хотелось после долгих лет отдаления от Марии хоть служебно приблизиться к
ее семье. Прежней любви уже не было, ничто не могло помешать нашей дружбе.
- Мария верила, что ты преодолел прежнюю любовь к ней?
- У нее не было оснований думать, что я лгу. Перед нашим отлетом на
Гефест она сказала: "Анатолий, я вручаю судьбу моего сына и моего мужа в
надежные руки".
- Что ты сделал после возвращения с Гефеста?
- Что я мог сделать? Она уже знала о трагедии. Следственная комиссия
установила, что моей вины в катастрофе нет - неожиданный взрыв вулкана
произошел в спокойном месте Гефеста, приборы прогнозировали здесь
длительное спокойствие.
- У тебя был разговор с Марией после возвращения на Землю?
- Я ее не видел. Она улетала на Латону, оттуда на Уранию: ей
предложили заменить Глесстона, - директора геноструктурной лаборатории,
тот ставил слишком уж жестокие эксперименты. В общем, никаких объяснений в
связи с трагедией на Гефесте у нас не было.
- Но ведь ты сам вскоре прилетел на Уранию. Ты не мог не встретиться
с Марией. Надо было объяснить ей свою невиновность!
- Выводы комиссии она читала. Повторять их своими словами? И я не
сразу полетел на Уранию, я больше года провел на Земле. Геофизика мне
опротивела. Об экспедициях на планеты, охваченные вулканическим жаром, я и
думать не мог. На Землю прилетел Чарльз Гриценко. Он рассказывал о своих
экспериментах с фазовым временем в атомных процессах. Ты его знал - он
истинный златоуст! И я понял: надо проситься в ученики к творцу науки о
трансформациях физического времени. Чарльз, как и ты, Миша, был любителем
поэзии. Когда я завершил стажировку, он приветствовал мое превращение из
геофизика в хрониста прекрасными словами древнего поэта:
... Когда великий Глюк
Явился и открыл нам новы тайны,
Глубокие, пленительные тайны,
Не бросил ли я всё, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним,
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
- Так ты очутился на Урании?
- Так я очутился на Урании. Не знаю, что думала Мария о моем
появлении у Гриценко, но встретиться со мной не пожелала. Мы иногда
виделись в столовой, на ученых советах... Пятнадцать лет прошло с
катастрофы на Гефесте, пятнадцать лет мы живем с Марией на одной планете,
но не помню случая, чтобы мы перекинулись больше, чем двумя-тремя
равнодушными словами: "Здравствуй, Мария!", "Добрый день, Анатолий!"
- Она сохраняет такую вечную вражду к тебе?
- Вражды нет. Она безразлична ко мне. Она смотрит не на меня, а
сквозь меня. Ей нужно усилие, чтобы заметить меня.
- Может, она и к другим так относится?
- С другими она иная. Она строга, но приветлива. Я один обладаю
грустной привилегией не существовать для нее.
- Анатолий, зачем ты привел меня в этот зал? Печальную историю о
Гефесте я мог услышать и в другом месте.
- Не мог. Я не сказал тебе, что приборы, фиксировавшие уголок
Гефеста, я установил на вершине одного из холмов. Сейчас ты сам увидишь
катастрофу. Пойдем в демонстрационную.
В демонстрационной Кнудсен включил экран. На нем вспыхнул пейзаж
Гефеста. Планета гудела и погромыхивала, огнеточила из кратеров, похожих
на открытые раны. Две фигуры карабкались на холм, помогая себе
присасывающимися жезлами, на спинах висело походное снаряжение.
- Хидаки и Алексей, - бесстрастно сказал Кнудсен. - Меня не видно, я
заполнял дневник рядом с регистрационными приборами.
Ничто не предупреждало о возможности катастрофы. Вдруг разверзлась
почва и вверх рванулся исполинский столб багрового пламени. Хидаки пропал
сразу, а юношу взметнуло. Секунду он темной фигуркой возносился в диком
выбросе извержения, потом тело стало факелом, и огненный факел был ярче
возносившего его тока газа и камней. Из факела вынесся пронзительный
вопль: "А-а-а!"- и иссяк, а тело, ставшее огнем, распадалось на куски, и
куски на лету обращались в пар и дым.
