С Галей они познакомились вчера. Печурка в домике остыла. Они растолкали
Галю и, пока она разводила огонь, опохмелились. Вчерашнее веселье ушло и
обоим было муторно. Хотелось вернуться в город, заползти в самое теплое
место и отлежаться, пока в перепутанных мыслях не образуется хотя бы
некоторый порядок. Гале было много лет. Это вчера ночью она могла сойти за
молодую женщину. Сегодня они увидели ее безобразное лицо, старые, много
видевшие глаза и седину в давно немытых волосах. -- Галя, сука, ты кто? --
спросил младший, которого звали Андреем, и который направлял всех четверых.
-- Ты же вчера спрашивал, Андрюша, -- ласково ответила она. -- А я забыл.
Она глядела на него снизу вверх, сырая штакетина была у нее в ру-ке -- она
хотела сунуть ее в печку. -- И я забыла, -- сказала она. Андрей налил в
кружку от чайного сервиза водки, выпил и сказал: -- Врешь. -- Андрюха, ты
чего? -- спросил старший, которого звали не по име-ни -- Виктор -- а просто
Бэ-Вэ; он был туповат, и "бэ-вэ" было его любимым выражением, означавшим, в
зависимости от ситуации, все, что угодно. А вообще-то "бэ-вэ" значило "без
возражений" -- так выражался наставник Бэ-Вэ в детской колонии.
-- Все она помнит, -- мрачно сказал Андрей. -- Все, что ты тут вче-ра
болтал. -- Я болтал? Да ты же сам... Андрей отшвырнул из-под себя колченогую
пластиковую табуретку, встал и ударил Бэ-Вэ. Бэ-Вэ вообще был мальчиком для
битья, еще с детства. А когда Андрей перехватил опустевшую бутылку
_Петроффа_ за гор-лышко, Галя все поняла.
-- Не надо, Андрюша, -- сказала она. И Бэ-Вэ, что-то заподозрив, вдруг
заплакал и тоже заскулил: -- Андрей! Брось ты ее, падлу, а? Андрей посмотрел
на него тяжелым взглядом, поставил бутылку на стол, расстегнул штаны. --
Ладно. У нее еще работа есть. Давай. -- Чего "давай"? -- Отсосом поработай.
Он приближался. Он уже видел маленький домик на склоне, запорошенный
черным снегом. В беспощадном всепроникающем свете холодного солнца он видел
фигурки трех живых людей, копошившихся внутри. Он не понимал, чем они
заняты, но ему и не нужно было понимать: тот, кто оживил его мертвую плоть,
предназначил его для другого. Он подошел к домику и заглянул в окно. Три
живых лица повернулись к нему, раскрылись горячие красные рты. Эти чудовища
боялись его. Они кричали. Он протянул руку. Посыпалось стекло. Рука его
вытягивалась и шарила внутри домика, стараясь схватить кого-нибудь из них.
Наконец, это ему удалось. Он потянул к себе рвавшийся горячий комочек. Он
увидел выкаченные от ужаса глаза, белое, помертвевшее лицо. Это была
женщина. Она царапалась, визжала и выла, и была похожа не на женщину -- на
мерзкое существо из тех, что живут в воображении папуасов маринд-аним.
Андрей первым сообразил, что надо делать -- и ринулся к двери. По пути он
наступил на собственную штанину, забыв, что брюки еще расстегнуты, и упал.
Бэ-Вэ почему-то навалился на него сверху, дергаясь и беспрерывно вопя. --
Уйди, придурок, сука! -- неистово закричал Андрей. Он сбросил с себя
приятеля, поднялся, но Бэ-Вэ не отпускал его, намертво вцепившись в
спущенную штанину. Андрей ударил его ногой в перекошенное от страха лицо.
Увидел кровь, и у него потемнело в глазах: он стал бить сапогом с
остервенением и даже почувствовал что-то вроде облегчения, когда
почувствовал, как рот Бэ-Вэ превратился в кровавую кашу из порванных губ,
языка и выбитых зубов. Бэ-Вэ отпустил штанину, свернулся калачиком и тихо
скулил. Андрей выкатился на улицу. Чудовище было за углом, оно еще
занималось Галей. Наверное, сворачивает ей голову, злорадно подумал Андрей,
устремляясь по протоптанной вчера в снегу тропинке к калитке. Сзади
слышались крики и треск дерева. Потом крики прекратились. Андрей присел за
оградой, переводя дух. Осторожно выглянул: чудовище появилось из-за домика,
волоча одной рукой то, что было когда-то Галей. Кукольное тело в разодранном
платье, свесившаяся на бок голова, две белые ноги, нелепо торчащие в
стороны, скребущие снег. "Так ей и надо, курве!" -- Андрей приподнялся и
помчался к дороге. Мертвец вошел в домик. Тело, волочившееся за ним, мешало
ему. Он с отвращением поглядел на почти умершую изуродованную плоть женщины.
