крашеных полотняных штанах. Девочка по-прежнему таращила глаза, не в
силах отлепиться от своего дерева. Пес медленно подошел к ней, посмотрел
в лицо и вздохнул, а потом опустил голову и прижался плечом к ее бедру.
Прикосновение сильного мохнатого тела странным образом успокоило ее. Она
нерешительно протянула руку, потрогала острые уши и увидела, как скупо
качнулся туда-сюда длинный хвост. Осмелев, девочка стала гладить серого
зверя, к которому большинство взрослых попросту не отважилось бы подойти
близко, потом обняла его за шею.
- Бусинка! Совсем как моя, - удивилась она, рассмотрев хрустальную
горошину, накрепко вшитую в толстую кожу ошейника. На какое-то время она
забыла даже о мертвеце, лежавшем в десяти шагах от нее.
Пес осторожно высвободился из ее рук, отбежал, в сторону и вернулся,
неся в зубах корзинку с грибами. Девочка взяла его за ошейник, и зверь
повел ее кругом можжевеловых зарослей, прочь от поляны, прочь от
зловещего ельника, - прямо туда, где, как она хорошо знала, бродили по
лесу две ее сестры, мама и старший брат. Скоро впереди и вправду
послышались перекликавшиеся голоса.
Мама стояла на заросшей папоротником прогалине и обеспокоенно
озиралась, щуря близорукие глаза и раздумывая, не пора ли идти искать
запропастившееся дитя. Не то чтобы дочка Пятнистых Оленей могла
заблудиться в лесу. Просто всегда лучше, когда дите на глазах. Особенно
такое непослушное,
Девочка выпустила ошейник пса и во всю прыть побежала к матери,
наконец-то расплакавшись от пережитого страха. Когда она обернулась,
чтобы показать матери своего защитника, ее корзинка стояла в мягкой
лесной мураве, а серого пса нигде не было видно. Только на ручке корзины
нашли потом следы страшенных зубов. Да в полуверсте от того места, близ
ельников, мужчины-Олени увидели и там же зарыли чужого человека,
умершего от страха.
Через несколько дней по приезде кнес Глузд Несмеянович в присутствии
велиморцев и старшей дружины совершил над дочерью обряд покрывания лица.
Волкодаву не нравился этот обряд, как и вообще все сольвеннские
обряды, имевшие отношение к свадьбе. У веннов парень-жених, становясь
мужем, переходил в род жены, и это было правильно и разумно. Люди
женятся, чтобы растить детей, а к какому еще роду может принадлежать
младенец, если не к материнскому?.. И потом, менять что-то в себе
пристало мужчине, а вовсе не женщине. И даже последний дурак способен
это уразуметь, просто посмотрев сперва на Мать Землю, а потом на Отца
Небо. В небе снуют быстрые облака и клокочут буйные ветры, в нем то
гаснет заря, то разгорается утро. Для перемен, которые с небом
происходят за сутки, земле нужен год. Если же земной лик начинает
морщиниться, утрачивая или обретая новые реки и горы, - это значит, что
с Матерью Землей и вовсе беда...
У сольвеннов, забывших установления предков, а с ними и совесть,
женщину передавали из родительской семьи в род мужа. А чтобы не
возмутились непотребством души почитаемых пращуров, пускались на
хитрость: усердно оплакивали невесту, будто бы умиравшую для прежней
родни, рядились в скорбные одежды и даже покрывали лицо девушки тяжелой
плотной фатой, которую она не снимала до самой свадебной ночи. Ибо
"умершая" не должна видеться с живыми, разговаривать с ними и тем более
вкушать общую пищу...
Волкодаву такое обращение с женщиной было противно до тошноты, только
вот его мнения здесь не больно-то спрашивали.
