Утром он прошел всю деревню из конца в конец. Все было прежнее, и из
заколоченных покосившихся домов не доносилось ни звука. Небо было темным и
сырым, и земля казалась черной, и не было вокруг, казалось, ни единого
живого существа: все ушли отсюда, даже мыши.
Он снова долго выбирал место, прежде, чем начать копать. И работа шла
плохо. Слишком сырая земля, слишком измучено тело. До сумерек он раскопал
только одну могилу, а потом, раскопав, долго-долго сидел на краю. Он боялся
возвращаться в деревню, боялся того, что мог там увидеть. Но ночевать в поле
не было смысла. Он двинулся домой и еще издалека услышал собачий лай и
человеческий голос. Все было по-прежнему. Все. За исключением того, что в
одном из домов горел огонек. Он постоял, не решаясь возвращаться. Но надо
было вернуться, надо было -- иначе душа его так никогда и не найдет покоя.
Он пошел через поле, потом через огороды и подобрался к дому так близко, как
только смог. Он увидел, как кто-то вышел на порог, позвал собаку, потом
снова вышел с ведром. Потом заскрипел колодезный ворот. Это он? Тот, кого я
искал? -- подумал он. И, так и не решившись подойти еще ближе, вернулся в
свою избушку. Он не топил печь в этот вечер и рано лег спать. По временам
его будил лай собаки. Одинокий и страшный лай. Рано, до света, ушел он из
дома. Тихо было в деревне и мертво. И, может быть, подумал он с надеждой,
вчерашнее просто пригрезилось ему. Он вернется сегодня с поля и все будет,
как прежде: мертвая деревня, мертвые дома, мертвые колодцы. Вечером он не
хотел возвращаться. Он оттягивал этот миг как можно дальше, но уже было
темно и хотелось есть и спать, и делать было нечего, кроме как возвращаться.
У него не было выбора. И еще издалека он увидел огни в домах, услышал
голоса, и уже обреченно понял: теперь поздно. Ничего не поделаешь. Так и
будет. Он пробрался к избушке задами, его никто не заметил. Было холодно, но
он боялся затопить печку, чтобы не выдать себя. Скорчившись на холодной
постели, собрав на себя все тряпки, какие были в доме, он долго-долго лежал,
слушая голоса, скрип колодезных воротов, собачий лай и прочие звуки,
свойственные жилью, звуки, не замечаемые живыми. А потом вдруг стало тихо.
Только шелестело что-то -- шелестело все ближе и ближе и, подобравшись к
окну и выглянув, он увидел, как мертвые входят в ворота, заполняют двор,
двигаясь, словно сомнамбулы. Они натыкались друг на друга, разбредались по
двору их становилось все больше и больше. Вот уже возле самого окна
появились их белые лица: вытянув руки, они ощупывали стекло и раму окна, их
когти издавали скрежещущие звуки. Он отшатнулся, метнулся в глубину комнаты.
Он прошептал дрожащим голосом:
-- Уходите. Я же не убивал вас! Вас убили другие!
И, скорчившись у печки, закрыв лицо руками, тихонько завыл. А они,
наконец, нашли двери -- заскрипели старые петли -- и появились в темной
избушке и, как потерянные, стали ощупывать стены, пока не наткнулись на
него, скорчившегося в углу. Он почувствовал их ледяные пальцы у себя на
руках, в волосах, они трогали его, ощупывали, эти прикосновения парализовали
его.
-- Господи, сделай так, чтобы они все ушли, спаси меня, Господи, --
бормотал он. -- Ведь не я убил их, не я!
Он понимал, что все бесполезно: они не слышат и не видят его, и ничего
от него не хотят. Просто их надо было вернуть в их могилы, спрятать, укрыть
навеки. В землю -- там они успокоятся. Только там. Ничто не спасет его -- в
мертвой деревне не пропоет мертвый петух. Он поднялся, расталкивая
мертвецов, которых набилось уже столько, что едва можно было повернуться и,
закричав, бросился к выходу. Они не задерживали его, они просто мешали. Они
всегда мешали живым. Он протолкался к дверям, выбежал за ворота, сбрасывая с
плеч холодные бессильные руки, и побежал по темной улице. Оглянулся: толпа
шла за ним, вытянув руки, шаги издавали странный шелест. В окнах торчали
белые неподвижные лица -- мертвецы, казалось, следили за ним. На самом деле
они его не видели, нет. Они притворялись зрячими. У колодца мертвец-старик
крутил ворот. Ведро оборачивалось вокруг ворота с протяжным жалобным звоном.
