мрачного. За ними числились недоказанные убийства. Когда их переводили в
спецлечебницу, в документах было указано, что оба разговаривают друг с
другом на перевернутом языке, так быстро, что разобрать невозможно. Они
старались не спать по ночам, и говорили о каких-то разбитых статуях, одну из
них звали Анеле, другую -- Адюл).
А еще один из них часто цитировал другому стихотворение Ахматовой,
заканчивавшееся словами "Спокойной ночи, ночь".
Но врачи были не из тех, что читают Ахматову.
(Он умер ночью, в камере-одиночке, в карцере, куда сажали самых буйных
и неисправимых. И когда это случилось, в карцере вдруг посветлело, и из
осколков света соткалась прекрасная женщина. Анеле. Елена. Она вернулась за
ним. Она взяла его мертвую руку и повела его сквозь решетки и стены туда,
где вечно светит солнце, и нет ночи, потому, что нет тьмы).
И он лег в лодку и оттолкнулся от берега воспоминаний.
Спокойной ночи, ночь.
1993.
Сергей Смирнов.
One way ticket
Он копал уже минут сорок. Земля была мокрой и вязкой, и он с трудом
выдирал лопату. Вдали, под темно-пепельным небом темнела голая роща, в роще
хрипло каркало воронье, и все вокруг было пропитано сыростью и увяданием.
Родная и проклятая земля, думал он. Родная и проклятая. Ладони горели от
мозолей, и ныла поясница, но он работал не разгибаясь, без отдыха, потому
что знал: это -- в последний раз. Он копал у дороги, за полосой черной
полыни, на самом краю пашни. Дорога -- избитый, ухабистый, в грязи и глине
проселок -- вела неведомо куда и неведомо откуда. И тысячу лет, казалось, по
ней уже никто не проезжал, кроме тех, конечно, кто уезжал навсегда. Он не
знал точно, где это место. Он мог и ошибиться. Может быть, мертвец лежит на
пару шагов дальше вдоль проселка. Может быть, еще дальше. Понадобится
экскаватор, чтобы найти его, вырыв вдоль проселка траншею. Но нет
экскаватора. Только эта тупая лопата. Он посмотрел на низкое седое небо. Уже
вечер. Куда-то летит воронье, и хрипло каркает. И нет уже дороги назад:
отсюда не выберешься. Он вновь взялся за лопату. Яма становилась все глубже,
еще немного, и можно бросить работу: так глубоко они не могли его зарыть.
Ночью, пьяные, да еще торопились... Он выбрался из ямы и присел прямо на
мокрую глину. Поднялся ветер и завыл, и засвистел над пустой бесполезной
ямой. Он посмотрел на свои обезображенные работой руки. Неужели это те же
самые руки? Те же, что и семнадцать лет назад? И можно ли надеяться на
возвращение? Он поднял лопату и побрел по проселку к деревне. Тихо было в
деревне и не пахло жильем. Заколоченные дома, рухнувшие заборы, дикий лопух
-- как южное дерево алоказия. Он прошел по заросшей травой улице мимо темных
домов. Выбрал самый маленький, прочный, открыл припертую доской тяжеленную
дверь. Скользнул взглядом по полуразвалившейся печи, по убогой комнатенке,
по сбитым в кучу самодельным плетеным половичкам. Выбирать, конечно, не
приходилось. Он прошел по заскрипевшим выгнутым горбом половицам, разобрал
половички и лег на них, устроившись поудобнее. Надо было отдохнуть. Завтра
ему снова предстояло копать. Как тогда, семнадцать лет назад.
Они вовсе не хотели убивать. Какое там! Просто они были пьяными и
грузовик плохо слушался руля на скользкой размытой дороге. А путник появился
внезапно. И все произошло быстро, быстрее, чем можно это описать, даже если
быть предельно кратким. Просто в какой-то миг прямо перед капотом появляется
из темноты белое -- совершенно белое -- лицо и тут же исчезает. И все.