Обряд состоялся в хороший солнечный день во дворе крома. И то добро,
что хоть не забыли про справедливое Солнце, по приговору Богов
смотревшее за Правдой людской. Даже при том безобразии, в котором
пребывали сольвенны, у них хватало ума не совершать покрывания лица под
земляной крышей дома. Посреди двора расстелили большой мономатанский
ковер, и кнесинка Елень ступила на него вслед за отцом: мнимой умершей
отныне будет запрещено не только показывать себя дневному светилу, но и
ступать на землю, по которой ходят живые. Кнесинка улыбалась, кивала
головой собравшимся домочадцам. Что бы там ни делалось у нее на душе,
истинных чувств дочери кнеса не должен видеть никто. Миг слабости, когда
она в ужасе хваталась за руки Волкодава, случился и миновал.
Как происходила собственно церемония, телохранитель не видел. Он
стоял вне ковра, возле одного из углов, устроившись так, чтобы солнце не
слепило глаза. У двух других углов, как два одинаковых изваяния, замерли
братья Лихие. Волкодаву не надо было оглядываться, он и без того знал:
близнецы что было сил перенимали и его осанку, и поворот головы, и
взгляд, и каменное лицо. Мальчишки, думал Волкодав. Что с них возьмешь.
Гораздо удивительнее было другое: возле четвертого угла встал во
всеоружии сам боярин Крут.
Венн слышал, как Глузд Несмеянович произносил торжественные слова,
которые сольвенны считали в таких случаях необходимыми. Потом с едва
слышным шуршанием развернулся, потек тяжелый браный шелк древнего
темно-красного покрывала, передававшегося в семье кнеса уже второй век.
Вот людское собрание отозвалось слитным вздохом, а боярские дочки на
крыльце завели горестную, хватающую за душу песню о расставании с родным
домом. Эта песня тоже предназначена была умасливать
покровителей-предков, сообщая им, - не сама, мол, в другой род ухожу,
силой ведут.
Кнес снова возвысил голос и, не касаясь кожи, взял дочь за руку через
покрывало. Велиморский посол низко поклонился ему и почтительно принял
руку невесты.
Вот и отдали кнесинку.
Пока собирался поезд, дел у Волкодава было немного. Кнесинка, ясно,
не только никуда не выезжала - даже не показывалась из хором. Волкодав
тоже мог бы сидеть дома, пока не понадобится, то есть почти до самого
отъезда в Велимор. Однако очень скоро венн обнаружил, что все время
ловить взгляды домашних, знавших, ЗА КОГО выдавали кнесинку замуж, было
сплошным наказанием. Когда они пытались вести себя так, словно ничего не
произошло, было еще хуже. Три дня Волкодав таскал воду из уличного
колодца, ходил вместе с Ниилит и Зуйко на торг за съестными припасами,
месил тесто для хлеба, обустраивал погреб. На четвертый - вновь
отправился в крепость и пробыл там до самого вечера. И больше уже дома
не оставался.
Путь до Северных Врат Велимора предстоял вовсе не близкий, тяготы и
опасности могли встретиться какие угодно. И Волкодав от зари до зари
либо вынимал душу из отроков, либо сам, скрипя зубами, вертелся, прыгал
и летел кувырком с тяжеленной толстой дубиной вместо меча.
Домашние дела все-таки не требовали столь полного сосредоточения, не
помогали разогнать ненужные мысли.
Это мне за то, что я убил Людоеда ночью. За то, что пришел и убил его
в ночной темноте. Я должен был напасть на него днем, когда смотрит Око
Богов. Я должен был как-то подгадать, чтобы встретить его днем и убить.
И, конечно, самому тут же погибнуть. Потому что без свиты Людоед не
ходил, а издали, стрелой из лука, - это не месть.
Да, но тогда я не сжег бы его замок и уж точно не вытащил бы ни
Тилорна, ни Ниилит...
Однажды на задний двор крепости пришел сам кнес и долго наблюдал, как
отроки вдвоем силились ухватить Волкодава, но раз за разом сами
оказывались в пыли. Было похоже, увиденное пришлось кнесу по нраву. Он
сбросил на руки слуге стеганую темно-синюю свиту и, оставшись в одной
рубахе, подошел к Волкодаву. Близнецы благоразумно убрались в сторонку.
Волкодав, голый по пояс и основательно взмыленный, неподвижно стоял под
оценивающим взглядом правителя.
- Моя дочь говорит, ты учил ее драться, - сказал вдруг кнес. Его
кулак метнулся безо всякого предупреждения, целя в грудь Волкодаву.