Кнудсен выключил экран. Бах в ужасе смотрел на друга. Кнудсен был
смертно бледен.
- Этот крик будет вечно звучать в моих ушах! - воскликнул Бах.
- Этот крик вечно звучит во мне! - глухо сказал Кнудсен. - Выйдем. Я
должен показать тебе еще одну картину.
Кнудсен повел Баха к другому стенду. На нем висели две стереографии.
С одной глядели трое - высокий, широкоплечий, тогда безбородый,
коротковолосый Кнудсен, Хидаки Ясуко, мужчина пониже и постарше, с умными,
улыбчивыми глазами, а между ними юноша - красивый, радостно смеющийся. На
второй стереографии к трем мужчинам добавлялась Мария Вильсон. Высокая,
статная, серьезная, она обнимала левой рукой мужа, правой Кнудсена; сбоку
к Кнудсену доверчиво прижимался Алексей, и Кнудсен, как бы охраняя,
охватывал плечи мальчика рукой.
- Послушай, но ведь Алексей удивительно похож на Аркадия, - сказал
Бах. - Если бы я не знал, что это разные люди, я бы подумал, что вижу
портрет Аркадия, только помоложе.
Кнудсен кивнул.
- Ты правильно разглядел - очень похожи. Сходство странное, у них нет
кровного родства. Вот еще одна причина, почему я заколебался, приглашать
ли Марию в экспедицию. Она еще не видела Аркадия...
- Ну что ж - увидит, удивится и расстроится, наверно, но примирится,
что Аркадий похож на сына! Столько лет прошло, любые душевные раны за этот
срок затягиваются.
- У нее не затянулись. И думаю, она не примет приглашения на
"Гермес", чтобы не видеть меня.
Они вышли из музея и зашагали по улице. Бах сказал:
- Знаешь, я уже видел Марию, не просто видел, а долго рассматривал.
Даже любовался ею.
- Ты же никогда не бывал ни на Латоне, ни на Урании, а Мария с той
катастрофы не прилетала на Землю.
- Верно! Я не мог ее видеть, а все-таки видел. И знаешь где? В музее.
- В том, где мы были? В Музее Космоса?
- Нет, в музее живописи. Во всех городах я посещаю художественные
собрания. В столичном музее меня числят завсегдатаем. Там я часто стоял
перед картиной старого русского художника Врубеля. "Валькирия" - так
называется та замечательная картина. Ты знаешь, кто такие валькирии?
Девы-воительницы северных саг - полубогини-полуженщины, на полях сражений
летают на крылатых лошадях, оказывают помощь раненым. Не то боевые
помощницы, не то прототип позднейшей сестры милосердия. Врубель изобразил
величественную женщину - одной рукой она держит уздечку коня -
удивительное лицо, удивительная фигура. Так вот, Мария Вильсон-Ясуко
похожа на ту валькирию. Правда, на стереографии Мария помоложе и
покрасивей врубелевской девы.
- Очень возможно, - рассеянно отозвался Кнудсен; он думал о чем-то
своем.
6
Министр Прогнозов и Ведовства, дилон Кун Канна сделал перерыв в
передаче на экран воспоминаний Баха. Ватута зевнул человеческим зевком -
широко распахнул рот, долго вбирал воздух, долго выдыхал его, даже - тоже
по-человечески - чуть-чуть подвыл, выдыхая.
- Странный народ - люди, - сказал он после зевка. - Самые сильные
воспоминания у вас не о делах, которые вы считаете главными в жизни, а о
том, что чувствуете, о чем думаете, как общаетесь. Беспрестанное выяснение
отношений. Если, конечно, все люди как ты.
- Все люди, в общем, как я, - заверил Бах. - Мы существа
общественные, взаимные контакты для нас очень важны.
- Ты сказал, что ты ученый археолог и что вся жизнь твоя - служение
науке. По воспоминаниям, которые всего прочней, такой вывод не сделать.
- Дай резонанс посильней, тогда увидишь, чем была заполнена моя
жизнь. Память капризна...
