две тяжелые косы,
звали ее Соня. Учил я ее кататься на велосипеде, и ходили мы гулять за
город, в сосновую монастырскую рощу, что над рекою, а сосны там как вос-
ковые свечи и глядятся в воду. Кто не поймет!.. Очень долго у нас тяну-
лось, даже являлась у меня опаска, как бы не перебил кто мое счастье. А
когда нашел я свою дорогу и стал твердо, пришло время решаться. Ответила
она мне, что согласна, и порешили мы отгулять нашу свадьбу по осени,
когда кончится у нее траур по умершей в тот год ее матери.
В это самое лето и грянула над Россией война.
Теперь, когда вспомню, - такое было то лето. Я, разумеется, ничего-
шеньки не видел округ, летал, как на крыльях: а уж потом говорила мне
мать, - жуткое было лето. Ходили люди - как зверь перед грозою. В городе
пьянство, разбой - и так, точно нечем дышать, точно у людей все вышли
слова. Власть безобразничала. В городе нашем председатель земской управы
бывший жандармский офицер Верзилов, совращал школьных учительниц, и мно-
го было такого. Мать моя сказывала, что перед самой войною очень измени-
лись дети, точно бы чувствовали, - и не было у них другой игры: в штыки
да ружья. Видела она и виденье, - будто едут с отцом по шоссейке, сосен-
ником, и видет она, - метнулось через дорогу, стала она приглядываться,
и, будто, стоит человек, и сабелька на правом боку... А был то Вильгельм
сухорукий. - Я, конечно, тогда посмеялся, только очень меня потом удиви-
ло, когда после узнал, что и впрямь у Вильгельма правая рука сухая. А уж
в канун четырнадцатого июля весь наш город видел, как над рекою, на за-
паде, отражаясь в багровой воде, стоял большой огненный крест.
В день объявления войны был я по делам в другом городе. Там и услы-
шал. И так у меня вдруг забилося сердце, когда вошел в номер товарищ
(стояли мы в Коммерческой гостинице, в одном номере) веселый, и показал
белый листок.
- Мобилизация! Война!
- Какая война?
- Германия нам объявила войну! - А сам смеется.
И так меня это подмыло, даже краска в лицо.
- Да ты что, шутишь?
- Чего шутить, смотри сам.
Посмотрел я, и правильно: мобилизация, война.
- Да что ж ты, говорю, смеешься, дурак?
Так и сказал: дурак.
Посмотрел он на меня, усмехнулся.
- Ну, говорит, это разве надолго, а нам заработку прибавит.
А я только покачал головою. И зажало у меня сердце: быть беде. Так,
точно моя решалась судьба.
Вышел я вечером на волю, а уж там ходят, орут. Гимназисты и прочая
молодежь. В руках царские портреты и флаги. Поют и кричат ура. И увидел
я, несет мой приятель древко, рот раскрыт, и глаза глупые. До того мне
стало противно и тошно, плюнул я на землю и пошел в номер.
А на другой день громили по городу немецкие магазины. Такое было бе-
зобразие, дикость, что и вспомянуть тошно. Сколько вещей прекрасных по-
гибло. На мосту двух немок-девушек сбросили в реку и добили в воде ка-
меньем.
Заперся я тогда в номере, а потом уехал.
А в городе у нас то же, хоть и полегче. Председатель управы, Верзи-
лов, вижу, по городу чкает в автомобиле, уж при погонах, и морда широ-
кая. Солдат стали сгонять запасных. Кабаки поприхлопнули. Боялись бун-
тов, но обошлось гладко. И так повели дело, в роде как празднуют празд-
ник.
Газеты аршинными буквами: "война, победим!" Понасыпали денег. И по-
ползла тут всякая сволочь.
Не я один ходил в те дни с таким сердцем, только мало мы были примет-
ны.
Прибавилось и в нашей фирме делов. Кой-кого взяли, - пришли про-
щаться, в зеленых рубахах, новенькие погоны. А я остался, как единствен-
ный сын. Набавилось и на мою долю работы. Стали мы заниматься поставками
на оборону. Пришлось мне не мало тогда покрутиться на людях. И наглядел-
ся... Сколько поднялось подлости, подлогу и воровства!.. Сбывали всякую
дрянь. Мой хозяин держался, а другие враз поделали капиталы. А уж там
лилась кровь, а тут мы читали газеты, и писал Григорий Петров. А что там
- неизвестно. Увидел я первых раненых под Москвою, серые, в белых повяз-
ках, глаза глядят недобром, округ ходят дамы, пахнет карболкой. Успел я
спросить у одного: "Ну как?" - Только махнул белой рукою.
Так и пошло. Писали, что конец через три месяца, а потом отложили. В
цирках и театрах играли союзные гимны. И всяческий день гнали и гнали с
вокзалов солдат. И сколько было тогда, - ежели повнимательнее пригля-
деться к людям, - тупости, дури и безрассудства.
Думаю я, что в те дни и зародилась моя болезнь.
III
Всего не опишешь. Ездил я по городам всяческим, многих встречал лю-
дей: и не разу не порадовалось мое сердце. Как захолонуло тогда, в номе-
ре, когда товарищ принес белый листок, так и осталось, как в когтях.
Сплю - думаю, ем - думаю, хожу - думаю.
И пришлось отложить нашу свадьбу, потому что потребовали ее отца в
армию, и пришлось ей остаться за хозяйку в семье. Да и у меня прихлынуло
дела, некогда хорошей минуты урвать: приеду, забегу и опять в душный ва-
гон. И точно пролегла между нами тень.