Глузду Несмеяновичу недавно стукнуло сорок. Люди считают, что с
возрастом быстрота движений постепенно уходит, но если и так, то по
кнесу этого не было заметно. Волкодав чуть повернулся, ровно настолько,
чтобы не дать коснуться себя. Он сказал:
- Верно, государь.
- А знал ты о том, что, пока я в своей дочери волен, воительницей ей
не бывать?
С этими словами кнес попытался обойти его слева. Не было видно, чтобы
Волкодав шевелился, но обойти его Глузду не удавалось.
- Знал, государь.
Новый удар был направлен в живот. На сей раз Волкодав разгадал
движение кнеса еще прежде, чем оно успело состояться. Он повернулся на
носках, ловя летящую руку, крепко обхватил кисть и направил ее к себе,
вверх и мимо плеча. Локоть правителя уставился в небо и застыл. Еще
чуть-чуть, и захват станет пыточным. Волкодав хорошо знал: пойманному
уже не до того, чтобы пытаться высвободиться или бить свободной рукой
либо ногами. Все мысли у него только о том, как бы не затрещали сразу
три сустава. Волкодав разжал пальцы и отступил. Кнес пошевелил плечом и
поинтересовался:
- Моя дочь тоже так может? На лице венна впервые за целую седмицу
возникло нечто вроде улыбки.
- Не совсем так, государь, но может.
Краем глаза он видел, как переглядывались близнецы. Он мог спорить на
что угодно: обоих подмывало предложить кнесу испытать дочь самому. А
того лучше, порасспросить на сей счет боярина Крута. Однако отрок
зовется отроком потому, что помалкивает, покуда не спросят, и парни
держали рот на замке.
- Я хотел тебя выгнать, - сказал кнес. - Но моя дочь утверждает, что
сама заставила тебя учить ее. Она выгораживает тебя, венн?
Волкодав ответил:
- Тому, чему я научил госпожу, меня самого научила женщина.
Кнес забрал у слуги свиту, вернулся и проследил пальцем две свежие
отметины на теле Волкодава - на груди и на левом боку.
- Если бы не это, венн, ты бы здесь не остался. Наказывайте меня за
то, что я убил ночью, думал Волкодав, глядя в удаляющуюся спину вождя. А
за что ее?..
Слава всем Богам, теперь у него было еще одно занятие, да такое, что
хоть волосы распускай.
Он повадился ходить в садик, в котором кнесинка пестовала всякие
диковинные цветы. Там были красиво уложены крупные камни, притащенные с
берега моря, а между ними устроена извилистая тропинка. Не хватало
только ручья, но его заменяла врытая в землю деревянная лохань, куда
собиралась дождевая вода. А по сторонам тропинки каким-то неведомым
образом уживались и ладили между собой всевозможные растения,
водившиеся, насколько Волкодаву было известно, в весьма отдаленных
краях. От косматого седого мха, что рос на сегванских островах у самого
края вековых ледников, до того мономатанского кустика, гревшегося на
скудном галирадском солнышке под запотелым стеклянным колпачком. Только
вместо цветов кустик украшало теперь множество мелких ягод, пахнувших
земляникой.
Волкодав приходил в садик, усаживался на камень и вытаскивал дорогой
подарок, который преподнесла ему Ниилит.
Это была плоская, размером с его ладонь, коробочка, сработанная из
вощеной кожи. Впервые увидев ее, Волкодав был попросту потрясен, ибо
сольвеннские буквы, красиво начертанные на крышке, сложились в его
собственное имя. Он никогда еще не видел его написанным. Медленно
привыкая, он прочел его целых три раза и только потом бережно вытряхнул
из коробки содержимое.
В руках у него оказалась книжечка, сшитая из гладких берестяных
листов. На обложке красовалась вирунта, и при каждой букве для вящей
ясности была нарисована маленькая картинка. При "у" - ухват, при "л" -
ложка и так далее. Около самой первой буквы, облокотившись на нее,
стояли два человечка. Один опирался на костыль, у второго волосы были
заплетены в две косы. Другие, тоже очень похожие кое на кого человечки
