старенькой тахте, подоконниках, на полу; выступал Фриц
Тузенберг, магистр из Аахена; впрочем, это не было
выступлением в обычном смысле слова, здесь собрались
единомышленники, те, что не соглашались, рассчитывали найти
свою правду в этом мире, теряющем самое себя в шальной,
никому не нужной суете,
- Поскольку античность не знала археологии, - говорил
Тузенберг, - так же, как и летосчисления, а течение жизни
измерялось лишь чередованием Олимпиад, то там не
существовало ясного представления о длительности, то есть о
надежности бытия. И, поскольку не было раздумий о будущем,
отсутствовала и такая категория, как память.
- А Цезарь? - раздраженно возразил профессор Жовис. -
Как-никак он реформировал календарь, то есть зафиксировал
фактор времени, истории, память...
Тузенберг покачал головой.
- Календарь Цезаря - свидетельство совершенно иного
порядка, он ведь собирался основать династию, восстал против
традиций республики и за это был умерщвлен... Рим, видимо,
интуитивно страшился времени, не хотел думать о нем, тяготел
к индийской культуре, к таинству нирваны, которая отрицает
самое понятие минут, дней, лет... В этом главное отличие
античности от нашей, европейской культуры; там отторжение
часа, попытка жить вне времени; у нас же каждая минута
наполнена значением, в этом смысл Европы.
- В таком случае, - заметил директор библиотеки Роберт, -
ощущение времени более приложимо к Штатам; формула "время -
деньги" обрела себя именно у нас.
- Эта формула мистифицирует "время", - возразил
Тузенберг. - Историю нельзя оценить, она вне понятия денег,
товара и веса...
В памяти поколений останутся ваши Джефферсон, Вашингтон и
Линкольн с их постулатами американской демократии, но никак
не прагматическая идентификация времени с деньгами... Часы
на соборах европейских городов бьют каждые четверть часа,
связывая прошлое с будущим. Механические часы были
изобретены у нас в Европе, когда состоялось могучее
государство саксонских императоров. Власти потребно следить
за временем, в нем реализуется величие, в нем фиксируется
бессмертие, то есть память человеческая... На пути к
демократизации Европы случилось еще одно внешне незаметное
событие: стиль барокко - легкость и раскованность - дал
Европе карманные часы, первый символ пробуждения
самосознания индивида... Именно тогда, в пору барокко,
Европа и начала уважительно относиться к времени. Именно
тогда мы впервые начали ощущать быстротечность нашей жизни,
именно тогда родилась исповедь как новое качество
европейской литературы, тревожная необходимость очистить
себя. А затем свершилось чудо и был создан первый в истории
человечества музей, это ведь символично, ибо являет собой
неосознанный возврат Европы к философии Древнего Египта, где
в отличие от античности, сжигавшей память на кострах - если
человек умер, он должен исчезнуть, - память
мумифицировалась, мы можем и по сей день видеть лица
фараонов. А ведь имена многих правителей Афин или Рима
просто-напросто исчезли из памяти человечества... Таким
образом, карманные часы и музеи означали рождение новой
эпохи европейской истории, которую определяла философия
заботы... Почему так? Отвечаю: если античность воздвигала
памятники фаллосу, то есть мгновению, которое не связано ни
с прошлым, ни с будущим, одно лишь наслаждение,
беспамятство, забвение окружающего, то европейская культура,
понявшая смысл времени и строившая дворцы, где хранилась
память былого, вызвала из небытия Рафаэля, чтобы тот создал
человечеству Сикстинскую мадонну. Отныне мать, прижимающая
к себе дитя, стала символом заботы о будущем рода
человеческого. С этой поры Европа вернулась к истокам, к
философии Древнего Египта с его устремлением в грядущее.
Эта динамика развития мира была в свое время прервана Римом
и Элладой, где не существовало плана даже на день вперед,
где государство держалось насилием, ограблением соседних
стран, заигрыванием с плебсом в дни побед и жесточайшим
террором, когда держава балансировала на грани войны и
мира... Тенденция ответственности присуща ныне в Европе в
первую очередь социализму, который, как никакое другое
учение, во главу угла ставит вопрос устойчивости
хозяйственных отношений между индивидами, странами и
континентами...
