сохранивший спокойствие, возвысил голос, приказывая прекратить суетню и
вопли. Я отлично видел друзей, еще лучше слышал их, клетка, непроницаемая
для тел, хорошо пропускала звуки и свет.
Осиме удалось наконец установить тишину. Он обратился ко мне так,
словно испрашивал очередное распоряжение:
- Как чувствуете себя, адмирал? Повреждений нет?
- Все на высшем уровне, - отозвался я. Думаю, и мне удалось говорить
спокойно. Я попытался усмехнуться. - Меня изолировали от вас. И поскольку
я лишен возможности свободного передвижения, хочу передать власть, которой
уже не способен нормально пользоваться. Назначаю своим преемником Осиму.
Через некоторое время около меня осталось несколько друзей. Ромеро
предложил откровенно обсудить положение.
- Для чего разыгран этот спектакль, Эли? Вероятно, чтоб подвергнуть
вас публично пыткам...
Мысль о пытках была фатальной у Ромеро. Я потребовал, чтобы на меня
не обращали внимания, что бы со мной ни совершалось. Камагин молча сжимал
кулаки, Мэри расплакалась.
Больше всего я боялся, что разрыдается Астр, такое у него было
перепуганное лицо, но ему удалось удержаться.
- Подходит время ужина. Ешьте и засыпайте, будто ничего не произошло,
- сказал я. - Чем меньше вы станете оборачиваться на меня, тем легче мне и
досадней врагам.
Вечером на ложах появилась еда, поданная по невидимому эскалатору. В
моей клетке ничего не появилось. Я усмехнулся. Фантазия у верховного
разрушителя была не обширна. Я растянулся на полу, как на постели.
Никто больше не обращал на меня внимания, словно меня не было.
Лишь когда половина людей заснула, к клетке подошел Ромеро.
- Итак, вас осудили на голод, дорогой друг, - сумрачно проговорил
Ромеро. - В древности голод причислялся к самым мучительным наказаниям.
- Пустяки. Старинная пытка голодом многократно усиливалась
неизбежностью смерти, а мне эта опасность не грозит - я должен возжаждать
смерти, но не обрести ее.
Когда Ромеро ушел, я притворился спящим. Мэри и Астр долго не
засыпали, Лусин что-то горестно шептал, ворочаясь на ложе. Мало-помалу
мной стал овладевать полусонный бред, перед глазами замелькали светящиеся
облака, их становилось больше, свет разгорался ярче.
Вдруг я услышал чье-то бормотание. Я приподнялся.
По ту сторону прозрачного барьера, прижимаясь к нему щекой, хватая
его руками, стоял Андре. Лицо его кривилось, что-то лукавое проступало в
улыбке безумца, а глаза, днем тусклые, дико горели. Я подошел поближе, но
и вблизи не разобрал быстрого тихого бормотания.
- Знаю, - сказал я устало. - У бабушки был серенький козлик. Иди
спать.
Андре захихикал, до меня донеслись слова:
- Сойди с ума! Сойди с ума!
Мне показалось, что я наконец за что-то ухвачусь в ускользающем мозгу
Андре.
- Андре, вглядись в меня, я - Эли! Вглядись в меня, ты приказываешь
Эли сойти с ума, Эли, Андре!
Не было похоже, чтоб он услышал меня. Я перевел дешифратор на
излучение его мозга, но и там было только монотонное повторение совета
сойти с ума. Он не жил двойной жизнью, как иные безумцы, и в сокровенных
тайниках его сознания не таилось ничего, что не выражалось бы внешне.
Мне стало очень больно. И эта попытка повернуть его к себе не
удалась.
- Нет, Андре, - сказал я тогда, и не так для него, как для себя. - Я
не буду сходить с ума, мой бедный Андре, у меня иной путь, чем выпал тебе.
Он хихикал, всхлипывал, лицо его кривилось, боль и испуг перемещались
с лукавством. Он бормотал все глуше, словно засыпая:
- Сойди с ума! Сойди сума!
11
Не знаю, как мучилась те, кого в древности обрекали на голод.
