отребью общества. Но что в сокровенном своем желании способен на такие
действия, думаю, о себе знал ясно. Я на подобную проницательность,
равнозначную прозрению, способен не был.
Зато меня потрясла (это сильное слово - единственно точное ) драка
Гамова с парнем, замахнувшимся на него ножом. Картина схватки не лезла ни
в какие рамки. Бандит, рыдавший: "Так не дерутся!", был прав. Так в наше
время никто не дрался, да и раньше тоже. Привычная, освященная обычаем
драка протекает иначе: ну, обмениваются бранью и проклятьями, ну, наносят
друг другу - сама фразеология чего стоит: друг другу, а не враг врагу -
кулачные удары, ну - последний аргумент хулигана - втыкают друг в друга
ножи. Все просто! Я снова и снова вспоминал: Гамов был в неистовстве, его
палила дикая ярость, трясло вдохновение ненависти - такие эмоции уличной
драке несоразмерны! Я вдруг вспомнил древнего полководца, перед решающей
битвой наставлявшего своих солдат: "Бейте дротиком в лицо, а не в грудь и
не в живот. Враги знают, что раны и смерть в бою возможны, заранее идут на
это, но уродство для молодых вражеских всадников непереносимо, они будут
отшатываться перед копьями, а не бросаться на них." Тот полководец,
конечно, победил, но он сражался за владычество над миром, да к тому же у
его врагов было вдвое больше войска, для победы требовались ухищрения. Но
за что боролся Гамов? Почему такое исступление?
На следующем перекрестке Гамов остановился.
- Вам направо, мне налево. Мы провели нехороший вечер - и поспорили,
и подрались, и можем спать в ожидании какого-то завтра.
- Вечер был нехорошим, вы правы, - сказал я. - Против спора ничего не
имею, но драка меня не восхитила. До отличного завтра.
- Я не верю в хорошее будущее, - буркнул он и ушел.
Я медленно двигался по ярко освещенной пустой улице. Было еще не
поздно, только перевалило за полночь, но город словно вымер. Волчьи стаи
хулиганья владычествовали в ночные часы - жители рано запирались в
квартирах. Я не опасался нового нападения: хулиганы поделили между собой
городские районы, одна шайка не совалась во владения другой. Мы проучили
пятерых местных, а других не ждать. И я поднимал голову, любовался небом -
звездный мир ликовал, вселенная предавалась какому-то величественному
торжеству. Из-за крыш выдвинулся Орион, в нем красно калился Бетельгейзе,
белокалильно пылал Ригель. И ярчайшая звезда неба, великий Сириус,
медленно приподнимался над зданиями. Меня охватил восторг, так был
прекрасен, так невыразимо прекрасен мир, который мне сподобилось видеть!
Я не торопился. Дома меня никто не ждал. Жена уехала на лето к своему
отцу. Я не был уверен, что она вообще вернется. Перед отъездом она
сказала, что лучше жить одинокой, чем иметь мужа, реально его не имея. Я
ответил, что уж каков есть. Она может считать себя свободной в любом
поступке. Она поблагодарила так зло, что благодарность была хуже пощечины.
Вот так мы расстались с ней месяц назад.
И у входа в свой дом я еще постоял на улице, радуясь звездному
торжеству. Шел второй час ночи. Я открыл дверь и замер. На диване - сидя -
спала жена. Я придвинул стул, уселся и стал смотреть на нее. Она казалась
усталой и похудевшей, темные полукружья отчеркивали сомкнутые глаза. Все
это не имело значения. Она была прекрасна. Она была еще красивей, чем в
тот день, двенадцать лет назад, когда я впервые увидел ее и когда, знакомя
нас, Павел Прищепа шепнул: "Первая красавица в институте - учти!" Как
часто я досадовал, что она так красива, для семейного спокойствия надо бы
заводить жену не выше стандартной миловидности. И не я ее выбрал в жены, я
не осмелился бы выбрать такое женское совершенство. Меня себе в мужья
назначила она и потом негодовала, что я сопротивлялся, даже уверял, что не
та-де оправа для драгоценного камня. С тех дней прошло двенадцать лет - и
многое переменилось в нас. Во всяком случае, я не ожидал, что она
воротится так скоро.
