Сергей Смирнов
Сборник
Милая мамочка
Спокойной ночи, ночь
One way ticket
Солнце для мертвых
Сергей Смирнов:
об авторе
Сам: Сергей Смирнов (не путать с известным фантастом, хотя я тоже
"проходил" в союз писателей как фантаст), 41 год, автор книг "Проспект",
"Пророк не приходит из Галилеи". Участвовал в различн. сборниках, есть
журнальные публикации.
Сергей Смирнов.
Милая мамочка
Я ждала их -- и они появились. Я ждала их каждую ночь, с тех самых пор,
как они потребовали от меня первой Жертвы. Нет, "потребовали" -- не то
слово, ведь они говорить не умеют, -- просто я почувствовала, чего они
хотят.
Вот и вы, здравствуйте, шепчу я про себя, -- вижу, что вы стали еще
длиннее и красивее, и страшнее. Прибавилось блеска и гибкости, и желания,
наверное, тоже.
Они слышат меня, я знаю. Они появляются из черного квадрата форточки,
словно сквозняк и здесь, в комнате, становятся тем, что они есть на самом
деле: длинными гибкими лиловато-серыми щупальцами. Сильными. Ненасытными.
Я чувствую их немой голодный крик, их жажда передается и мне, и я тоже
начинаю чувствовать спазмы в желудке. Они тянутся ко мне, плетя магические,
завораживающие кольца. Сейчас я впаду в транс и отдам им себя, всю себя,
свое красивое тело, свой мозг, свою душу. Они медленно, красиво изгибаются
перед моими глазами, постепенно приближаясь -- бесконечные прекрасные змеи,
бесконечные, как тоска.
Нет, только не я. Пусть кто-нибудь другой станет вашей добычей. Разве
вы посмеете напасть на меня -- единственную, кто вас понимает, кто ждет вас
по ночам, оставляя для вас форточку открытой. Если не станет меня -- не
станет и вас. Не будете же вы являться моей полубезумной мамочке, которой
что явь, что бред -- все едино. Да она и живет-то давно уже в бреду,
неподвижная, как бревно. Прожорливое бревно. Всего-то и толку с нее, что
жрет и гадит, вот уже в течение трех лет -- жрет и гадит. Я выношу в горшке
ее кал и мочу, меня тошнит, но дважды в день я делаю это -- двумя руками --
переполненный горшок -- осторожно, чтобы не разлить (вот уж драгоценность!)
-- а потом долго-долго мою руки, но перед этим надо вымыть горшок,
сполоснуть его хлоркой, и все это -- под непрерывное ворчание, под ее вопли
и жалобные стоны, которые давно уже вызывают у меня не жалость, а
раздражение, смешанное с безысходностью. Иногда мне кажется, что она
бессмертна. Пройдет еще пять, десять, двадцать лет, я состарюсь, но все так
же, дважды в день, буду выносить ненавистный горшок, все так же готовить еду
и с отвращением наблюдать, как она набрасывается на нее, чавкает, глотает не
жуя, а масло течет по ее подбородку, заросшему пучками сивых волос.
Разве она человек? Разве э т о может "звучать гордо"? Да она просто
животное. Нет, хуже -- амеба. Вот именно, амеба, огромная амеба, которая
ест, а после еды, вволю накричавшись и настонавшись, впадает в спячку, для
того, чтобы переварить то огромное количество еды, которое я приношу ей пять
раз в день -- а в выходные дни и чаще -- на подносе. Ставлю поднос ей на
грудь -- и она начинает действовать, ненасытная амеба. Съедает столько,
сколько принесешь. Я даже как-то попробовала эксперимента ради -- налила
борща в чашку размером с тазик. И что? Слопала. Только пожаловалась, глядя
на меня с подозрением: " Чтой-то сегодня много. И зачем так много давать?"
Покормив ее, я ухожу на работу, включив для нее телевизор. Она спит под
него. Только не любит передач для молодежи -- слишком шумные, будят.
Но перед уходом я должна выслушать ее долгое нудное ворчание о том, что
я никудышная дочь, что некоторых детей надо бы расстреливать, и было бы
очень хорошо, если бы я задохнулась при рождении. Она орет, что лежит целый
день одна, пока я верчу хвостом перед мужиками, что я морю ее голодом и жду
ее смерти. "Да! Да! -- кричу я про себя, -- Я жду твоей смерти, старая
нудная тварь!". Нет, она орет это не мне -- она орет в трубку телефона,
когда звонит своим "приятельницам" -- таким же глухим, тупым, бессмертным
амебам, способным лишь гадить и жрать, жрать и гадить.
