И тоже - удивительный он человек.
Там-то, в России, никто бы о нем и не слыхивал, и жил бы он мирно и
тихо со своей попадьей и детишками, а тут многое довелось пережить, и
далеко о нем ходят слухи.
А приехал он сюда, как и мы, с военнопленными из Германии. Был он
полковым священником в нашей дивизии, а до того жил где-то в Тульской,
под Епифанью, в глухом селе, там и осталася его семья. Попал он на фронт
под конец, когда было объявлено по духовному ведомству о приглашении ду-
ховенства на должности в армии. Приходик у него, видимо, был небольшой,
бедный, вот и соблазнился он на хорошее жалованье...
И ничуть-то он здесь не изменился: как был, коротенький, на маленьких
ножках, и глазки небольшие, запавшие, точно ото сна встал, и никогда не
глядит прямо. Ходит он в штатском, - в куценьком пиджачке, и бороденка у
него клинушком, красная.
А хорошо бы мог жить человек. Тут на всю нашу колонию два русских
священника: протоиерей, настоятель прежней посольской церкви, ученый и
бородатый, и этот наш, о. Мефодий. И удивительно дело, - полюбили здеш-
ние русские люди о. Мефодия. - Кресьтины ль, венчанье, исповедь, - все к
нему. И во многих русских семействах преподает он детям закон божий. В
больших они за все это неладах с ученым посольским протоиереем.
Мог бы хорошо жить человек, да вот, поди ж ты, не хочет... Водится за
ним тот грешок, что и за Южаковым: любит он погулять и выпить, да только
не сходит ему чисто с рук, как, бывало, у нашего Южакова.
И еще до моего приезда были у него тут истории.
- В то время, когда перебрался я в Лавру, и пока занималися мы в ор-
кестре, жил он скромно, переплетал книги, и запретили ему доктора наст-
рого пить, и по лицу его было видно, что мучает человека болезнь: был он
обрюзгший и желтый, и всегда под глазами мешки, и глазки у него, как ще-
лочки.
И потом довелось мне услышать, что не по одному докторскому запреще-
нию держался он то время, - были у него в городе две истории, и что
большой получился из-за того скандал, и было ему кой-от-кого сказано,
чтобы во избежание больших неприятностей держался покрепче.
Сам-то он, разумеется, о своих похождениях - ни гу-гу, и уж после пе-
ресказал мне подробно Сотов.
А дело было такое.
Еще о прошлом лете, когда варили мы в Г. смолу, вышло с ним первое
приключение. Подкатился он раз, разумеется, выпивши, на главной улице к
проходившей молодой даме. Может, и ничего не сказал он ей нехорошего, а
только захотелось ему выразить свое сердце, и может вспомнил ту минуту
свою попадью... А тут насчет женской части и некасаемости закон самый
строжайший и до того даже, что всякая, ежели пожелает, может загубить
нашего брата, стоит ей только заявить где надо, что, мол, покушался та-
кой-то на ее женскую честь.
Разумеется, не поняла его чувств та самая дама и с великим удивлением
посмотрела на странного человека, и кому надо, - пальчиком.
Долго понять не мог о. Мефодий, за какую провинность забрали его тог-
да в кутузку.
Стали его там допрашивать, по порядку. А когда дошло до рода занятий,
вынул он свои бумаги.
- Я, - говорит, - священник.
А им, пожалуй, как стоит город, не доводилось, чтобы за такое брали
священников с улиц.
Показал он бумажки, на ихнем же языке, все честь-честью.
И так это им показалось невероятно, что, может, в их первый раз не
поверили даме. И в тот же вечер доставили о. Мефодия в Лавру с великими
извинениями на казенном автомобиле.
Удивлялся я, на него глядя: трезвый - робкий и неслышный, воды не за-
мутит, а выпьет, - и морюшко ему по колено. И откудова берется у русско-
го человека такая прыть!..
А после того первого случая, скоро вышел другой. - И опять забрали
его за то же самое и на том же месте...
На другой раз большая была неприятность: передали дело в полицейский
суд, и приговорил суд о. Мефодия к уплате штрафа в десять фунтов за ос-
корбление женской чести. Предупредили его в суде, что за повторение по-
садят надолго в тюрьму, и сообщили нашему консульству, и двойная от того
получилась неприятность.