Она раскрыла глаза и зевнула.
- Я заснула, Андрей, - сказала она сонно.
- Ты еще спишь, Елена.
- Сколько времени? Четыре ночи?
- Только два, Елена.
Она засмеялась.
- Елена, Елена!.. Как любишь ты повторять мое имя.
- Хорошее имя, Елена.
- Сама же я хуже своего имени?
- Лучше!
Она покачала головой. Сейчас пойдут упреки, понял я.
- Я думала, тебе станет свободней в мое отсутствие. При мне ты редко
приходил раньше трех. Но вот всего два, а ты уже дома. Без меня квартира
приятней?
- В твое отсутствие я часто совсем не ночевал дома. Сегодня особый
случай. Четверг.
- Да, вспоминаю - интеллектуальный бал у Бара. Скучное сборище
скучных людей в тесной комнатке, где не пройти между стульями. Не понимаю,
что влечет тебя к Бару.
- Была бы сегодня у него, поняла бы. Собрались интересные люди. Джон
Вудворт, Казимир Штупа, Николай Пустовойт, Алексей Гамов...
- Вудворта знаю. Кортез с лицом страстотерпца. И Штупу с Пустовойтом
встречала. А кто такой Гамов?
Я рассказал о спорах у Бара, помянул об уличной драке. Елена
испугалась.
- Ты не ранен? Ушибов нет? Повернись. Вся спина перепачкана. Вот
здесь порвано. Ты не терся о кирпич?
- Прижимался к стене, когда насели двое. Если бы не Вудворт, ущерба
было бы больше, чем разорванный пиджак.
- И брюки перепачканы! Снимай костюм. Утром вычищу.
Ее участие придало мне смелости спросить о самом важном.
- Елена, я опасался, что ты уезжаешь навсегда. Но ты вернулась. Как
это понимать?
- Вот так и понимай - взяла и вернулась.
- Тогда разреши спросить...
- Не разрешаю! - она начала сердиться. На нее часто находило - и,
бывало, без видимых причин. - И если на всю правду, так сама у себя
допытываюсь - почему вернулась?
- И не находишь ответа на слишком трудный вопрос?
- Если бы трудный! Примитивно простой! И ответ на него примитивно
прост. - Она печально улыбнулась - себе, не мне. Она жалела себя - чего-то
не могла перебороть. Она всегда хорошо улыбалась, Елена. Улыбка была
объяснением и признанием. И так как она улыбалась только в хорошие минуты,
то на улыбку хотелось ответить дружественным словом или добрым поступком.
- Я просто окончательно поняла, что жить с тобой трудно, а без тебя
невозможно. Первое я установила давно, а второе стало ясно, когда захотела
превратить нашу временную разлуку в постоянную - и не смогла.
Я потянулся к ней. Она покачала головой.
- Завтра проясним отношения. Ужасно хочу спать.
Она ушла к себе. Я посидел на диване. Я и радовался, что она
вернулась, и страшился завтрашнего объяснения.
Как бы она опять не потребовала, чтобы я сломал весь режим жизни. Я
не был тем мужем, какого она заслуживала, не раз пытался стать им, ни разу
не становился. И уже не стану.
Устав от трудных размышлений, я так и заснул на диване.
Пробудил меня грохот снаружи. Я распахнул окно. В комнату ударил
ветер, посуда в шкафу зазвенела, стулья тяжело зашевелились. По голове
хлестнула портьера, лицо окатило дождем. Над городом бушевал ураган. Одна
молния перебивала другую, грохот валился на грохот. В свете небесного
пламени ошалело неслись тучи. Ни в каких метеосводках не планировались
подобные безобразия, никакие аварии на метеостанциях не могли породить
подобной бури!
Я захлопнул окно и включил стерео. Диктор передавал сводку новостей.
Патина, не стерпев пограничных провокаций ламаров, ответила сокрушительным
ударом. Армия Патины смяла заслоны врага и успешно продвигается к Ламе,
столице Ламарии. Коварная Ламария запросила помощи у Кортезии и Родера.
