Думаешь, я ничего не знаю? Я все про вас знаю!!"
Шлюхи плохие. Жидовки плохие. Уж мамочка-то знает...
Мать стала стелить отцу на кухне, на раскладушке. Он приходил пьяный и
валился на нее не раздеваясь, а мать закрывала дверь на кухню, чтобы не
пахло перегаром. Она считала, что запах перегара вреден для здоровья,
особенно для моего: "Пожалел бы хоть дочку, скотина!"
Отец жалел. Теперь-то я понимаю это. А тогда я думала: он меня не
жалеет. Перегаром воняет. Плохой!
Он уходил от нас несколько раз. И возвращался. Он говорил, что не может
жить у чужих людей. Чужой он считал, наверное, ту шлюху.
Они с мамочкой мирились, но вскоре все начиналось сначала. И я думала:
ну почему он не уходит совсем? Почему он не хочет оставить нас с мамочкой в
покое?
Мне было уже восемнадцать, когда отец ушел в очередной раз. Я
радовалась -- да, радовалась, что освободилось место в квартире, что на
кухню можно опять заходить ночью, и что теперь в этот дом можно привести
моего будущего мужа.
А когда отец вернулся, все это и случилось. После скандала, после драки
на кухне, после наших с мамочкой слез ночью пришли Они. Я сразу
почувствовала, что они голодны. И тут я подумала: а почему бы не принести им
Жертву? Почему я раньше не догадалась об этом?
Они плавали надо мной сверкающими кольцами, а я, уткнувшись в подушку,
твердила: "Пусть отец уходит. Он плохой. Пусть он уйдет навсегда. Он не
нужен ни маме, ни мне. Жалкий человек, ничтожный, никому не нужный. Возьмите
его!"
Они сначала не поверили мне, они клубились надо мной, мерцая в отсветах
уличных фонарей, и тогда я подняла голову с подушки и приказала:
-- ВОЗЬМИТЕ ЕГО! ВОН ОН ДРЫХНЕТ НА КУХНЕ, МАЛЕНЬКИЙ, ЖАЛКИЙ, ВОНЮЧИЙ! Я
НЕ ХОЧУ ЕГО БОЛЬШЕ ВИДЕТЬ! ДЕЛАЙТЕ С НИМ, ЧТО ХОТИТЕ!
Они мерцали надо мной еще некоторое время, потом пропали. Я уснула. А
утром в дверь постучал сосед и сказал, что ВАШ ПАПА ВИСИТ НА ВЕРЕВКЕ В
БЕЛЬЕВОЙ.
Мы с мамой ревели, обнявшись. Мама потом сказала: "Вот видишь, он и
помереть не мог по-людски. Специально так сделал, чтоб нам было хуже". Это
сказала моя милая мамочка, убийца. И сказала она это мне, тоже убийце. Она
пережила. И я тоже.
Я знала, как это произошло: щупальца пробрались на кухню, вытащили отца
из постели и задушили. Он хрипел и стонал, раскладушка под ним отчаянно
скрипела. Мамочка, наверное, слышала этот скрип -- она спит в смежной
комнате.
Он сопротивлялся. Маленький. Жалкий. Плохой.
Потом уже они вытащили его в бельевую и подвесили там на веревке. Так
что никто ни о чем не догадался. Никто. Кроме, может быть, мамочки.
И вот прошло десять лет. Все эти годы я не давала им жертвы. Я не
хотела их видеть. Я боялась, что они напомнят мне о том, что мы с мамочкой
сделали. Даже когда они приходили -- я сразу же прогоняла их.
УХОДИТЕ, ЖАДНЫЕ ТВАРИ, УБИЙЦЫ, ЗДЕСЬ ВАМ НЕЧЕМ ПОЖИВИТЬСЯ, УБИРАЙТЕСЬ,
ЗМЕИНОЕ ОТРОДЬЕ, Я НЕ ЖЕЛАЮ ВАС ВИДЕТЬ!
Я отворачивалась к стене. Я чувствовала их осторожные мягкие касания,
но не боялась: я знала, что они в моей власти, что они -- лишь исполнители
моей воли. Я прогоняла их и засыпала спокойно.
Три года назад с мамочкой случился удар. Я ухаживала за ней, я была
заботливой дочерью, да, я была ХОРОШЕЙ. Днем и ночью я сидела у ее постели,
сначала в больнице, а потом, когда врачи развели руками, --дома. Свою жизнь
я подчинила этой заботе. Я жила ради мамочки. И когда она начала говорить, а
потом вновь обрела руки -- я чувствовала себя по-настоящему хорошей.
Щупальца и тогда приходили. Случалось, я видела их, когда сидела возле
мамочки, оберегая ее. Я прогоняла их.