Кровавые пятна дымились. Он отшвырнул женщину. На полу, согнувшись, как
эмбрион, лежал парень. Его лица не было видно, но из-под головы вытекала все
та же красная, нестерпимая для его мертвых глаз, дымящаяся жидкость. Мертвец
издал звук, похожий на стон. Он обернулся, глядя сквозь стены на холодное
ослепительно синее солнце. Он хотел спросить у мертвых -- того или они
хотели? Правильно ли он сделал, отняв жизнь у живого? Но солнце молчало и
молчали мертвые, скрытые под слоем земли и черного снега. Он перевел взгляд
на Бэ-Вэ, еще живого и теплого. Рука его дотянулась до лопаты, стоявшей у
дверей. Он поднял ее и вонзил в горячий бок Бэ-Вэ. Бэ-Вэ дернулся от толчка.
Лопата вошла с хрустом, разрезая внутренности. Еще усилие -- и лопата
разъединила позвоночный столб. Тело Бэ-Вэ стало сокращаться в конвульсиях,
но мертвец уже не смотрел на него. Он вышел из домика и пошел по следам
третьего, убежавшего в сторону шоссе. (Холодное солнце, солнце мертвых,
защитит его. Ранней весной этот домик сгорит дотла от случайно или намеренно
брошенной спички). Он поднял тело Бэ-Вэ, накинул на него старый плащ,
висевший на гвозде, закутал его, как смог, и вышел под синее солнце. Он шел
по следам Андрея, не испытывая никаких чувств, кроме чувства долга. Он не
знал, что Андрей уже поймал на шоссе машину и сейчас мчится в город, чтобы
успеть спрятаться там, затеряться среди нескольких сотен тысяч людей, живых,
подобно ему. Мертвец не взволновался бы, даже если бы и узнал это. Он вышел
на шоссе и пошел тем же путем, каким пришел. Когда по правую сторону
показалось старое кладбище, он пересек шоссе, поднялся по железнодорожной
насыпи, вошел под засыпанные снегом деревья. Среди могил, скрытых черным
снегом, он отыскал уютное местечко. Там, под елью, он бережно уложил Бэ-Вэ,
присыпал его снегом. Вернулся к насыпи, нашел вывороченный из земли крест,
светившийся на черном снегу, принес его к Бэ-Вэ и водрузил у него в головах.
Бэ-Вэ искупил свою вину. Он прощен. Синее солнце неистовствовало в небесах.
Черный снег отливал голубым. В верхушках деревьев кричали воробьи.
Андрей расплатился с владельцем подвозивших его "Жигулей" на
центральной площади города. Отсюда он двинулся в сторону рынка,
подозрительно осматривая прохожих. Прохожих было немного, и никто из них не
напоминал монстра из фильма.
Третьего из четверых знали под кличкой Прибор. Несмотря на молодость,
он был уже достаточно опытным карманником и кличку свою получил за то, что
для разрезания сумок и портфелей изобрел свое собственное приспособление,
которое называл прибором. Прибор вышел из дома в одиннадцать. Через час
начинался обеденный "час пик", а значит, и работа. Прибор работал в
автобусах и троллейбусах, следовавших из центра в два отдаленных
микрорайона. Это был самый выгодный маршрут, и достался он Прибору после
серьезных разборок с прежними хозяевами. Сам Паша-Пахан должен был
вмешаться, чтобы Прибору после несправедливого дележа не пришлось опасаться
за свою жизнь. Прежние, Прибор знал, время от времени продолжали промышлять
в его теперь уже законных владениях. Он позволял им. Живи сам -- давай жить
другим. Прибору было шестнадцать, а выглядел он как тринадцатилетний. Так и
должен был выглядеть настоящий карманник-профессионал. К тому же, он был
прирожденным артистом, и еще ни разу за семь лет своей карьеры не попадался.