По этой причине он и остановился пить на долгое время.
Только раз, помню, и сорвалось.
Это уж было по лету, когда работал я с ним в переплетной. Получил он
от какого-то русского за венец деньги и на радостях позвал меня в город
поужинать. И так стал звать и просить, что невольно я согласился.
И надолго запомнилась мне та наша прогулка.
Поехали мы в виду хорошей погоды на бассе, опять на верхушке, и очень
он разговорился. И всю-то дорогу, без-умолку, рассказывал мне о своей
родине и о семействе, хвалил село, попадью и детей (их у него пятеро),
рассказал, как всякую зиму, в филипповки, ловил норотами налимов, и ка-
кие в их речке огромадные щуки, и как однажды, по большому к нему дове-
рию, посылали его мужики в Тулу закупать для общества хомутину... А как
приехали на главную улицу, повел он меня в лучший ресторан, с зеркальным
входом, и оказалось, что уж знают его там, как облупленного. Подавали
нам барышни, в белых передниках, и с ними он по-приятельски, и все ему
глазки. А я, признаться, не привычен к таковским местам и очень стеснял-
ся. Помню, подошел к нам человек на деревянной ноге, прихрамывая, поздо-
ровался с батюшкой, а мне отрекомендовался российским полковником, при-
сел к нам за столик. Был он какой-то облезлый, и руки у него потные,
липкие. Врал он нам не судом и, видимо хорошо знал батюшкин легкий на
деньги характер. Весь вечер он просидел за нашим столом и подмигивал ка-
кой-то барышне в шелковой шапочке, сидевшей от нас неподалеку. И поче-
му-то запомнилась мне та барышня: молоденькая, розовая, с пушком на ще-
ках.
И как ни старался я удержать батюшку от лишних расходов, спустил он в
тот вечер все свои денежки до последней копейки, и так разошелся, что
нельзя было его узнать. Оставил он подававшим нам девушкам на чай по
полфунта! А когда выходили, уж силою и обманом, кое-как увез я его в ав-
томобиле домой, на свои деньги.
А утром гляжу: опять - тихий и скромный, не проронит ни единого сло-
ва, точно и не было ничего. Только потолще под глазами мешки.
И опять я подумал: какие есть люди, и откудова у русского человека в
иные минутки такая прыть?..
XXI
Частенько мы толковали о России.
И какие только ни ходили о России слухи, и чего-чего ни писали газе-
ты!.. Разумеется, никто не знал толком, и врали все несудом, как тот
безногий полковник. И не знали мы, чему верить и чего ожидать.
Лукич от досады даже перестал глядеть в газеты.
А больше всех суетилися наш мичман и Веретенникова, генеральша, и
всякий день они ожидали, что новые придут вести, и будет нам можно в
Россию.
Есть здесь в городе русские, прежние деятели, и депутаты, и бывшие
важные лица. Видели мы их редко и почти не встречались, и только
единственный раз довелося мне побывать на ихнем собрании. Было это еще
зимою, и забежал я по делу повидать одного человека. Стал я у стенки, не
раздеваясь, странное у меня было чувство: что чужой я всем этим людям, и
они мне чужие, и было мне почему-то неловко, - точно вот все на меня од-
ного смотрят, и с большою робостью подошел я по окончании к нужному че-
ловеку. Чувствовал я себя перед ним, точно школьник. И подумалось мне,
что в тысячу раз был мне ближе тот норвежец, с которым я в жару прова-
лялся три недели, и ни разу не видел его лица...
По лету довелось мне переплетать книги для одной русской дамы, прожи-
вающей в городе. Муж у нее здешний, человек известный, писатель. Много я
на него любовался: высокий, бритый, с седой головою, и какой-то весь не
по-нашему складный. Оставили они меня обедать. А сидел у них гость из
Парижа, бывший депутат думы, и портреты его я видел еще в России. Был он
невысокий и чистый, с серебряной бородою, и руки пухлые, мягкие, с обру-
чальным колечком, и разводил он ими особенно, и будто что гладил. Заме-
тил я, что фальшивые у него зубы, и что жует он частенько по-мышьи, а за
едою причмокивает языком, и какие-то неверные у него глаза. И за все
время обеда разговаривал он один и очень аккуратно кушал котлетки, и по-
чему-то ничего не осталось у меня в памяти от его разговора.