Голодовку превратили в мерзкое зрелище - вот что бесило меня. Я не получал
пищи, а у друзей еда не лезла в рот. Я слышал, как Мэри кричала на Астра,
чтоб он ел, но не видел, чтоб сама она брала еду.
Лишь Ромеро и Осима спокойно ели, и я испытывал к ним нежность, ибо
это им было нелегко.
В одни из дней я с гневом сказал подошедшей Мэри:
- Разве мне легче оттого, что ты истощаешь себя?
Глаза ее были сухи, но голос дрожал:
- Поверь мне, Эли...
- И слышать не хочу! Не известно, что ждет нас завтра. Истощенная
мать - плохая защитника сына, неужели ты не понимаешь?
Она прислонилась головой к прозрачному барьеру, долго вглядывалась в
меня, усталая и похудевшая. Ей было наверняка труднее, чем мне.
- Ты не выполняешь свои обещания, Эли, - сказала она.
- Что ты имеешь в виду?
- Ты обещал относиться ко мне и Астру, как ко всем другим.
- Я этого не обещал, Мэри. Ты настаивала, но я не обещал. И ты сама
нарушаешь собственные обещания, ты ведешь себя иначе, чем другие. Возьми
пример с Осимы и Ромеро.
- А ты посмотри на Эдуарда. Я твоя жена, а что ты ему? Он тоже не
ест, Эли!
- Не мучайте меня хоть вы! - попросил я и лег на пол, отвернувшись от
Мэри.
Она тихо отошла. Потом я видел, как она ела. Камагин тоже принялся за
еду. Я сделал вид, что сплю, и так хорошо притворился, что и вправду
заснул.
Вскоре я понял, что спать в часы общего бодрствования - лучший способ
поведения. Вначале я делал усилие, чтобы задремать, но потом сон приходил,
когда был нужен.
Скорее всего, это было забытье, а не сон - я выключал сознание на
минуты, на часы, сколько заранее положу себе.
Я слышал, что голодающие воображают вкусные яства и распаляют себя до
исступления. В рассказах этих масса преувеличений. Меня не влекли картины
пиршеств и обжорства. Я много раз рисовал себе и синтетические мясные
грибы, и пирожки, с начинкой из искусственных сыров, и рыбное жареное филе
наших подземных химических предприятий, и жирные мясные колбасы, продукт
многостепенной переработки древесины, и свежайшую розовую ветчину с нежным
жирком, полученную в результате конденсации горючих газов, и сочные
сливочные торты, поставляемые заводами по перегонке нефти, и даже тот
неудачный шашлык из бедного натурального барашка, каким пытался нас
угостить Ромеро. Надеюсь, никто не усомнится, что в дни голодовки я с
радостью проглотил бы даже невкусное натуральное блюдо, изготовленное
Ромеро.
Но радости от этих картин не было. Жадная слюна не заполняла мой рот,
желудок мой спазматически не сжимался, я не метался, глухо рыдая от
сознания неосуществимости моих мечтаний.
Муки жажды тоже, по-моему, преувеличены бесчисленными рассказами,
сохранившимися в памяти человеческой.
Я знаю, что в древности тысячи потерпевших кораблекрушение умирали от
жажды, но уверен, что страдания их обострялись от обозрения бездны соленой
воды, непригодной для питья. И я повторяю, что говорил Ромеро: в основе
терзаний, вызываемых голодовками, тысячекратно усиливая их физиологическую
природу, лежит ужас неизбежной смерти, а с меня это бремя сняли неумные
мучители. Я ослабевал и ссыхался, отнюдь не раздирая своей души когтями
психологических мух.
Зато меня посещали иные видения, и с каждым днем они становились
ярче.
Я опять увидел странный зал с куполом и полупрозрачным шаром и бегал
вдоль стен зала, страшась приблизиться к шару, а на куполе разворачивались
звездные картины и среди неподвижных светил снова мчались искусственные
огни, и я знал что каждый огонек - галактический корабль нашего флота,
штурмующего Персей. Я всматривался в огни крейсеров Аллана, вначале их
движение было непонятно, потом я сообразил, что присутствую при картине
охоты за темными космическими телами вне теснин Персея.
