обледеневшими склонами, заваленными мусором, залитыми помоями. Мертвец
открыл черный рот и издал скрежещущий, страшный звук. Он не успел. Он не
выполнил волю мертвых. Он обманул их надежды. Никто не будет отомщен. Зло
восторжествует. И мир мертвых снова погрузится во тьму, отринутый,
побежденный миром живых.
Полыхали мигалки милицейских машин. Милиционеры отгоняли любопытных, но
их было немного: эта часть базара почти очистилась, распуганная выстрелами.
Потом подъехала санитарная "труповозка". Двое молодых парней положили
мертвеца на полиэтилен лицом вниз. Из затылка все еще торчала наборная
рукоять ножа. Мертвеца затащили в машину. Рядом положили Супера. На него
было страшно смотреть, и кусок мешковины, которым какой-то милиционер закрыл
ему лицо, последовал за ним. Молодой санитар отпихнул трупы ногой, влезая
внутрь. Другой сел в кабину. Машина тронулась с места. Молодой санитар,
сидевший над мертвецом, все поглядывал на нож, на наборную рукоять. Он
думал, что было бы хорошо, если бы менты забыли о ноже. Тогда он взял бы его
себе. Вместо сломанного вчера. И для коллекции. А даже если и не забыли.
Мало ли. Такая суета была, давка, столько людей находилось рядом. Нож мог
взять кто угодно. В конце концов, он мог потеряться. Кто будет думать о
каком-то дурацком ноже, когда у следствия три трупа, один из которых был
слишком хорошо известен ментам при жизни -- ведь он платил многим из них.
Все будет скрыто, все похоронено. А мертвые ничего не скажут. Они все
простят. Они добрее живых. Решившись, санитар нервно погладил усики
(жиденькие светлые усики, еще не мужские -- мальчишечьи), нагнулся, протянул
руку к ножу над трупом Супера. Ему показалось, что нож шевельнулся. Нет, это
просто тряхнуло машину. Мертвецы, бывает, при перевозке ведут себя, как
живые. Санитар схватился за наборную рукоять и выдернул нож. Да, это была
ценная вещь. Настоящее воровское изделие. Острый, как бритва. Санитар глянул
в сторону водителя и своего напарника: они увлеклись беседой, водитель
рассказывал что-то смешное. Санитар хотел сунуть нож за голенище -- рукоять
скрылась бы под штаниной, -- но тут машину тряхнуло на ухабе. Санитар едва
не потерял равновесие, ухватившись за ремень, свисавший с потолка. Когда он
поднял глаза, мертвец смотрел на него. Он оставался лежать на спине, а лицо
было повернуто к санитару. Искромсанное, страшное лицо с выбитым глазом, с
разорванным ухом. -- Ты чего, дядя, а? -- сказал санитар, не веря своим
глазам. Мертвец молчал. Единственный глаз смотрел сквозь санитара. --
Брось... -- санитар крепче сжал рукоять ножа. Машину снова тряхнуло. Мертвец
покачал головой.
-- А, падла, вспомнил, да? Вспомнил, сука? Мертвец кивнул. -- Узнал,
да? Узнал меня?.. Мертвец снова кивнул. -- Я, я тебя вчера мочил...
Глазастый же ты, дядя, ай, глазастый... Плохо это. Санитар бросил быстрый
взгляд на напарника в кабине. Нет, он все еще увлечен разговором. Повернулся
к мертвецу, глупо ухмыльнулся и вонзил нож в уцелевший глаз. Потом вдруг
выглянуло солнце. Но свет его был неживым. Мертвая рука, уже слегка
размякшая в тепле, взметнулась вверх, вцепилась в одежду, рывком сдернула
санитара с сиденья. Санитар взвыл почти беззвучно -- голос пропал -- и в
ужасе уставился в потолок. Его лицо было крепко прижато к груди мертвеца. В
этой холодной, вдавленной, изуродованной груди что --то билось. Это не могло
быть сердцем. Не могло! Санитар закричал. Но крика никто не услышал. Машина
как раз переезжала рельсы, ведущие к товарной станции. В быстро
надвигающихся сумерках никто не видел, как на ходу приоткрылась задняя дверь
труповозки и две темные фигуры безжизненно свалились в снег. Машина
остановилась по ту сторону переезда. И тотчас же просигналила лампочка
шлагбаума, товарняк выскочил из-за пристанционных строений и со свистом
отрезал дорогу назад. Водитель и другой санитар выскочили из машины,
беспомощно оглядываясь и разводя руками. Товарняк был длинным, бесконечно
длинным. В грохоте колес потонули последние вопли. Когда поезд прошел, на
рельсах остался лежать рассеченный надвое труп. Рука еще сжимала красивую
наборную рукоять ножа, в открытой дымящейся грудной клетке билась и
клокотала черная кровь.