Друзья думали, что ему просто везет. Но он-то знал, что дело не в везении.
Свое везение он сделал своими руками. В половине двенадцатого Прибор стоял
на остановке возле ЦУМа, поджидая "свой" троллейбус. Народу было много, --
достаточно много, чтобы начать работать. Прибор пропустил два троллейбуса --
первый был слишком забит пассажирами, второй он не любил: в этом самом
троллейбусе его однажды застукали. Кончилось все мирно: дали по шее и
выкинули на следующей остановке. Прибор знал номера всех "своих"
троллейбусов и автобусов и почти всех водителей. Многие знали и его. Это не
означало, что они готовы были его заложить. И не означало, что он должен был
отстегивать шоферюгам отступные. Просто город был не таким уж большим. Живи
сам. Позволяй жить другим. Однажды Прибору не повезло. В троллейбусе молодая
женщина вцепилась в него, когда он меньше всего этого ожидал, -- и
заголосила: -- Ты что делаешь, паскудник? Ты зачем ко мне в сумку залез? --
Никуда я не лез, -- ответил Прибор, и это было святой правдой. Он еще только
примеривался. То ли кто-то из прежних, кого он не заметил, его опередил, то
ли просто какой-то алкаш решил стебануть себе на похмелье. В общем, баба
завизжала дурным голосом. -- Паскудник! Паскудник! Паскудник! Троллейбус,
что интересно, не вмешивался. Вид у Прибора был невинным, как у агнца.
Поняв, что никто за эту крикливую дуру заступаться не собирается, Прибор
тихо и внятно ей шепнул: -- Закрой пасть, жучка. Дамочка оторопела -- не
ожидала такого, видно, от скромного тихого мальчика. Но уже перед остановкой
-- Прибор собирался выйти от греха --снова вцепилась в него: -- Ты где
учишься, а? Ну-ка, скажи. Я тебя найду! Ты где таких слов нахватался, а?
Сейчас в милицию пойдем! Зря она это сказала. Потому что Прибор, пытаясь
выйти в открытую дверь, никак не мог вырвать рукав куртки из ее цепких
цыплячьих лапок. И с полуразворота, мгновенно выхватив из кармана свое
острейшее приспособление, легонько чиркнул ее по лицу. Она захлебнулась
потоком крови. Но перед этим, в долю секунды, пока кровь еще не брызнула из
глубокого пореза, он спокойно вышел. Троллейбус тронулся с места -- а Прибор
тут же и исчез. Он знал, как исчезать в случае такой вот опасности. Нет, не
любил Прибор крикливых самодовольных дурочек. Не понимали они главного
закона: живи и позволяй.
...Синее ослепительное солнце заливало город. Спектр его был чист и
размыт, как акварель. От светящегося белого до глубокого ультрафиолета.
Солнце мертвых освещало живых и вело его в этом чужом, почти незнакомом мире
-- вело безошибочно и безостановочно. Ибо век мертвых -- еще короче, чем век
живых. Он уже знал, где искать. Он сел в троллейбусе на свободное место,
глядя запавшими стеклянными глазами прямо перед собой и только чувствуя
непонятно как, непонятно, какими органами, приближение того, кто должен был
тоже увидеть синее солнце. Прибор ехал уже далеко от центра. Троллейбус
наполовину опустел и пора было возвращаться на исходные позиции. Тем более,
что охота на этот раз была не очень удачной. Он стоял у выхода,
прислонившись спиной к поручням, явно мешая выходящим. Он их ненавидел
сейчас -- это из-за них, настороженных и нищих, он не мог отдыхать, он
должен был продолжить свою работу. Лениво отругиваясь, когда кто-нибудь из
выходящих-входящих выражал недовольство по поводу его позиции в дверях,
Прибор уже прикидывал, где лучше пересесть на другой маршрут, когда чья-то
сильная рука сжала его предплечье. Прибор обернулся. Увидел странное, будто
затянутое паутиной лицо сидящего пассажира. Попытался высвободиться. -- Ты
чего, дядя? Мужчина молчал, молча глядя сквозь него. Хватка -- холодная,
стальная, -- не ослабевала.
-- Да пусти ты! Слышь? Гомик, что ли? Голубой? Все лица уже повернулись
к ним. Кажется, сочувствие уже мелькало на них. -- Чего пристаешь? --
фальцетом сказал Прибор. -- Совсем обнаглел!.. Голос был плачущим. И тут же