Только грузовик тряхнуло, но это мог быть и обычный ухаб. Они громко
разговаривали, стараясь перекричать громко оравшее радио. Шел концерт по
заявкам водителей, шоферская передача, и по чьей-то просьбе передавали
знаменитую песню One way ticket в исполнении "Ирапшн". Можно себе
представить. В такой суете, и радио на полную мощь, и в кабине ЗИЛа трое --
повернуться негде, так что когда из тьмы вынырнуло и пропало белое лицо и
грузовик тряхнуло, никто толком и не понял, что что-то случилось. Это лицо
могло и привидеться -- мало ли, с пьяных-то глаз. К тому же они торопились,
и им было отчаянно весело, и негритянка надрывалась -- One way ticket, one
way ticket, one way ticket to the Blue! Они возвращались несколько часов
спустя, ехали домой, уже почти протрезвевшие: ничто так не разгоняет хмель,
как смертный бой с превосходящим противником под одиноким фонарем на
пустынной деревенской улице. Им досталось. Водитель не мог управлять
грузовиком -- заплыли оба глаза -- и за руль сел самый молодой из троих,
пострадавший меньше всех. Видно, деревенские пожалели его, или же просто не
посчитали серьезным противником -- накостыляли по шее, сбили с ног и
оставили лежать в грязи. Он полежал, подождал, пока драка не закончится, а
потом присоединился к товарищам, позорно бежавшим с поля боя.
-- Ниче, мы их, падла, достанем, -- утешал его тот, который пострадал
больше других. Он едва шевелил распухшими губами, едва видел, едва слышал,
но петушился и храбрился за троих. А потом свет фар высветил на разбитой
дороге разделенное пополам тело с раскинутыми руками и белое-белое лицо.
Молодой затормозил. Тот, что едва видел и слышал, выматерился, а третий
ударился лбом о крышку бардачка. А потом все они уставились на дорогу, туда,
где светилось белое, вдавленное в грязь лицо. Они долго выбирались из
кабины, переругивались вполголоса, а когда вылезли и встали над раздавленным
двойными колесами трупом, молодой сказал:
-- Братцы, а ведь это мы его... Мы, а?
И все тут же вспомнили что-то такое, пригрезившееся здесь, на дороге,
несколько часов назад: они мчались веселые, орало радио, был ухаб и было еще
что-то.
-- Вот же сука, а? -- отозвался третий. Они помолчали. Молодой
беспокоился, пытался зачем-то потянуть труп за ногу, вытянуть из грязи, но
сил ему не хватало. Тогда старший вернулся к грузовику, около колеса сел
прямо на землю и задумался. Молодой тоже подошел. Он щупал шишку на затылке
и думал, что до завтра шишка не пройдет. А третий достал последнюю,
раздавленную в драке папиросу, закурил, затянулся и закашлялся. Во рту у
него был привкус крови и он сплюнул на дорогу.
-- Чего делать-то, а? Ведь это ж мы его, а? Слышь, Михалыч? --
беспокоился молодой, все время оглядываясь на Него.
-- И откуда он здесь взялся, мать-перемать? -- мрачно спросил третий.
-- Чего он тут шлялся?
-- Да заткнитесь вы оба! -- сказал старший. Потом вспомнил
недодуманное, поднялся, подошел к трупу, пощупал:
-- Не... Мертвяк. Холодный уже.
-- Посадят, -- тоскливо сказал молодой.
Старший с кряхтеньем залез в кузов, выкинул на дорогу лопату.
Спустился, сказал:
-- Не посадят, понял? Я там уже был, хорошего мало.
И пошел с лопатой прямо в поле, с дороги, и там, в зарослях почерневшей
полыни, вонзил лопату в землю. Копали по очереди. Яма выходила неровная,
коротковатая для человека, но глубокая, очень глубокая -- в рост. Молодой
копал бы и глубже, но тут старший выматерился и молодой, сразу все поняв,
вылез. Они вытянули тело из грязи, отнесли к яме и скинули. Молодой согнул
торчавшую ногу, которая никак не хотела сгибаться. Потом они забросали яму
землей. Было очень темно, хотя утро уже приближалось. Старший сел за руль,
проехал прямо по тому месту, где оставались следы, побуксовал, выехал на
дорогу. Когда отъехали уже километра три, старший развернул машину,
вернулись посмотреть. Но как ни старались, найти место наезда и следы могилы
не смогли.
-- Мы знаем -- и то не нашли, -- с удовлетворением отметил средний. --
А не знать -- так и... Вот же гадство, а?