Он поднялся на косогор, где когда-то было деревенское кладбище, а теперь
догнивали в земле повалившиеся кресты и фанерные обелиски, и посмотрел на
деревню. Дым поднимался из труб, скрипели калитки, кричали и плакали дети, и
даже пьяный пел дикую песню, которую не запомнит никто. Этого не может быть,
-- устало подумал он. Они же мертвые. Их больше нет -- ни взрослых, ни
детей, ни собак, ни кошек, ни кур, их нет. Он дал жизнь мертвецам, откопав
их могилы. Но он не оживлял этой проклятой деревни.
Светало и в белесом тумане мертвые выходили из деревни -- они все еще
шли за ним. Они чувствовали его, наверное, только это у них и было --
способность чувствовать живых. И тогда в один краткий миг он вдруг понял:
тот, кого они сбили на темной дороге семнадцать лет назад, тоже был мертвым.
Мертвый стоял на дороге! Он вспомнил белое лицо, вспомнил очень ясно --
мертвое, незрячее лицо, мокрые от дождя волосы и даже капли на восковой
коже. Грузовик сбил мертвеца. Да-да, он вспомнил. Старший сказал: "Мертвяк.
Холодный уже" -- кажется, так. Если б он был живым -- он не успел бы остыть
так быстро. Долго ли они ездили? Много ли времени было им нужно, чтобы
приехать, получить по шее и вернуться?.. Вглядываясь в смутные силуэты, с
глухим шелестом двигавшиеся в тумане, он лихорадочно думал -- откуда взялся
мертвый тогда, на дороге? Он не помнил, жива ли тогда была эта деревня.
Может быть, и нет. Семнадцать лет назад его не очень-то волновали разоренные
деревни. Возможно, уже тогда деревня была мертва. И мертвец -- последний
житель деревни -- ждал погребения. Нужно было вспомнить, обязательно нужно
было. Он закрыл глаза. Шелест, доносившийся снизу -- мертвецы уже лезли на
косогор -- мешал ему, тогда он прижал ладони к ушам. Крепко-крепко
зажмурился, сосредоточился. Ответ должен быть там, в той дурацкой поездке
троих подвыпивших людей, собравшихся на танцы. Он снова оказался в кабине
грузовика, лихо скакавшего по размытой дороге. One way ticket, one way
ticket to the blue -- орало радио, и было весело и жутковато. Он был
единственным студентом, которого они, присланные в совхоз шофера, признали
своим, приняли в компанию, и он гордился дружбой с этими крепкими мужиками,
настоящими работягами, не вылезавшими из-за баранки с рассвета и до
полуночи, и лишь время от времени позволявшими себе праздник вроде этого. В
поселке, где они жили, был сезонный "сухой закон", а в той деревне, куда они
ехали, "сухого закона" не было -- деревня была уже в другой области. И,
вспомнив все это, он вспомнил и то, что хотел. Дорога вела мимо обезлюдевшей
деревеньки, в которой уже никто не жил. Кто-то что-то говорил про нее --
дескать, десяток домов, одни жители разъехались, другие умерли, остался один
какой-то чудак... Деревня стала чахнуть, когда построили новую дорогу,
обошедшую эти места стороной. Новая асфальтированная дорога, пробившаяся
сквозь нищие поля и чахлые рощи, сквозь глину и грязь, сквозь немеренное
пространство, сквозь ужас родной и проклятой земли, на которой нельзя было
жить, нельзя -- а только умирать... Дрожа от сырости и страха, сидя здесь,
на косогоре, он вспомнил даже название этой деревни. И тогда он открыл глаза
и поднялся. Мертвые приближались, волнами ходил туман, потревоженный их
движением, и кроме шелеста множества шагов ничего не было слышно на всей это
гиблой, родной и проклятой земле. Мертвец искал погребения. Он умер в
одиночестве, в неуютном пустом доме, среди опустевшей деревни. Некому было
обмыть его, приготовить, положить в деревянную лодку и оттолкнуть от берега
во тьму. Мертвец искал покоя. Вот почему он стоял на дороге в ту ненастную
осеннюю ночь. "Значит, я снова сделал не то. Я сделал плохо". Он поискал
глазами в толпе -- нет ли среди них его мертвеца, которого он потревожил,
чью лодку он зацепил лопатой, нарушив ее вечный и скорбный путь. Теперь все
они казались на одно лицо. Они жаждали покоя, и лишь он один мог им помочь.