Аллан в моем видении подтягивал захваченные шатуны к Персею,
заканчивая подготовку к их аннигиляции у неевклидова барьера, чтобы в
разлете взорванного вещества ворваться внутрь.
- Я еще раз побывал в галактической рубке зловредов, - так я
рассказывал о своем видении Ромеро. Он печально и испытующе смотрел на
меня, мой сои интересовал его лишь как свидетельство расстроенного
психического состояния.
- В древности многие психологи считали сновидения исполнениями
желаний, обуревающих людей в реальной жизни, - сказал он. - Надо признать,
друг мой, что ваши видения очень послушно копируют ваши желания.
Боевая рубка зловредов приснилась лишь раз, зато Великого разрушителя
я видел часто. Он появлялся, окруженный сановниками, среди них был и
Орлан, докладывавший собранию, как ведут себя пленные.
Фантазия моя придавала разрушителям такой диковинный облик, они были
так бредово фантасмагоричны, что ни до, ни после я не находил похожих
среди реальных врагов.
Ромеро пишет в отчете, что я своими видениями иронизировал над
врагами и что вообще ирония - характерная форма моего отношения к
действительности. Возможно, что это и так, но сам Великий разрушитель и
Орлан являлись в привычном нам виде, призрачно копирующие людей.
Остальные, правда, были удивительных образцов - крылатые, как ангелы,
ползущие, как змеи, изломанные и сверкающие, как молнии.
Одни торчали массивными ящиками, другие, вступая в беседы, вдруг
распускали пышные кроны взамен голов и становились подобны земным
деревьям, третьи, когда к ним обращался властитель, превращались в
жидкость и текли речью, текли в точном смысле слова - мутным, то
красноватым, то голубым ручейком, клокочущим, извилисто стремящимся по
залу, и все вглядывались в извивы и блеск их пенящейся речи, - а потом,
закончив слово, они спокойно стекались назад, становились снова телом из
потока, и тело, малоприметное, серенькое, скромно стиралось где-нибудь в
уголке среди прочих сановников.
Но красочней всего были "взрывники" - так я назвал эти диковинные
существа, разлетавшиеся огненным веером, когда на них падал взгляд
властителя. Я никак налог разглядеть, каковы их тела до того, как они
начинали отвечать на вопросы властителя. Очевидно, сами по себе они были
столь невыразительны, что глаз на них не задерживался.
А речь их была так феерична, ответы сыпались такими пылающими
комьями, что я сжимался в своей клетке, страшась, чтоб меня не опалило
огненным словом.
Я с интересом наблюдал, как и другие приближенные властителя с
испугом поеживаются, когда кто-нибудь взрывается испепеляющим докладом.
Должен заметить, что непосредственно речей их я не разбирал, ход
информации был мне темен, но из вопросов и реплик властителя и Орлана я
вполне уяснял себе, о чем они толкуют.
И облик сановников Великого разрушителя, и способы их взаимообщения
были так невероятны, что мне все чаще приходило в голову - не лишаюсь ли я
разума?
Однако было нечто, что удерживало меня от этого вывода. Тело мое
слабело, но дух оставался ясным, все остальное, кроме бредовых видений,
было реальным: я различал вещи и друзей, вещи не меняли своих естественных
форм, друзья говорили со мной, я отвечал, ни один не усомнился в
разумности моих ответов, беседы наши текли, как обычно, только становились
короче, мне все труднее было говорить.
И еще имелось одно, тоже важное. Безумной была внешность сановников
властителя, но не дискуссии. Тут все было логично. Я и сам с моими
помощниками, попади мы в аналогичное положение, рассуждали бы похоже -
говорю о фактах и логике, а не о способе информации.
- Вы сказали, что сон некогда рассматривался, как исполнение желаний,
- поделился я как-то с Ромеро новой мыслью и даже нашел в себе силы тихо
засмеяться. - Я все больше убеждаюсь, что это так. В мечтаниях я
неотвратимо одолеваю наших врагов.
Ромеро с некоторых пор переменил отношение к моему бреду.
Не было теперь дня, чтоб он не осведомлялся, что я видел во сне.