...Спорили жарко; фрэнк По невольно любовался отрешенными
лицами людей, в них была какая-то особая доверчивость,
заинтересованная убежденность. Он, правда, в глубине- души
напряженно ждал момента, когда какой-нибудь красный станет
подкрадываться к спорщикам, подталкивая их к тому, во имя
чего он, Фрэнк, начал свою работу здесь, - к заговору против
Штатов, против идеи свободного мира; никто, однако, не вел
себя так, просто каждый говорил о том, что волновало его.
"Нелсон Перифуа прав, - думал Фрэнк, возвращаясь к себе
на мансарду ранним утром; пахло жареными каштанами и
цветущими липами, - в библиотеке у Роберта собираются чистые
люди, они остро ощущают зыбкость сегодняшнего мира, только
поэтому и говорят о социализме как о панацее против
катастрофы и лишь поэтому на первый план выдвигают свою
Европу. С ними надо работать, они отнюдь не потеряны для
будущего".
...Назавтра он позвонил Тузенбергу, пригласил его выпить
кофе и предложил выступить с циклом статей в "Стар" -
получил в резидентуре информацию, что парень нищенствует,
живет впроголодь, снимает комнату в общежитии за сорок
километров от Парижа.
Тузенберг с радостью согласился; через два дня принес
пятнадцать страниц текста. Три дня они над ним работали;
франк По осторожно правил; Тузенберг спорил; спор был
дружеский; пришли к компромиссу; наиболее опасные места
удалось переписать, купировать, снабдить комментариями;
через полгода Фрэнк (после того уже, как обзавелся связями в
мире европейских журналистов) протолкнул два его эссе в
журналы Нидерландов и Швеции; снова ругались до хрипоты, и
снова Фрэнк победил; потом он помог Тузенбергу организовать
маленький еженедельник в Гейдельберге; так закрепился он в
леворадикальном издании, редактором которого стал его друг,
печатавший от поры до поры те материалы, которые просил его
опубликовать Фрэнк По, за дружбу надо уметь платить;
Тузенберг делал это, опять-таки споря, ярясь порою, но
делал.
Потом через Тузенберга "левый американец", как говорили
теперь о Фрэнке, смог продвинуть в крайне радикальный
испанский журнал "Ла революсьон" Анхеля Алегриа из Мадрида;
публикации его были до того хлесткими, обращенными как
против английского "традиционного империализма", так и
против Кремля, что вскорости открыли филиал журнала в
Италии, издание стало рентабельным, прекрасно расходилось
среди студенческой молодежи.
О Фрэнке заговорили в Лэнгли как о перспективном
по-настоящему человеке. Тогда- то в европейскую резидентуру
ЦРУ и пришло указание готовить его на проверку сломом.
...Именно поэтому шеф парижской резидентуры ЦРУ, слушая в
машине (он запарковал ее неподалеку от дома Вернье) разговор
Вернье с дочерью, все больше и больше убеждался в том, что
операцию, которую все-таки придется (а ему этого не
хотелось) провести сегодня же, чтобы не дать уйти столь
опасной информации, надо поручить не кому-нибудь, а именно
Фрэнку По.
"Рискованно, - сказал он себе, - за эти два года парень
привык считать себя идеологом, но если Лэнгли требует
проверить его на слом, то лучшего момента для такого рода
экзамена я вряд ли дождусь..."
И, продолжая слушать через микронаушник вбивающие слова
Вернье, шепот Гала о том, что готов чай, чирканье спичек
Мари, ее звонки в пансион, где она искала "месье Степанофф",
шеф включил рацию, попросил срочно найти Джорджа (псевдоним
Фрэнка По) и установить, где сейчас находится Племянник
(кличка доверенного человека Дона Баллоне, с которым через
сложную цепь была связана здешняя резидентура).
83
26.10.83 (18 часов 06 минут)
Ганс Либих и Иоганн Шевц затянули друг на Друге
пуленепробиваемые жилеты, проверили маленький миномет,
установленный на балконе, положили на подставочки карабины с
оптическими прицелами и пошли в кухню готовить обед.
(Как только автомобиль выедет из президентского дворца,
должен позвонить Саттори; он спросит, нельзя ли пригласить к
аппарату Эусебио; это значит, через восемь минут "объект"
будет здесь, на калье Магельянес, в зоне обстрела.