-- сколько раз, -- орет она, когда я, уже одетая, стою в прихожей,
--просила купить ее мне вареной колбасы! Знает, что я люблю вареную --так
специально же не покупает!
Она орет в трубку, потому, что приятельница, должно быть, тоже глухая
тупая и жирная, а я стою в полутьме, меня душат злые слезы и беспощадность
просыпается в душе, беспощадность дикого зверя.
-- Послала бы соседку за колбасой, -- орет она, -- так ведь денег-то
нет! Всю же пенсию ей отдаю! Канешна, зря! Еще бы не зря! Так вить все время
думаешь -- дочка вить! Родная вить! Ну канешна! Вырастила на свою голову!..
"Боже, -- шепчу я сквозь слезы, -- сохрани меня, не дай мне совершить
непоправимое!"
Я изо всех сил хлопаю дверью. И иду на работу, губы и руки у меня
трясутся, но это пройдет, это скоро пройдет. В подъезде я глотаю таблетки --
любые успокоительные, которые удается достать по ее, мамочкиным, бесплатным
рецептам, -- и постепенно отдаляюсь от этого мира, уплываю, оставляя мою
боль на берегу.
Работа у меня спокойная -- один на один с умной машиной. Никто не
влезет с дурацким вопросом: "Ну, как там мама?". Мама, к счастью, там. А я,
к счастью, здесь. Вот и весь мой ответ.
Соседи меня не любят -- считают, что я как киношный белогвардеец морю
мать голодом. Подруг у меня давно не осталось. Жениха нет. Был жених, был.
Но я сделала большую глупость -- может быть, самую большую глупость в жизни
-- привела его домой познакомиться с моей бедненькой больной мамочкой.
Познакомила...
Мне уже двадцать девять. Морщинки вокруг глаз, складки на горле, дурной
волос лезет -- в мамочку, наверное. Состарюсь. Стану амебой. Буду жрать,
отрыгивать и пукать во сне.
Вон она храпит за стеной. Хотя наутро обязательно скажет, что
"бессонница замучила-всю ночь не спала-хоть глаза выколи-а сколько раз
просила мне мазэпама купить-дак допросишься как же!". Она так говорит --
"мазэпама". Она не знает, что я его купила, но пью сама.
Она храпит, чмокает, стонет, пукает и снова храпит. Стокилограммовая
амеба, занятая только собой, погруженная в себя, самодостаточная.
Вы не хотите, мои добрые щупальца, полакомиться сегодня ночью? Возьмите
ее. Сожрите ее, мою миленькую добренькую мамочку. Это будет великой наградой
для меня. Да и для нее тоже.
Я знаю, желать этого -- грех. Но вы избавите от мук старого, безнадежно
больного человека, лечить которого давно уже отказались все больницы мира.
Больницы? Да ее в "анатомку" и то не примут! По причине отсутствия обеих
полушарий головного мозга. Ха-ха.
Я чувствую: щупальца не верят мне. Они сомневаются. Ведь они -- это я.
Они воспитаны в строгости, в почитании старших, в преклонении перед
мамочкой. Хотя они тоже понимают, что она сумасшедшая и сводит с ума свою
дочь.
Я чувствую, что их сомнения все возрастают -- и вот они начинают
отдаляться от меня, вращение бесчисленных колец замедляется, и наконец они
исчезают в черном квадрате форточки -- лишь сквозняком потянуло с улицы,
сквозняком, пахнущим первым снегом.
Этой ночью они ушли без Жертвы. Я знаю -- они вернутся, неважно когда,
через месяц или через год, вернутся -- и снова попросят Жертвы. И уж
тогда-то я скормлю им то большое старое животное, что храпит и чмокает за
стеной. Животное, породившее другое животное -- меня. Старая милая бабушка,
жирная сволочь. Уважаемый человек, сорок лет на одном предприятии, участник
трудового фронта, мерзкая тварь, назвавшая меня блядью при нем, при
человеке, которого я любила. Да, у нас с ним была любовь. А она назвала это
блядством.
Я-то, как дура, надеялась, что он будет жить у нас. Мы с ним жили бы в
моей комнате, моя милая мамочка -- в своей. Он добрый, я знаю, он смог бы
ухаживать за ней. Он выносил бы ее горшки и терпеливо сносил бы ее ворчание
и вопли. Но он ушел.