И подумал я, на него глядя, что знают такие-то не больше нашего о
России, а, быть-может, и поменьше...
А каких, каких не наслышалися мы тут вестей!
Так-то раз прибегает к нам наш мичман, точно с цепи, в руках газета:
- Господа, едем!
- Куда едем?
- Едем, едем! В Россию!
Были мы в тот раз все дома, даже Выдра лежал на своей койке, задеря
по обыкновению ноги.
Разумеется, все подхватилися, кроме Выдры. Оживился и повеселел Лу-
кич.
Окружили мы мичмана, спрашиваем:
- Где, где, покажите!
Сунул он нам газету и тычет пальцем:
- Вот читайте!
Стали мы разбираться, и точно, большими буквами: - "В Москву вступил
генерал Брусилов!" - Смотрим, газета большая, солидная, все очень точно.
- Верить нам или не верить?
И вдруг из угла, с Выдриной койки, этакий рассыпчатый бас:
- Брехня!
Точно окатил нас водою.
Так раззадорил он мичмана, - даже слюною забрызгал:
- Как так брехня? Тут факт, телеграмма, и надо иметь дубовую, как у
вас, голову!..
Повернулся Выдра на другой бок, точно ничего не случилось, и слышим
опять из угла:
- Брехня!
А на поверку вышло по Выдриному.
Вот с этим Выдрою и получилась по лету история, и неожиданно открыла-
ся вся его тайна.
Гуляем мы раз с Сотовым в парке, где всякое воскресенье народу соби-
раются большие тысячи. Есть там особая аллея для верховой езды, и каждый
праздник катаются богачи и знатные лорды, и тогда можно на них смотреть.
Разъезжают они по этой аллее на кровных лошадях взад - вперед, мужчины в
цилиндрах, а дамы в длинных шелковых платьях, бочком, и в руках хлысти-
ки. И знаменитые у них лошади: головы маленькие, сухие, а ноги, как
струны, и в резиновых кольцах...
А простой народ гуляет по всему парку. Приятно здесь ходить по траве,
не разбирая дорожек, и трава на удивление зеленая и густая, и вытоптать
невозможно. Полагаю я, что это от большой здешней сырости и туманов.
В этом же парке имеется особое собачье кладбище. Все как следует:
мраморные памятники и надгробия с надписями, есть даже собачьи часовни.
Хоронят здесь собачек богатые дамы, и писали недавно в газетах, что по-
хороны такой собачонки обошлись одной знатной лэди больше пяти тысяч
фунтов. - Пятьдесят тысяч на наши деньги, - вот наш брат и подумай!
Помню, пошли мы с Сотовым в то место, где собираются митинги, и вся-
кие ораторы произносят перед публикой речи. Видим, - везде кучки народу,
и над каждой кучкой на возвышении что-нибудь говорят. Подошли мы послу-
шать, - видим: человек высокий, черный в арабской чалме и белом балахо-
не. Лицо темное, малое и глазищи, как уголья, а ручищами так и загреба-
ет.
Стали мы его слушать.
А это проповедник мусульманской религии и предлагает всем принимать
турецкую веру. Уверял он слушателей, что скоро свету конец и пора людям
спасаться. Посмотрел я на слушателей: стоят, сосут свои трубки, поплевы-
вают, шляпы насунувши и ни-ни. Ни единого звука, точно и не для них го-
ворилось.
Кончил турок, стал всем раздавать листочки. А там тоже о коране, о
Магомете и о конце света, и адрес приложен, куда приходить за спасением.
Взяли мы по листочку на память.
Пошли дальше по кучкам и чего-чего ни наслушались: о религии, о спа-
сении души, о революции, о большевиках, о России. И везде-то слушают,
стоят преспокойно, поплевывают и сосут свои трубки.
Обошли мы так несколько кучек и вдруг слышим: голос знакомый. Огляну-
лися мы и не верим глазам: Выдра!
Подошли нарочно поближе, думаем, что ошиблись, - нет, самый он, стоит
на помосте, без шапки, ручищами ухватился за перильца, - его волосье, и