И вот уже три года она изводит меня. Теперь-то я понимаю, что рядом с
ней любой человек почувствует себя виноватым. Рано ли, поздно ли -- но
почувствует. Как мой отец. Как я сама.
Но теперь я, кажется, готова. Когда Они придут, я скажу им: ИДИТЕ И
СОЖРИТЕ ЕЕ, ТУ, ЧТО ХРАПИТ ЗА СТЕНОЙ, ТУ, ЧТО ВИНОВАТА ВО ВСЕМ, ТУ, ЧТО
ЗАЕДАЕТ МОЙ ВЕК. СОЖРИТЕ ЕЕ, СОЖРИТЕ!..
Я лежу, обдумывая приказ. Я испытываю настоящее наслаждение, да-да,
наслаждение, добавляя все новые слова: амеба, сволочь, убийца! И пусть
другие думают обо мне, что хотят. Впрочем, никто ни о чем никогда не узнает.
Но странно -- за стенкой сегодня тихо. Неужели она тоже не спит?
Неужели в глубине этой желеобразной массы, этой медузы, тоже зреют какие-то
мысли? А может быть, даже приказы?..
И я вдруг холодею от вопроса, который задаю себе: "А кто тебе сказал,
что ИХ выдумала ты? Кто тебе сказал, что ОНИ выполняют твои приказы?.."
И двери медленно открываются. Бесшумно, как в кошмаре. В мамочкиной
комнате, во тьме, мерцают странные кольца. Нельзя на них смотреть, они
завораживают, как глаза василиска. Нельзя -- но я смотрю. Они приближаются.
"Я глупая, -- думаю я, -- плохая и глупая. Можно давно бы было догадаться,
что моя мамочка, милая мамочка...".
СОЖРИТЕ ЕЕ, ТУ, ЧТО НАЗЫВАЕТ СЕБЯ МОЕЙ ДОЧЕРЬЮ, ТУ, ЧТО ОТРАВЛЯЕТ
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МОЕЙ БЕСЦЕННОЙ ЖИЗНИ. РАЗДЕЛАЙТЕСЬ С НЕЙ ПРЯМО СЕЙЧАС! ПОТОМУ,
ЧТО ОНА -- ПЛОХАЯ!
1992.
Сергей Смирнов.
Спокойной ночи, ночь
СУБОТТА. СУБЙЕЛЛОРТ. АКВОНАТСО.
Ему нравилась эта игра. Он умел, не задумываясь, произносить слова
наоборот. Даже длинные и сложные слова: ОВТСЕЧИРТКЕЛЭ, АКЙОРТСЕРЕП.
Он шел по улице и выворачивал наизнанку все, что попадалось на глаза.
КИРАТС С ЙОМКУС. Вот АЦИВЕД С ЙОКЧАБОС. А вот бредет, шатаясь, КИЛОГОКЛА.
Его взгляд перебирал прохожих, как карточную колоду и вдруг наткнулся
на нее. Это была дама. Треф.
Ее звали Ленкой. Или Иринкой. Эти два имени ему особенно нравились.
АНЕЛ. АНИРИ. Эти имена и наоборот звучали, как музыка. У нее были светлые
волосы. Очень светлые. Природная АКНИДНОЛБ.
Сначала она шла впереди, потом он обогнал ее. Остановился, чтобы
прикурить, косясь на нее. И тут же понял, что отныне и навсегда Анири (или
Анеле) стала ЙОННЕВТСНИДЕ.
Он даже не стал задумываться над тем, плохо это или хорошо. Он ведь не
хотел менять свою жизнь. Она ему нравилась и такой: работа, семья, отпуск у
тещи в деревне. Может быть, в тот момент ему просто надо было закрыть глаза,
постоять несколько секунд, дождаться, пока Анеле не затеряется в толпе, -- и
продолжить свой беззаботный путь, свое плавание.
Эти мысли промелькнули и исчезли. Он стоял столбом и глядел на нее во
все глаза. Блондинка тоже остановилась и тоже взглянула. Взгляд был очень
серьезным. Она глядела строго, как учительница. Нет, как завуч. Посмотрела
-- и пошла дальше.
Он понял, что она может исчезнуть, пропасть навсегда, и задохнулся от
внезапного сердцебиения. Потому, что она может исчезнуть, а он останется
жить здесь, в этом дне и в этом пространстве, навсегда, навсегда... И еще он
вдруг понял, что живет не так, совсем не так, как надо. Вот уже много-много
лет. Он живет спокойно. Да, слишком спокойно. Он может спокойно прожить свою
спокойную постылую жизнь, пока жизнь плавно не перейдет в смерть.
(Спустя три недели, когда он ударил Анеле тяжелой чугунной сковородкой
в висок, он тоже ни о чем не думал. Все происходило само собой. Он ударил,
она отлетела к стене, ударилась головой, лицо ее стало белым, как кафель, о
который она ударилась. Она сползла на пол, легла на нелепо подвернутую руку.