- Много еще прогнозируешь воспоминаний на малом резонансе? - спросил
Ватута министра.
Тот сверился с аппаратурой.
- Две-три картинки, Властитель.
- Две-три картинки вытерплю.
На экране появилась небольшая комнатка - стол, три кресла, диван. На
диване сидели Кнудсен и Аркадий. Бах у окна любовался пейзажем.
- Замечательная планетка эта Латона, - сказал Бах. - Идеальное место
для отдыха и научных экспериментов, которые нельзя проводить поблизости от
Земли. Но для чего обустроили Уранию - та ведь хуже.
- Хуже для отдыха, лучше для работы, - возразил Кнудсен. - Если бы
заводы и лаборатории Урании были размещены на Латоне, ты не говорил бы,
что Латона - идеальное место для отдыха. На Урании сосредоточены
предприятия, которые опасно размещать в окрестностях Земли.
- В том числе и твоя хронолаборатория? А чем она опасна?
- Ничем, пока исследования идут нормально.
- Всё, что ненормально, опасно. Разве не так?
- Не так, Миша. На Урании однажды произошел взрыв двух миллионов тонн
сгущенной воды. Случись он на Латоне, добрая треть планеты лежала бы в
развалинах. Урания защищена путаницей гор - пострадали лишь несколько
зданий. И если хронотрансформаторы на Урании выйдут из строя... Конечно, и
там радости не будет, но соседи уцелеют - горы вокруг Института Гриценко
послужат щитом от катаклизмов с временем. Камню безразличны скачки в
тысячу лет назад или вперед, а люди не выдерживают больших
хроноперебросов. Между прочим, еще в мое стажерство один из хронистов
лаборатории погиб от разрыва внутреннего времени в организме. Гриценко
тогда очень усилил защиту, не столько нашу собственную, сколько соседей -
от нас.
- Почему ты посматриваешь на дверь, Анатолий?
- Мария должна была быть уже десять минут назад.
- Женщины неточны, разве ты этого не знаешь?
- Только не Мария. Она женщина, но точней тебя.
- Может, ты перестал ее понимать? Ты думал, что она откажется от
экспедиции, а она согласилась сразу.
В комнату вошла женщина. Она остановилась на пороге, оглядела троих
мужчин. На ее лице возникло удивление, когда она увидела Аркадия. Бах и
Кнудсен обменялись быстрыми взглядами. Если женщину что и поразило, то
справилась она быстро.
- Здравствуйте, друзья! - Она обратилась к Баху: - Знаменитый Бах,
автор открытия, которое всех нас скоро бросит в океан иновременности?
Столько раз видела твои стереопортреты, что узнала бы при встрече на
улице. А юноша - Аркадий Никитин? О тебе у меня не было предварительного
представления, но рада видеть. - Только теперь она повернулась к
молчаливому Кнудсену, на лице ее высветилась улыбка. - Ты не меняешься,
Анатолий. Такой же могучий, серьезный, лохматый. Говорят, что ты внешность
скопировал с Зевса, но, думаю, твоим прототипом был отец Зевса, бог
времени Хронос - и по его узкой божественной специальности он тебе больше
походит.
Кнудсен ответил без улыбки:
- Учту, Мария, схожесть с Хроносом. Непременно раздобуду его
изображение. Жалко, что древние греки не удосужились фотографировать своих
богов. Большое упущение, по-моему.
Мария Вильсон-Ясуко опустилась в кресло. Высокая, широкоплечая,
худая, с нервным и резким лицом, она могла сойти за мужчину, одевшись в
мужское, - лишь красные губы на бледном лице да очень женские глаза выдали
бы ее. Голос у нее был звучный и сильный.
- Ты, наверно, сердился, что я опаздываю, Анатолий, - сказала она,
все так же дружески улыбаясь. - Помню, ты выходил из себя, если кто
опаздывал на минуту. Не сомневаюсь, что ты сохранил вызывающую привычку
быть педантично точным.
- Просто точным, Мария, без вызова.
- Так вот - ради точности... Хочу предупредить, друзья, что в нашей
встрече примет участие мой друг и помощник. Он явится точно в двадцать