Когда подъехали к поселку, средний стал учить молодого:
-- Ты главное, понял, молчи. Родной жене ни звука.
-- Нету жены. Мамка...
-- И мамке ни звука, понял? И все будет путем. Мы ж не нарочно,
гадство. Так вышло.
-- Че ты его учишь? -- перебил старший. -- Жить хочет -- не
проболтается.
Они высадили молодого у общаги, в которой жили студенты.
-- Вы когда уезжаете?
-- Завтра.
-- Вот и хорошо. И уезжай... На-ка вот, хлебни на посошок.
Средний вытащил из бардачка полбутылки коньяку. Молодой выпил из
горлышка, пил, пока хватало духа, потом сказал:
-- Ну, пока.
И пошатываясь побрел к общаге.
И вот теперь, спустя столько лет, он захотел вернуться и узнать, как
могло случится, что один стал жертвой, а другие -- убийцами. Ночью ему стало
холодно. Он натянул на голову капюшон куртки, зарылся в половики, спрятав
руки за пазухой. И снова уснул, потому, что было темно и тихо. Сырой рассвет
застал его уже в пути: он шел проселком к пустой могиле. Он встал над ямой,
глядя в лужу воды, натекшей за ночь и подумал, что должен бы освободиться:
здесь не было того, который однажды осенней ночью шел неведомо откуда и
неведомо куда. Но он не чувствовал свободы, его грызло прежнее беспокойство,
то самое, что лишало его сна и отдыха все эти долгие паршивые годы, годы,
ничего не давшие ему, кроме забот и усталости, годы, ради которых и было
совершено преступление. Он осмотрелся, прошел по проселку дальше, почти до
самой рощи, потом вернулся, раздвинул полынь и снова вонзил лопату в мокрую
землю. Родную и проклятую. Землю, усеянную безвестными могилами,
перекопанную, переварившую миллионы ушедших. И снова копал. И снова могила
оказалась пустой. Теперь он уже не мог остановиться. Он копал с
остервенением, перевязав кровоточившие ладони разорванным пополам носовым
платком. И до вечера сумел выкопать еще три ямы. В каждой из них была вода и
глина. И больше ничего. Он вернулся в заброшенную деревню, на этот
необитаемый остров, растопил печь старыми досками, зарылся в половички и
стонал до утра: глина была перед глазами, то ближе, то дальше, так, что
кружилась голова и тошнота подступала к горлу. Он поднимался, курил, и
думал: всюду эта земля, всюду эта земля. Повсюду. Родная. Проклятая. На
следующий день он дошел до поселка, купил в магазине хлеба и молока и
вернулся той же дорогой, пытаясь вспомнить точно, где, в каком месте был
похоронен путник. И, кажется, вспомнил. Это было совсем не там, где он копал
сначала. Он подкрепился прямо здесь, у дороги. Невзрачное осеннее солнце
согрело его. Даже вороны перестали каркать, и полынь снова стала зеленой.
Потом он снова копал. Он уже не надеялся, что откопает его, мертвеца, он
копал уже потому, что не мог остановиться. Еще две ямы появились у обочины,
за стеной мертвой полыни. В сумерках он вернулся в избушку, домой. И
растопил печь, и, выйдя на огороды, накопал старой картошки, и потом испек
ее в печи. В соседнем доме он нашел соль, чайник и даже чай -- старый,
побитый временем, но еще годный. Нарвал в огороде кипрея и смородинового
листа и заварил все это вместе с чаем. Он сделал себе постель, притащив из
соседних домов кровать, матрацы, подушку. И встретил ночь, лежа перед
горячей печкой, с кружкой чая в руке. Жить можно. Ничего. Жить можно. Но
нет, жить было нельзя -- он знал это совершенно точно. В мертвой деревне
было слишком тихо. Он уснул с болью в сердце. А проснулся среди ночи от
плача и крика. Кто-то там, в конце деревни, то плакал, то кричал --
негромко, словно боясь разбудить тех, которых уже не было. Он лежал и слушал
эти новые звуки, слушал, думая, что это просто ночь, бродячая собака, волки,
оборотни -- кто угодно. Но только не тот, кого он искал. Потом плач внезапно
оборвался, и снова стало тихо и он уснул измученный и почти бесчувственный.