Он ушел, как ушел когда-то мой отец. Сколько себя помню, каждый раз,
когда он возвращался с работы, мамочка заводила свое бесконечное: "Пришел-наконец-то-явился-не-ждали-и-денег-опять-не-принес-ну-конечно--за-что-такому-платить-руки-растут-не-оттуда-вон-на-кухне-третий-день--вод-из-крана-бежит-и-пускай-бежит-некому-поправить-мужика-то-нет-а-э-тот-разве-мужик-тьфу-одно-название!"
Отец ругался. По кухне начинала летать посуда и слышалось то мамочкино
"бу-бу-бу", то отцовское: "Да заткнись же ты наконец!". И все заканчивалось
дракой и слезами.
Я не помню, когда отец стал для меня Плохим. Мамочка много сил
положила, чтобы внушить мне это. И внушила. Сейчас-то я все понимаю, а
тогда...
По ночам они долго возились и шушукались, если успевали помириться до
сна, а я плакала в своей комнате, плакала в подушку и молилась. Я молилась
своему талисману -- керамической ящерице с отбитым хвостом. Ящерица была
покрашена зеленым и покрыта лаком, а глаза у нее казались живыми. Я нашла ее
во дворе, в песочнице, принесла домой, отмыла и спрятала в коробочку из-под
пластилина. Я просила ящерку помочь мне. Но как именно помочь? Я не знала
тогда. Ящерка тоже не знала. К тому же, у нее не было хвоста, а в хвосте-то,
наверное, и была ее волшебная сила. Я очень жалела ее, плакала о красивом,
зеленом, изгибающемся хвосте. Я очень хотела, чтобы у нее вырос новый хвост
-- я знала, что это бывает, -- волшебный замечательный хвост, одно движение
которого смогло бы изменить мою жизнь. Утром я просовывала руку в коробочку
в надежде нащупать у ящерки новый хвост. Но хвост, конечно, так и не вырос.
Он рос не в коробочке -- в моем воображении, и не один -- много хвостов.
Наверное, ящерка ждала, когда я додумаюсь до этого.
Домашняя аптечка у нас была набита успокоительными и снотворными.
Потихоньку от родителей я доставала таблетки и постепенно разобралась, что
от розовой, например, станешь, как деревянная кукла, а от желтой захочется
спать, а от белой все окружающее превратится в кино, которое можно смотреть
издалека, с безопасного расстояния.
Я глотала эти таблетки. Постепенно привыкла к ним и страдала, если не
находила в аптечке нужных. После некоторых таблеток снились страшные сны.
Когда не было хороших таблеток, приходилось пить эти, и однажды, в одном из
кошмаров, я увидела их -- длинные блестящие хвосты, прекрасные. Всесильные.
Сначала я испугалась их, но они приходили снова и снова, и я привыкла к ним.
Я поняла: это -- подарок ящерицы, подарок, который изменит мою жизнь.
Иногда, когда мне было особенно одиноко, я думала: выпью все таблетки
сразу и больше не надо будет плакать, не будет ни кошмарных снов, ни
кошмарной яви. Но сразу же спохватывалась: а как же мамочка? Она же поседеет
и умрет от горя. Она будет Переживать. Больше всего на свете я боялась, что
она будет Переживать. И когда я заставляла ее Переживать, мне становилось
невыносимо стыдно. "Зачем ты пошла одна через дорогу? Разве ты не знала, что
я буду Переживать?"
Ох, какая же я плохая, думала я. Плохая, плохая. Нет, большими буквами,
вот так: "ПЛОХАЯ". Ведь я заставила мамочку ПЕРЕЖИВАТЬ.
(Она все пережила. Все умерли -- ее родители, ее муж, ее друзья и
подруги, ее братья и сестры, -- она пережила. Она и меня переживет. Да,
переживет, ПЕРЕЖИВАЯ).
Потом отец стал выпивать. И мамочка сказала ему: "Вон из моего дома!".
Отец стал Плохим. И я думала: вон плохое из нашего с мамочкой хорошего дома!
Вон!
Отец говорил, что идти ему некуда, на что получал твердый мамочкин
ответ: "Иди к своим шлюхам!"
Шлюхи -- они Плохие.
"Да нет у меня никаких шлюх!" -- кричал отец. "Не ври! А эта жидовка?