Президент Кортезии Амин Аментола произнес угрожающую речь. В портах
Кортезии объявлена тревога, заокеанские метеогенераторные станции
переведены на усиленный режим. Флот Кортезии вышел в океан.
- Перед лицом неслыханной провокации правящей клики Кортезии, -
торжественно вещал диктор, - наша страна не останется безучастной.
Председатель правительства Артур Маруцзян подписал указ о мобилизации
добровольцев на помощь беззащитной Патине, так долго и так безропотно
сносившей издевательства наглых ламаров. В добровольцы принимаются мужчины
от 18 до 55 лет. Запись начнется с восьми часов утра. Все
метеогенераторные станции приступили...
Сильный раскат грома заглушил голос диктора. Погасло электричество.
Экран стереовизора еще слабо светился, но диктора почти не было видно, и
его голос звучал слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова в
оглушительном реве бури.
Из спальни выскользнула перепуганная Елена.
- Андрей, что случилось?
- Война! Всеобщая война, та, которую несколько часов назад предрекал
Гамов. А я ему не поверил!
2
Война шла плохо.
Вначале, конечно, мы побеждали. Патины разбили ламаров, захватили их
столицу Ламу, пересекли границу Родера, главного союзника Кортезии. Родеры
защищались упорно и умело: старая военная нация, неоднократно наводившая
страх на соседей, и теперь, после последней проигранной ими большой войны,
после трех десятилетий разоружения, показывала, что не потеряла ни
воинской доблести, ни мужества. Патины еще продвигались, но было ясно, что
без нашей помощи скоро остановятся. Наша армия пока стояла на границах, но
быстро сформированные дивизии добровольцев вступили в Патину и были готовы
вторгнуться в Родер: Артур Маруцзян пока медлил с приказом. Зато Амин
Аментола, президент Кортезии, не терял и часа. В портах Родера выгружались
оружие и солдаты заокеанской республики. В отличие от осторожного
Маруцзяна, бесцеремонный Аментола не камуфлировал хорошими словами
нехорошие дела - его солдаты так и назывались солдатами, а не
добровольцами, их соединениям присваивались армейские номера, а не
воодушевляющие наименования, как у нас.
После первых успехов в Адан, нашу столицу, съехались главы
дружественных держав - и победоносной Патины, и Нордага, и Великого
Лепиня, и Собраны. Даже Торбаш, политический ублюдок без армии и
промышленности, прислал своего главу, он именовался королем и носил
наследственный номер: Кнурка Девятый. Я о нем еще поговорю, этот тщедушный
мозгляк Кнурка Девятый имел в своей маленькой головке, как потом
выяснилось, гораздо больше мозгов, чем все правители союзных государств,
вместе взятые. В Адане устраивались торжественные приемы. Утренние
заседания сменялись вечерними банкетами. Артур Маруцзян произносил по три
речи в день. Речи были отличные - благородные принципы вселенского
содружества государств и ужасные угрозы врагам, которым, естественно,
предрекалось полное поражение.
Конференция союзников закончилась, главы государств разъехались, а на
фронте враги перешли в контрнаступление. Их отбили, они снова насели.
Заранее восславленная победа оборачивалась реальным поражением.
- Не понимаю, Андрей, - сказала как-то вечером Елена. - Где правда?
По стерео передают о продвижениях патинов вперед, а в продовольственных
очередях твердят, что наши оставляют завоеванные города.
- Передачи врут, слухи преувеличивают. На фронте города переходят из
рук в руки.
- Такая недостоверность! По-моему, надо говорить правду. Если
наступаем - значит, наступаем, и можно успокаиваться. Если бежим - значит,
бежим, и надо утраивать усилия.
- Ты не политик, Елена. Ты не умеешь врать. Правда - неэффективное
оружие для политиков. Во всяком случае, так привыкли считать.
- Ты прав, я не политик и никогда политиком не буду. Ненавижу ложь!
Меньше всего мы оба, она и я, могли вообразить, что уже немного
