Из России приходили вести и даже издавалась для нас газета, но толком
ничего мы не знали. И письма из России не доходили. Писал я домой часто,
но так и не дождался ответа.
А жили мы под маленьким городком, в лесистой местности, поблизости от
железной дороги. Лагерь был новый, особый, и жили мы, как на даче. Вок-
руг стояли сосны, большие и голые, и внизу озеро, а дальше - горы. И,
можно сказать, до того за те месяцы все пригляделось: каждый кустик и
каждая кочка, каждый камушек на дороге, что вот и теперь тошно. И прис-
мотрелись мы друг к дружке, каждый знал другого до ногтя, и глядели мы
оттого в стороны. Только одно и соединяло: мечта о России.
Так прошло лето, и подкатилась осень: ветер загулял по макушам. Пошли
слухи, что в России новая перемена. Немцы молчали: у них было свое, -
думали о своем. Газеты писали, что по России бои, что власть берут
большевики. А мы не знали, чему верить и чего ожидать.
Еще тогда начался между нами разлад. Большинство же сидело примолк-
нув, да и, сказать правду, нашлось не мало, что были вполне довольны, -
слава богу живы да сыты, и не забывает держава!.. Большую же часть наших
пайков мы продавали и жили вполне прилично.
В самое то время почувствовал я себя худо, показалась горлом кровь.
Отправили меня в околоток, - потискал меня доктор, тоже из пленных, по-
жал плечами: что было можно! Вернулся я на свое место и стал жить поп-
режнему. Только вдруг точно стал видеть зорчее и глубже понимать людей.
А вскоре подлинные пришли слухи о перевороте, и больше стали говорить
про мир. В других лагерях было большое волнение, и многие из пленных,
что сидели подолгу, убежали домой самоволкой: многих немцы вернули, а
иные, как видно, пробрались. В то время уж глубоко забрались немцы в
Россию.
После переворота стали к нам прочие пленные хуже. Свои и чужие нас в
глаза называли предателями. А по мнению русских выходило, если б не мы,
офицеры Керенского, - давно войне был бы конец, и поехали все по домам.
А потом, в скорости, прошла весть о мире. Большое было ликованье у
немцев, и городишко наш весь был в флагах, и к нам приходили делегации
поздравлять. А мы не понимали, радоваться или горевать, и как принимать
нам немецкое ликованье. Прошел в те дни между нами слух, что теперь нас
бросит держава и непременно лишит пайка и, правильно-верно, некоторое
время не было нам никаких посылок, потом опять стали присылать и даже
прибавили жалованья.
В эти дни не малые были между нами споры, и наезжали к нам делегаты
из других лагерей и толковали по-разному. Солдаты все, как один, знали
свое: мир, по домам, в Россию!.. И не мало приняли немцы трудов, чтобы
ввести мало-мальски порядок. Тогда мы узнали, что нам, "керенцам", возв-
ращаться в последнюю очередь, когда пройдут все. Очень нас это огорчило,
и опять пошли у нас споры. Многие захотели теперь же, другие соглашались
ожидать. Многих пугала Россия: доходили слухи, что там голод и всех, кто
приезжает из плена, берут на войну со своими: белые и красные, все рав-
но. И этих слухов страшились. Все же некоторые из нас убежали, но
большинство, поспорив, остались, тем более, что опять стали получать
прежний паек.
И странное дело: чем страшнее шли из России вести, тем больше меня
тянуло туда. И многие-многие не спал я тогда ночи.
В то время немцы нас как-то вдруг позабыли. Очень скоро поняли они,
что не кончена для них война, и все свои силы устремили на другой фронт.
Очень было тяжелое время: решалась участь Германии. И по их лицам видел
я, что все решено, и как они смертельно устали. Жила Германия тогда на
последние свои кровинки.
Довелось мне познакомиться с одним немецким семейством. Свел меня,
конечно, Южаков. Были в том семействе две дочери - барышни, они затащили
его, а он привел и меня. А ходили мы в то время свободно.
Старик, отец барышень, служил на почте мелким чиновником. Барышни то-
же где-то служили, бегали с папками. Южаков половину своего пайка остав-
лял у них.