И тогда он вернулся в деревню, уже ничего не боясь, а только ощущая
свинцовую тяжесть на сердце, вошел в избушку, взял лопату и отправился в
поле, изрытое им. Мертвецы не мешали ему -- они бродили по деревне, будто
потерянные -- впрочем, они и были потерянными, потерянными и потерявшими
все. Он начал забрасывать ямы землей, он торопился и кряхтел от напряжения и
боли, и когда закопал первую яму, вздохнул облегченно: там, в деревне в этот
самый момент в одном из домов прекратилась имитация жизни, и мертвые
исчезли, вернувшись туда, откуда пришли. Гасли печи одна за другой, мертвецы
возвращались в землю. И становилось тихо, и так и должно было быть: не надо
будить неживых. Он уже был полумертвым от усталости, но не давал себе
передышки. Рассвело, но солнца по-прежнему не было, небо прижималось к
земле, покрытой тонкой пеленой тумана, как саваном. Он не знал, сколько
времени прошло. Он ничего не чувствовал -- даже усталости. Он знал, что
некому больше исправить его ошибку. Он должен был сделать это: дать мертвым
покой. К вечеру он потерял лопату -- кажется, она упала в одну из могил -- и
теперь забрасывал ямы руками и ногами. Он хрипел и постанывал, но не замечал
этого. Он плакал от бессилия и не чувствовал слез. Потом небо сделалось
черным, и наконец до него дошло, что все изменилось: снова послышался свист
ветра и дальнее карканье, и от потревоженной земли стал подниматься запах --
родной и проклятый. Оставалось всего несколько ям -- если только он не
ошибся, считая их, если не упустил хоть одну в спешке и темноте. Но сил уже
не было. Последние он закапывал, ползая по земле. Не было сил подняться и он
сталкивал слежавшиеся кучи земли спиной, головой, плечами. Еще немного -- и
все это кончится. Мертвые получат свое. В последнюю яму он просто упал: не
удержавшись, сполз в нее спиной вниз, прямо в лужу, и слабо шевельнувшись,
вдруг понял, что наружу ему уже не выбраться. Никогда. Он лежал в глубокой
яме и видел черные облака. Потом облака стали белыми: это взошла луна. В ее
бледном сиянии он увидел, что на него вот-вот обрушится ком земли с края
могилы. Он знал, что если это случится, ему уже точно не выбраться, и он
будет лежать, задыхаясь, и ждать, когда же закончатся муки и придет наконец
долгожданный покой. Он не чувствовал, как жидкая глина лезет в ноздри, в
рот, и вот-вот она залепит глаза. Его тело выгнулось в последнем отчаянном
усилии. Он успел подумать, что тот самый мертвец останется непогребенным.
Снова будет бродить по мокрым бесконечным проселкам, ища успокоения. И
кто-то другой встретит его темной ночью и лишится покоя. Больше он думать не
мог. Его поглотила земля. И пошел дождь и в шуме дождя различался далекий
голос, певший старую песню. I never com'in back... I got it home... Only one
way ticket to the blue... Он хотел бы умереть под другую музыку. Но смерть
не выбирают. И в самый последний момент он почувствовал ужас, так как понял
-- эта песня и есть его ад.
...Зашевелилась земля. Во тьме, наполненной ветром и дождем, появилась
облепленная грязью фигура. Постояла, словно прислушиваясь или вглядываясь.
По дороге промчалась машина, рыча мотором на подъемах и взвизгивая, падая в
ухабы. Черное неживое лицо повернулось на звук. Вытянув руки, чудовише
двинулось к дороге. Дождь хлестал, смывая грязь.
Вскоре свет фар очередной припозднившейся машины выхватит из тьмы белое