Голова откинулась. Будто сломалось что-то внутри. Как у куклы.
Он уронил сковородку и присел рядом. Сквозь шум в ушах он что-то
говорил ей, пытался перекричать нараставший внутри него вой, а потом стал
бинтовать ей голову. Руки ходили ходуном, он не смог перебинтовать толком, и
когда взял ее на руки и понес к дивану, конец бинта, черный от крови, чертил
по полу тонкую полоску. Будто трещина прошла сквозь дом. Нет, сквозь жизнь,
разломив на две половины, как хлеб, время и пространство. Анеле лежала на
диване, все в той же безжизненной позе, а он стоял рядом. Стемнело за окном.
Он стоял по пояс в темной воде Ахеронта и обеими руками держал вырывавшуюся
узкую лодку, прямоугольную, из досок. Анеле была в белом платье. Глаза были
закрыты. Она должна была плыть. А он не пускал, хотя течение рвало лодку из
рук, прямо выворачивало руки, но он крепко стоял, и черные волны не могли
сбить его с ног.
А потом стемнело совсем, и ему казалось, что вокруг, на темной воде,
качается множество похожих дощатых лодок, и в каждой лежал то старик, то
юнец, то женщина, то ребенок. Они плыли во тьму, к тому берегу, на котором
кончаются воспоминания. И тогда он отпустил ее. Пусть она плывет с миром.
Кто он такой, чтобы нарушать законы жизни и смерти?.. Он сказал: "Плыви!").
В тот субботний день он пришел домой, побросал в чемодан одежду и
кое-какие книжки и сказал жене:
-- Я пошел.
Она не ответила. Она сделала вид, что ей наплевать. Она часто так
делала. Так часто, что ему и в самом деле стало казаться, что ей на него
глубоко наплевать.
Потом он, конечно, пару раз возвращался. Один раз даже ночевал --
полночи ждал, когда жена соизволит подойти к нему -- он спал отдельно, на
кресле, -- но она не подошла. И вообще не говорила ни слова. Она была
гордая, как сам Сатана.
И тогда он ушел окончательно. Он жил на квартире знакомого, уехавшего в
какую-то дурацкую экспедицию -- интересно же людям кормить гнуса два месяца,
копаясь в болоте! Квартира была однокомнатная, на девятом этаже. К вечеру
она накалялась до того, что нечем было дышать. Не помогала открытая настежь
балконная дверь и плотно задернутые тяжелые шторы. К тому же вода редко
доходила до девятого, только ночью. Но это его не очень беспокоило: все
равно спать в такой духоте он не мог. По ночам он наливал воду в ванну и в
кастрюли, и подолгу стоял на балконе, глядя на город и звезды.
Он познакомился с Анеле. Это оказалось проще, чем он думал. Все вообще
оказалось намного проще. Она приходила к нему, а он -- к ней. Почти две
недели они вели жизнь странную, полную неожиданных радостей, жизнь двух
влюбленных, из тех, что живут долго и счастливо, а если и умирают, то
обязательно в один и тот же день.
Но к концу второй недели радости поубавилось. Он вдруг обнаружил, что
им совершенно не о чем говорить. Они молчали часами, а если что-то и
говорили, то только такое: "Есть хочешь?", "Пора спать", "Дождь собирается",
-- в таком духе. Она ничего ему не рассказывала и ни о чем не спрашивала.
Приходила, когда хотела. Он даже не знал, нравится ли ей быть с ним в
постели.
Природная блондинка. Анеле-Елена.
Она не позволяла провожать себя. А когда он приходил к ней --никогда не
предлагала остаться на ночь. Она просто говорила: "Скоро уйдет последний
трамвай". И начинала чистить зубы.
Она даже не хотела знакомить его со своими родителями.
И тогда в его душу, измученную разлуками-встречами, стало закрадываться
смутное подозрение.
Она не отвечала на его вопросы. Кто ты? Откуда ты? Чем зарабатываешь на
жизнь? Откуда у тебя квартира?..
И ничего не мог добиться. Она молчала. Не обидно молчала. Улыбалась и
качала головой.
Когда она улыбалась, у него замирало сердце. Он понимал, что это плохо.
Что такой любви нет. А если есть -- то скоро пройдет. Или обернется
кошмаром.
Кто она? Откуда появилась в его жизни? Кто послал ее, такую нездешнюю,
к которой не прилипает никакая грязь, которую не касается теневая сторона
жизни. Больше того -- она не бывала в тени. Он видел ее всегда освещенной
ярким летним солнцем.
-- Я хочу жить с тобой, -- говорил он.
Она кивала и молчала.
-- Я не могу так -- то здесь, то там. Я хочу с тобой засыпать и с тобой