Было у старика два сына: одного убили на русском фронте под Варшавою,
другой - уже раненый дважды, сражался против французов.
Вскоре после мира с Россией приезжал он в отпуск, и я познакомился с
ним. Был он какой-то весь серый, точно из подвала, и правое веко его
дергалось непрерывно. Что-то было в нем настороженное, будто прислуши-
вался, и что-то очень недоброе. Заметил я за ним, что ничего-то не дое-
дает и не допивает: в чашке непременно оставит кофе, хоть одну ложечку,
и не доест свой сухарик. Очень это не подходило к немцу, да еще в такое
время, когда питались люди одной картошкой. А со мною он был вежлив и
даже любезен.
Однажды заговорили мы о войне, о том, когда можно ожидать конца. И
вдруг он так резко, точно сорвался с зарубки:
- Э, - война!..
И так-то зло посмотрел на портреты, висевшие у них над диванчиком:
Вильгельм со всеми своими сыновьями. И задергалось у него веко.
Слова простые, а сказал он их с таким выражением, что понял я многое
и поскорее перевел разговор.
Наступали тяжкие дни. Видел я, какие были у них в те дни лица, точно
перед последним часом. И как перед последним часом, нет-нет, и всплывала
надежда. Стояли они тогда под Парижем, и многое писали газеты, а радости
ни у кого я не приметил. Ежедневно проходили мимо нашего городка эшелоны
с русского фронта, выскакивали из поездов солдаты, брали воду и у
всех-то лица серые, закопченные, точно по году просидели в подвалах. И
все были молчаливы и как тот, мой знакомый, все чего-то не успевали до-
делать: то не дождутся воды, то опоздают на поезд. А больше молчали.
И было мне так, как тогда в России: большая к людям жалость.
А в скорости рухнуло.
Видели мы, как началось у них то же, что знали мы про Россию. Было
все очень похоже: также вдруг побежали куда-то люди и те же вырывались
слова. Появились солдаты с фронта, были они встревожены и, как наши,
оборваны, свалявшиеся отросшие бороды их были в земле, и лица под боро-
дами казались серее, и виднее проступала на них черная густая грязь,
страшнее блестели глаза. Заполонили они наш вокзальчик, разбежались по
всему лесу, заходили и к нам. Дрожали у них руки, и рассказывали они о
войне страсти, и, как тогда у нас, вдруг не стало отдельных Иванов и от-
дельных Фрицев, - все катилось, как один, прорвавший запруду, мутный и
серый поток. И необыкновенно много вдруг наползло отовсюду калек и убо-
гих, - безногих, безруких, слепых. Ползали они по дорогам, стояли у вок-
зальных стен, пробивались в вагоны. Точно вдруг вывернула война перед
всеми свой гнусный и синий требух.
Очень нам было в те дни беспокойно. И многие тогда пожалели, что не
убежали в Россию. Опять прекратились наши пайки. И как незваные гости,
отгуливали мы чужое похмелье.
А был то ноябрь. Видели мы и наблюдали, как рушится прежняя крепкая
Германия. Не узнавали людей.
В то время появился в городе сын моего знакомого, солдат. При наступ-
лении на Париж получил он третью рану, ходил с большой забинтованной ру-
кою, посерел больше, и страшнее трепетало его правое веко.
Он собственноручно снял со стены портрет Вильгельма и первый объявил,
что в Германии революция, и что он член совета солдатских депутатов. Он
забегал к нам, говорил речи, взмахивая своей белой и жалкой рукою, и
вскоре уехал. И без него городок остался тревожным и растерянным, соби-
рающим свои крохи.
В те дни гужом тянулись с запада поезда. Серые люди с солдатскими
ранцами, без винтовок, в маленьких бескозырках и в стальных шлемах пок-
рывали их саранчею. Они лежали на крышах, свешивались в открытые окна,
висели на ступеньках.
И старые люди, сросшиеся с прежним порядком, слушали, как катилось
новое страшное слово: республика, а с ним и другое, не менее страшное:
мир.