...Андрей очнулся, когда раздались выстрелы. Не глядя по сторонам, даже
не поднимая головы, он молча пополз вдоль металлической стены павильона. Он
полз, преодолевая страшную слабость и тошноту, подступавшую к горлу. Боли
уже не было, боль прошла, но слабость наплывала, как тьма, грозя вот-вот
поглотить его без остатка. Он знал, что позади -- там, где бегают, суетятся
и стреляют -- там Смерть. И нужно во что бы то ни стало уйти, спрятаться,
укрыться. Он заполз в узкую щель между задней стеной павильона и оградой. Он
разворошил картонные ящики, целлофановые обертки и прочий мусор и заполз под
него. Он подтянул ноги к животу и затих. Теперь можно было немного
отдохнуть. И тут же свет померк перед глазами и тьма снова поглотила его.
Андрей снова очнулся, когда уже стемнело. Вокруг было тихо и он с трудом
понял, что с ним произошло. Он медленно выполз из-под мусора, встал на ноги,
держась за стену, двинулся к выходу с территории рынка. Какие-то темные
фигуры торчали у выхода. Андрея окликнули -- он не отозвался. Старый
опустившийся алкаш схватил его за ногу, когда Андрей проходил мимо. -- Купи
утюг! -- прохрипел он. Утюг он прижимал к груди, сидя на корточках у
ограждения. Андрей с трудом вырвал ногу, двинулся дальше. Он проковылял мимо
двух бродячих собак, что-то грызших в снегу. Вышел на освещенный проспект.
Влез в первый попавшийся троллейбус. Народу было, как назло, много, и Андрей
с трудом примостился у заднего окна, вцепившись в поручень, чтобы не упасть.
От тряски его снова затошнило, и после очередного ухаба вырвало. Стоявшие
рядом отшатнулись. Андрей не видел никого, не слышал возмущенных голосов,
вообще ничего -- в боку проснулась боль, он едва удержался, чтобы не
застонать. Стиснув зубы, смотрел себе под ноги, на потеки рвоты, оставшиеся
на куртке. Он приехал домой, отпер двери своим ключом. Отчим, как обычно,
был в стельку пьян: распустив губы, расставив ноги, спал перед телевизором в
старом кресле. Телевизор орал во всю мощь. Андрей прошел к розетке и
выдернул шнур. И сейчас же услышал бормотание матери. "Не подохла еще,
старая сволочь..." -- привычно подумал он. На кухне в тайничке за
холодильником нашел полбутылки водки, спрятанные отчимом, налил в стакан,
выпил. Запил водой из-под крана. И только тогда сбросил куртку, сел. Мать
мычала -- звала его. Потерпит. Выпил еще. Оставшуюся водку вылил в стакан,
понес матери. Она лежала лицом вверх, лицо было наполовину неподвижным,
мертвым, как маска. Зато другая половина лица выражала всю гамму чувств,
какую только могла выразить старая больная женщина, допившаяся до паралича.
-- Ы-ы!.. -- радостно промычала она, заметив стакан в руке Андрея. --
М-м-м... Ы! Ы, ы! -- Да сейчас, подожди ты... Андрей приподнял ей голову,
краем стакана раздвинул неподвижные губы, вылил водку в рот. -- Ых! Ых! --
простонала мать. Глаза ее заблестели, тело расслабилось. -- "Ых"! --
передразнил Андрей. -- Меня вот чуть не убили сегодня. А тебе -- хоть бы
хрен. Только и знаешь, что "ыхать". -- Ы? Ы? -- мыкнула она. -- Да не знаю,
кто. Дед Пихто... Он вздохнул. -- Ладно, пойду спать. В глазах темно...
