решительным того, кто бежит от работы, чье мужество не возрастает от
трудности дела". (8) Но так тебе скажут, если твой труд заслуживает
упорства, если не придется ни делать, ни терпеть ничего такого, что не-
достойно человека добра. А иначе стоик не станет изнурять себя грязной и
унизительной работой и заниматься делами ради самих дел. И не будет он
поступать так, как ты предполагаешь: запутавшись в делах, навязанных
честолюбием, терпеть до конца все их превратности. Едва увидев, как тяж-
ко, сомнительно и ненадежно все то, в чем он погряз, он отступит и, не
бросаясь в бегство, незаметно отойдет в безопасное место. (9) Отойти от
дел, мой Луцилий, нетрудно, если пренебречь их плодами. Только они нас
держат и не пускают. - "Как же так? Отказаться от больших надежд? Уйти
прочь перед самой жатвой? Голо будет вокруг? Никого рядом с носилками?
Пусто в прихожей?" - Со всем этим расстаются неохотно и, кляня невзгоды,
любят приносимую ими выгоду. (10) На свое честолюбие люди жалуются,
словно на любовницу, а если посмотреть их подлинные чувства, обнаружится
не ненависть, а мимолетная обида. Испытай сетующих на то, чего сами же-
лали, и твердящих о бегстве от всего, без чего им не обойтись, - и ты
увидишь, что они по доброй воле медлят сбросить бремя, которое, по их
словам, им так больно и горько нести. (11) Да, это так, Луцилий: немно-
гих удерживает рабство, большинство за свое рабство держится. Но если ты
намерен от него избавиться и без притворства любишь свободу, а советчи-
ков созываешь лишь затем, чтобы, сделав дело, не испытывать вечной тре-
воги, то почему бы не ободрить тебя всей когорте стоиков? И Зеноны и
Хрисиппы будут уговаривать тебя действовать неопрометчиво, честно и к
твоей же пользе. (12) Но если ты изворачиваешься ради того, чтобы выс-
мотреть, сколько надо взять с собою, большие ли деньги потребны, чтобы
всем обставить свой досуг, ты никогда не найдешь выхода. Никто не выплы-
вет с ношей. А ты вынырни для лучшей жизни, и пусть боги будут к тебе
благосклонны, - только не как к тем, кому они с добрым и кротким видом
посылают пышные невзгоды, имея одно оправдание: что все эти костры и
пытки даются лишь по просьбе.
(13) Я уже запечатывал это письмо, однако приходится его вскрыть:
пусть придет к тебе с обычным подарком и принесет с собою какое-нибудь
замечательное изречение. Одно мне уже вспомнилось, не знаю, чего в нем
больше, красноречия или правды. Ты спросишь, чье оно? - Эпикура. Я до
сих пор присваиваю чужие пожитки. (14) "Каждый уходит из жизни так,
словно только что вошел". Возьми кого угодно - хоть юношу, хоть старика,
хоть человека средних лет: ты обнаружишь, что все одинаково боятся смер-
ти, одинаково не знают жизни. Ни у кого нет за спиною сделанных дел: все
отложили мы на будущее. А мне в этих словах больше всего по душе то, как
в них корят стариков за ребячество. - (15) "Каждый уходит из жизни та-
ким, каким родился". - Неправда! В час смерти мы хуже, чем в час рожде-
ния. И виновны тут мы, а не природа. Это ей пристало жаловаться на нас,
говоря: "Как же так? Я родила вас свободными от вожделений, страхов, су-
еверий, коварства и прочих язв; выходите же такими, какими вошли!" -
(16) Кто умирает таким же безмятежным, каким родился, тот постиг муд-
рость. А мы теперь трепещем, едва приблизится опасность: сразу уходит и
мужество, и краска с лица, текут бесполезные слезы. Что может быть по-
зорнее, чем эта тревога на самом пороге безмятежности? (17) А причина
тут одна: нет у нас за душой никакого блага, вот мы и страдаем жаждой1
жизни. Ведь ни одна ее частица не остается нашей: минула - унеслась
прочь. Все заботятся не о том, правильно ли живут, а о том, долго ли
проживут; между тем жить правильно - это всем доступно, жить долго - ни-
кому. Будь здоров.