После того как террористы поразят "объект" в движущейся
машине, им надлежит в течение полутора минут сбежать по
лестнице во двор; там ожидает Здравко в автомобиле марки
"фиат"; он вывозит их на авениду де Либертад, к дому 174;
тормозит возле автомобиля "мерседес", номерной знак
"ГАК-04.411"; ключ в зажигании; Либих и Шевц пересаживаются
в эту машину и отправляются в мотель "Холидэй инн"; два
номера для них забронировано; вечером Саттори отвозит их в
порт, где стоит лайнер "Гамбург"; отправление в 23.50.
Саттори вручает каждому по семь тысяч долларов; следующая
встреча в Западном Берлине, в испанском ресторане на
Курфюрстендам через сорок семь дней, в двадцать три часа по
среднеевропейскому времени.
Такова легенда операции.
На самом же деле Либих и Шевц должны быть расстреляны
сразу, как только выбегут во двор; исполнителем утвержден
Франсуа, квартира ему снята в доме напротив, практику
проходил в Миннесоте, на базе ЦРУ "фривинд 47".
Сам Франсуа скончается через пять минут после того, как
выполнит задание; за завтраком он получит от Саттори бутылку
"фанты", обработанную в подразделении ЦРУ, которое
экспериментирует с ядами.)
- Поэт, хочешь мяса? - спросил Ганс.
- Нет, - Шевц покачал головой. - Я вообще стараюсь не
есть мяса, ты же знаешь.
- Надо мышцам дать побольше калорий, - возразил Либих. -
Бегать придется много, как цирковому артисту.
- Те не бегают, - отмахнулся Шевц. - У них совершенно
другой вид тренировок. Для них самое главное - прыжки. Я в
свое время написал поэму "Цирк", ее, конечно, зарубили,
кругом на ключевых постах сидят левые, агенты КГБ и евреи,
они чувствуют мой дух, они снабжены какими-то тайными
устройствами, чтобы определять, в ком царит высокий дух
нации, а кто готов продаться за гроши, только б угодить
левым, всем- этим интернациональным нелюдям. Ты кем был
раньше?
- Я был и останусь Либихом... Красиво звучит - Либих,
да? Я люблю произносить мою фамилию вслух, она похожа на
морской прибой...
- Честолюбие - не наша черта, Либих, это не присуще
арийцам; наша сила в общности, в подчинении собственного "я"
делу национального возрождения... Слушай, поджарь мне сыра,
а? Любишь жареный сыр?
- Я люблю мясо, полусырое, с травками... Знаешь, где оно
самое вкусное? У аргентинцев, там, говорят, какие-то особые
луга, ветер с океана, солнце, трава поэтому очень сочная,
мясо берет в себя ее силу, хранит ее...
- Подожди, - перебил Шевц, хрустнул суставами тонких
пальцев с обгрызанными ногтями, - а что если машина
опоздает?
- Тогда плохо. Нас с тобою арестуют и будут пытать...
О, это очень интересно... Тебе станут медленно всовывать
тонкие стальные иголки под ногти и заглядывать в глаза, и ты
будешь видеть себя - корчащегося, окровавленного, со
спутанными потными волосами - в зрачках людей, которые
обступят тебя... Это ведь так сладостно - видеть страдание
подобного себе...
- Тебя пытали?
Либих покачал головой.
- Мне приходилось это делать, когда работал в Африке...
Я не дамся, - он тронул воротник рубашки, где была вшита
ампула с ядом. - Хрусь, и в дамки!
- Здесь не пытают, - странно усмехнувшись, сказал Шевц.
- Либералы. Санчес - добреди патер, он увещевает...
- После того, как мы его уберем, станут пытать.
- У меня есть стихи про ужас... Хочешь, прочитаю?
- Валяй, только сначала я переверну мясо...
"Он похож на мою мать, - подумал Шевц. - Старуха тоже
могла греметь кастрюлями или, пыхтя, мыть полы, показывая,
как ей тяжело, когда я сидел за столом и сочинял стихи.
Точно, он такой же самовлюбленный, только о себе думает.
Может, больной? Все психи живут собою, остальные для них