Через год потребовали и меня. Большое это было огорчение в семье, но
примирились: брали у всех. Попал я в пехотный запасный полк, три месяца
гоняли меня с деревянным ружьем, три месяца провалялся на гнилой соломе.
Потом удалось отцу устроить меня к нашему воинскому в писаря.
Стал я сидеть за бумажками, стучать на машинке. После прежней моей
самостоятельной службы показалось мне это тяжеленько, но сам себе гово-
рил: каково другим? Больше всего были мне неприятны товарищи: очень уж
сквалыжный этот писарской люд.
Прослужил я так больше года, а потом приказ: всех кто с образованием,
даже малым, командировать в школы прапорщиков. Тогда этих прапорщиков,
как курица из яиц, высиживали в двадцать один день. Можно сказать, на
убой. И надо признаться, много всякой дряни щеголяло в офицерских пого-
нах. Большое это имело влияние.
Прошел я всю муштру, произвели меня в офицеры. Фотографию я папаше в
город послал, на стенку: все, как следует, - погоны со звездочкой и
школьный значок. А было это как раз в революцию, текло с крыш. Назначили
меня в полк "защищать свободу".
Получил я краткосрочный отпуск для свиданья со своими. Нарочно не из-
вестил, чтобы порадовать больше. Приезжаю на станцию, нанял извозчика
(железная дорога от нашего города более десяти верст). А извозчики наши
с незапамятных пор имеют обычай меряться на кнут, кому везти седока.
Достался мне старичок рыженький, Семен из Ямщины. Повез он меня на своей
таратайке, дорога плохая. Переехали мы мост, шлагбаум, выбрались в наши
поля. Ветер подул весенний, земляной. По дороге ходят грачи, и носы у
них белые, перелетят и опустятся.
- Ну как, Семен, - спрашиваю, - как повстречали свободу?
Сидит он спиною ко мне, в рыжем армячишке, солдатская шапчонка ухас-
тая.
- А чорт ее знает, - говорит. - Знать посадили нового справника!
- Как так исправника? Исправников теперь нет.
- А чорт ее знает!
Спускались мы с горки кустами. Вижу, идут впереди трое в солдатских
шинелях, за плечами сумки. Оглянулися на нас, заприметили, видно, меня,
- и в кусты. Как сдуло.
- Это кто ж такие? - спрашиваю.
- А это дезертеры. Теперьча их много. Запужались твоих еполетов.
Проехали мы овражек, стали подниматься. Подвязал он возжи, соскочил
на дорогу, идет рядом и крутит цыгарку, рукава длинные, рваные, под мыш-
кою кнут.
- А что, барин, - говорит мне (так и назвал: барин), - пора ведь кон-
чать воевать, а? Народишка-то израсходовался, три годика кормили Рассею
бабы. Гляди-ка, поля! - и показал кнутовищем.
Поглядел я на поля и впрямь: много, много заобложело бесхозяйных нив.
- Вот то-то, - говорит, - вот и бегут дезертеры.
Докурил он цыгарку, оправился, догнал лошадей, проскакал на одной
ножке и вскочил на свое место. Ударил по лошадям, оборотился ко мне, от-
вернул воротник армяка, - вижу, глаза веселые, подмигивает:
- А у нас ямские ребятенки до складу добираются, до очистного! Стос-
ковались по водочке. Уж и будет жара!
Повернулся и опять по лошадям.
Приехал я домой, в город, и узнать нельзя. Начальство все поснимали.
Исправник Василий Матвеич (большой был любитель до редкостных кур и ин-
дюшек, - был у него целый птичий завод), - в тюрьме, за погостом. По го-
роду надписи: "Война до победы!" и такое все прочее.
Угадал я в суматошное время.
Стали таскать меня, как "делегата с фронта". Никакой я не делегат и
еще не был на фронте, - все равно, не стали и слушать, подхватили и даже
подбрасывали на руках. Отвечал я всем за Керенского.
Очень мне это было противно.
И опять, как тогда, перед войною вижу: ни у кого-то, ни у кого, в
глазах радости. Повыпустили из острога воров, стали они шалить по За-
речью, потом перебрались и в город. Очень было тогда неспокойно. И сиде-
ли люди по домам, за замками.
А больше пугали тревожные слухи о готовящемся разгроме винного скла-
да. Стоял этот склад за городом, возле казарм. Большой, красный, всем на
виду. Ни единый мужик, проезжая на базар мимо, не мог удержаться, чтобы
не сказать этак: "Ишь тлеет добришко!" А хранилось, говорили, на складе
несколько тысяч ведер опечатанного вина и спирта, целое море. Слух об
этом вине давно ползал по городу, и темные личности на базаре подмигива-
ли друг дружке. И почему-то больше всего страшило: стояли в городе два
запасных полка, - вырос обочь старого города новый, деревянный, из бара-
ков и кухонь. Сидели солдаты смирно, молчали, но в этом и чуяли самое
страшное.
На другой день по моем приезде было в городе совещанье, - о том, как
быть с вином и как уберечь город от возможного погрома. Приволокли и ме-
ня, как "делегата". Присел я в сторонке на стуле, слушаю.
Председательствовал на собрании гарнизонный ветеринарный врач. Зубы,
видно, у него болели, и распухлую свою щеку подвязал он носовым белым
платком. Держал он в руках синий химический карандаш, - и все по лицу
себя мазал, весь в синяках.
Разного я там насмотрелся.
Долговязый поручик предложил пустить все вино в продажу и вырученные
деньги оборотить на пользу "нуждающегося человечества". Некоторые пред-
лагали поставить округ склада стражу из членов комитета общественной бе-
зопасности и установить пулеметы. Под конец выступил солдат запасного