Письмо ХХIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты думаешь, я буду писать тебе о том, как мягко обошлась с нами
эта зима, не слишком холодная и недолгая, какой коварной оказалась весна
с ее поздними холодами, и о прочих глупостях, по примеру ищущих, о чем
бы сказать. Нет, я буду писать так, чтобы принести пользу и тебе, и се-
бе. Но тогда о чем же мне писать, как не о том, чтобы ты научился пра-
вильно мыслить? Ты спросишь, в чем основание этой науки. В том, чтобы "е
радоваться по-пустому. Я сказал "основание"? Нет, вершина! (2) Достиг
вершины тот, кто знает, чему радоваться, кто не отдает своего счастья на
произвол других. Не знает покоя, не уверен в себе тот, кого манит надеж-
да, если даже предмет ее рядом, и добыть его легче легкого, и никогда
раньше она не обманывала. (3) Вот что, Луцилий, сделай прежде всего: на-
учись радоваться. Ты думаешь, я тебя лишаю множества наслаждений, если
отвергаю все случайное и полагаю, что нужно избегать надежд - самых
сладких наших утех? Совсем наоборот: я хочу, чтобы радость не разлуча-
лась с тобой, хочу, чтобы она рождалась у тебя дома. И это исполнится,
если только она будет в тебе самом. Всякое иное веселье не наполняет
сердце, а лишь разглаживает морщины на лбу: оно мимолетно. Или, по-твое-
му, радуется тот, кто смеется? Нет, это душа должна окрылиться и уверен-
но вознестись надо всем. (4) Поверь мне, настоящая радость сурова. Уж не
думаешь ли ты, что вон тот, с гладким лбом и, как выражаются наши утон-
ченные говоруны, со смехом в очах, презирает смерть, впустит бедность к
себе в дом, держит наслаждения в узде, размышляет о терпеливости в нес-
частье? Радуется тот, кто не расстается с такими мыслями, и радость его
велика, но строга. Я хочу, чтобы ты владел такою радостью: стоит тебе
раз найти ее источник - и она уже не убудет. (5) Крупицы металла добыва-
ются у поверхности, но самые богатые жилы - те, что залегают в глубине,
и они щедро награждают усердного старателя. Все, чем тешится чернь, дает
наслаждение слабое и поверхностное, всякая радость, если она приходит
извне, лишена прочной основы. Зато та, о которой я говорю и к которой
пытаюсь привести тебя, нерушима и необъятна изнутри. (6) Прошу тебя, ми-
лый Луцилий, сделай то, что только и может дать тебе счастье: отбрось и
растопчи все, что блестит снаружи, что можно получить из чужих рук,
стремись к истинному благу и радуйся лишь тому, что твое.
Но что есть это "твое"? Ты сам, твоя лучшая часть! Запомни, что тело,
хоть без него и не обойтись, для нас более необходимо, чем важно; нас-
лаждения, доставляемые им, пусты и мимолетны, за ними следует раскаянье,
а если их не обуздывать строгим воздержанием, они обратятся в свою про-
тивоположность. Я говорю так: наслаждение стоит на краю откоса и скатит-
ся к страданию, если не соблюсти меры, а соблюсти ее в том, что кажется
благом, очень трудно. Только жадность к истинному благу безопасна. - (7)
"Но что это такое, - спросишь ты, - и откуда берётся?" - Я отвечу: его
дают чистая совесть, честные намерения, правильные поступки, презрение к
случайному, ровный ход спокойной жизни, катящейся по одной колее. А кто
перескакивает от одного намерения к другому и даже не перескакивает, а
мечется под действием любой случайности, - как могут они, нерешительные
и непоседливые, обрести хоть что-нибудь надежное и долговечное? (8) Лишь
немногие располагают собой и своим добром по собственному усмотрению,
прочие же подобны обломкам в реке: не они плывут, а их несет. Одни, го-
нимые волной послабее, движутся медленней и отстают, других она влечет
быстрее, те выброшены на ближний берег стихающим течением, эти унесены в
море стремленьем потока. Поэтому следует установить, чего мы хотим, и
добиваться желаемого с упорством.
(9) Здесь кстати и заплатить тебе долг. Я могу привести слова твоего
Эпикура и так выкупить это письмо: "Тяжко всегда начинать жизнь снача-
ла". Или, если так лучше можно передать смысл: "Плохо живут те, кто
всегда начинают жизнь сначала". (10) Ты спросишь, почему: ибо эти слова
нуждаются в разъяснении. - Потому что жизнь у них никогда не завершена.