А вскоре пришло для нас предложение: помогавшая нам держава предлага-
ла всех офицеров-керенцев взять на свою землю. Обещали нам при первой
возможности отправить на родину. Мы потолковали и согласились, тем бо-
лее, что на скорое возвращение пропала наша надежда, и ходили слухи, что
всех нас, керенцев, будут в России судить.
Отправили нас перед рождеством, в декабре. Ехали мы через Данию, су-
хопутьем. Там посадили нас на пароход, большой, белый, пахнущий краской,
и под охраною миноносца пошли мы к новому берегу.
А я дорогою думал: как сложилась судьба, и какая сила разбрызгала лю-
дей по всему свету, до того мирных и привязчивых к месту!
Высадили нас в понедельник, утром, и того же дня отправили дальше в
самый большой город в Европе.
VI
И верно: очень это большой город и великолепный!
Много я перевидел городов в России, больших и малых, но даже и срав-
нивать невозможно. Это как перед Москвою наше Заречье, где капустные
огороды.
И очень я подивился здешнему народу. Был я в те дни, сказать, как пу-
щеный из тюрьмы и бегал целыми днями, покудова ноги носили, и много наг-
ляделся.
Спервоначалу очень казалось необыкновенно и даже так, словно совсем
не знают нужды, и нет людей, чтобы голодовали. А потом уж на своей шкуре
узнали, что и здесь нужда, а если не больше, то, пожалуй, нашей и поту-
жее, потому, - на последний конец, не пойдешь, как у нас, с ручкой, а
если прихватит безысходность, конец один: ложись как собака под куст.
Казалося нам сперва, что совсем нет в этой стороне нищих, а потом разг-
лядели, что нищих, пожалуй, и побольше, только тут они по особому, при
воротничках и обязаны иметь вид веселый и бодрый, чтобы не оскорблять
всеобщего благообразия. Узнал я впоследствии, что запрещает здешний за-
кон собирать милостыню, и каждый обязан заниматься работой, потому и хо-
дят по улицам люди с трубами, бьют изо всех сил в барабаны, или сидят на
панели и рисуют по асфальту мелом картинки. Теперь-то все примелькалось
и обжилось, и гляжу я на все это как на привычное, а по первому меня по-
разило: что за развеселые люди гремят в барабаны! Теперь я хорошо пони-
маю, что тут, ежели по-нашему, ради Христа, да на глазах слезы, - хоть
год торчи на угле, ни единая душа не подаст! По первому казалось нам в
диковинку, а теперь присноровились и наши. Проходил я этими днями по од-
ной улице, гляжу, - барабанят (тут очень большой почет этому инструмен-
ту, и каждое воскресенье слышно, как проходит по улицам Армия Спасения).
Вижу - один держит на животе огромный барабан, весь изогнулся, а двое
дуют в трубы. Тот, что на барабане, как-то ловко выделывает палками и
этак и так, будто жонглер в цирке, - подошел я поближе, гляжу: на бара-
бане ленточка наша трехцветная, российский государственный флаг, и на
трубах банты из национальных цветов, присмотрелся, - наши, русские офи-
церы!..
Разумеется, кого не научит нуждишка, как лыки драть.
Было же нам по первому времени даже прекрасно. Отвели нам помещение,
казармы, на двоих комната. Содержание положили офицерское, одежду,
белье, даже цветы каждый день свежие на столе. По утрам варенье из
апельсинов, чай с молоком, брикфест, потом обед и больше мясное, тяжелое
и без хлеба. Очень мы тогда удивлялись, что едят здесь без хлеба, и суп
только два раза в неделю, а потом попривыкли и даже понравилось.
Теперь я так полагаю, что очень этот народ живет по себе, потому что
кругом море, и большая у них власть, а детей они сызмальства научают о
себе думать гордо. Очень тут ребята бедовые, сорванцы, и все, как один,
в штанишках, коленки голые, этак всю зиму.
Приглядывался я к народу и старался хорошенько запомнить. Удивляло
нас их уменье делать всякий предмет прочно и крепко, так, что любо гла-
зу, и дивились мы, что после войны не упало у них хозяйство. Показалось
нам раем после нашей голой бедности и плохоты, а потом узнали, что не
миновала им даром война, не мало убавилось народу, и в три раза вздоро-