Разбудишь -- убью! Он упал в кровать, не раздеваясь. Надо было бы
поухаживать за старухой, сменить пеленку, поставить воды в изголовье, может
быть, покормить -- но у него не было сил. Завтра, все завтра. Да и этот
старый хрен на что? Проспится -- поможет ей... Он не уснул -- провалился. И
в том мире, в который он попал, он был жив и здоров, а потом Супер схватил
пилу и стал выпиливать ему бок. Андрей кричал, но бойцы крепко держали его,
пила взвизгивала и от бока летели опилки, будто сам Андрей превратился вдруг
в деревянного человечка. -- Иди к лешему! -- закричал Андрей Суперу
перепуганным детским голосом. И Супер отскочил, а вместо него появился отчим
и пробулькал: -- Ты живучий, выродок, весь в нее... Я подохну -- а вы с ней
еще жить будете. Это он про мать говорил, понял Андрей. Он хотел подняться и
влепить отчему в нос -- пусть знает, как мать обижать, -- но сил не было. Он
опустил глаза и увидел в боку здоровенную дыру, будто бок раскурочили ломом.
Он заткнул дыру полотенцем, но тут отчим поднял лом и ударил его острием
прямо в полотенце. -- Снова мою водку выпил? В тюрьме тебе место, в тюрьме!
-- Не хочу в тюрьму, -- простонал Андрей и проснулся. Было темно и тихо,
если не считать храпа двух пьяных стариков. Андрей почувствовал, как в бока
у него что-то шевелится и дергает -- больно, страшно больно. Он застонал,
схватился за бок, нащупал что-то живое, схватил, поднес к глазам -- это был
ребенок. Ребенок с неподвижным лицом матери и сухими дрожащими ручками
старика. Ребенок мигнул и открыл рот. Во рту был ряд острых треугольных
зубов, заточенных как у пилы. Андрей закричал, отшвырнул ребенка -- он
откатился под материнскую кровать, тяжело ударился о стенку и захихикал -- и
снова схватился за бок. Что-то торчало там, рвало тело, лезло наружу...
Андрей зажмурился, выгнулся, шаря рукой под собой -- что там такое? -- и
снова проснулся. Простучал трамвай под окном. Мать натужно храпела на
соседней кровати. Бульканье отчима доносилось из спальни. Андрей застонал,
вытер мокрый лоб ладонью. Почувствовал неладное, поднес ладонь к глазам. В
сиянии фонаря, пробивавшемся сквозь занавеску, увидел черную тягучую
жидкость, капавшую с ладони. Это кровь? Ох, тошно мне, тошно...
...Когда он проснулся в третий -- и в последний -- раз, он, наконец,
разглядел то, что пилило его бок в первом сне, что он отбросил под кровать
во втором. И когда разглядел, подумал, что снова видит сон. И сил бороться,
думать, страдать больше не было. Он сунул голову под подушку, крепко-крепко
зажмурился, обхватил подушку руками. Но это была вовсе не подушка. Это была
смятая картонка из-под шоколадных батончиков, картонка с налипшими на нее
обретками и вкладышами от жвачки. И Андрей лежал не дома, в своей кровати,
рядом с парализованной матерью -- он лежал в щели, под стеной павильона,
погребенный под кучей мусора. И ветер шевелил над ним обертки и цветной
целлофан -- черный ночной ветер, принесший в город оттепель. Черная чужая
рука, вернее, то, что оставалось от руки -- черная разбухшая кисть, --
словно поняв, что жертва больше не будет сопротивляться, подняла
указательный палец, как копье и вонзила его в живот Андрея. Андрей дернулся
всем телом. Но тело больше не принадлежало ему: сам Андрей в этот момент уже
шел по темной бесконечной дороге в толпе таких же, как он, бормочущих теней,
а над ними всходило не солнце -- всходила луна мертвецов.
...В сырую теплую ночь, когда из туч на город повалила каша из дождя и
снега, в холодильнике городского морга шевельнулся труп. Супер открыл глаза.