Не может быть готов к смерти тот, кто едва только начал жить. Поступать
нужно так, будто мы уже довольно пожили. Но так не может думать тот, кто
едва приступает к жизни. (11) Напрасно мы полагаем, будто таких людей
мало: почти все таковы. А некоторые тогда и начинают жить, когда пора
кончать. А если тебе это кажется удивительным, я могу удивить тебя еще
больше: некоторые кончают жить, так и не начав. Будь здоров.
Письмо XXIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Тебя тревожит, - пишешь ты, - исход тяжбы, которою грозит тебе
ярость противника; и ты полагаешь, будто я стану тебя убеждать, чтобы ты
рассчитывал на лучшее и утешался приятной надеждой. Ведь какая надоб-
ность накликать беду и предвосхищать все, что нам и так скоро придется
вытерпеть, зачем сейчас портить себе жизнь страхом перед будущим? Глупо,
конечно, чувствовать себя несчастным из-за того, что когда-нибудь ста-
нешь несчастным. Но я поведу тебя к безмятежности другим путем. (2) Если
ты хочешь избавиться от всякой тревоги, представь себе, что пугающее те-
бя случится непременно, и какова бы ни была беда, найди ей меру и взвесь
свой страх. Тогда ты наверняка поймешь, что несчастье, которого ты бо-
ишься, или не так велико, или не так длительно. (3) Недолго найти и при-
меры, которые укрепят тебя: каждый век дает их. К чему бы ты ни обратил-
ся памятью - в нашем государстве или на чужбине - ты найдешь души, вели-
кие или благодаря природной силе, или благодаря совершенствованию. Если
ты будешь осужден, разве ждет тебя что-нибудь тяжелее изгнания или
тюрьмы? Есть ли что-нибудь страшнее, чем пытка огнем, чем гибель? Возьми
любое из этих зол и назови тех, кто их презрел: тебе придется не искать
имена, а выбирать. (4) Рутилий 1 перенес свое осуждение так, будто тяже-
лее всего была ему несправедливость судей. Метелл2 переносил изгнание
мужественно, а Рутилий даже с охотой. Первый подарил свой возврат рес-
публике, второй отказал в нем Сулле, которому тогда ни в чем не отказы-
вали. Сократ беседовал и в темнице, а когда ему обещали устроить побег3,
он не захотел уходить и остался, чтобы избавить людей от страха перед
двумя тяжелейшими вещами - смертью и темницей. (5) Муций4 положил руку
на огонь. Ужасна мука, когда тебя жгут, но еще ужаснее она, когда ты сам
себя жжешь. Ты видишь, как человек неначитанный, не вооруженный для
борьбы со смертью и болью никакими наставлениями, но укрепляемый лишь
воинской стойкостью, сам себя казнит за неудачу! Он стоит и смотрит, как
с его руки на вражескую жаровню падают капли, и не убирает ее, сгоревшую
до костей, покуда враг не уносит огонь. Он мог бы действовать в чужом
стане с большей удачей, но с большим мужеством не мог. Взгляни, ведь
доблесть горячее стремится принять удар на себя, чем жестокость - нанес-
ти его, и Порсенна скорее простил Муцию намерение убить его, чем Муций
простил себя за то, что не убил.
- (6) "Эти истории, - скажешь ты, - петы-перепеты во всех школах!
Когда дело дойдет до презрения к смерти, ты начнешь рассказывать мне про
Катона". - А почему бы мне и не рассказать, как он в ту последнюю ночь
читал Платона, положив в изголовье меч? О двух орудиях позаботился он в
крайней беде: об одном - чтобы умереть с охотой, о другом - чтобы уме-
реть в любой миг. Устроив дела, он решил действовать так, чтобы никому
не удалось ни убить Катона, ни спасти. (7) И, обнажив меч, который до
того дня хранил не запятнанным кровью, он сказал: "Ты ничего не доби-
лась, фортуна, воспрепятствовав всем моим начинаньям! Не за свою свободу
я сражался, а за свободу родины, не ради того был так упорен, чтобы жить
свободным, но ради того, чтобы жить среди свободных. А теперь, коль ско-
ро так плачевны дела человеческого рода, Катону пора уходить в безопас-
