- Да, - сказал Санчес, выслушав собеседника, - все
сходится с нашей информацией. Да, ситуация сложная, и
кто-то делает все, чтобы еще больше усложнить ее. Да, нас
хотят загнать в угол... Сегодня майор Лопес выступит по
национальному телевидению, он будет говорить от имени
правительства, чтобы положить конец слухам о заговоре,
путче, кризисе власти, экономическом крахе и так далее...
Посол спросил разрешения закурить; Санчес рассеянно
достал из кармана куртки алюминиевый цилиндр с "упманом",
подвинул большую настольную зажигалку...
- Вы считаете такого рода слухи провокацией? - тихо
спросил посол.
- А вы? - так же тихо отозвался Санчес. - У вас есть
факты? Вас уполномочили сообщить мне об этом? Я готов
выслушать.
- Меня уполномочили довести до вашего сведения, гражданин
премьер, что правительство Советского Союза готово
рассмотреть в положительном смысле ваше обращение и, если вы
посчитаете это целесообразным, начать немедленные переговоры
с целью заключения договора о дружбе и взаимной помощи.
- Это повод северному соседу обвинить республику в том,
что мы предоставим вам военные базы.
- Я передал то, что меня уполномочило передать мое
правительство. Полагаю, однако, что такого рода договор мог
бы оказать сдерживающее влияние... И не на одного только
северного соседа, но и на некоторые союзные ему режимы...
Санчес хрустнул пальцами, поднялся, отошел к огромному,
чуть не во всю стену окну, прижался лбом к толстому,
зеркальному, с голубым отливом стеклу и сказал с каким-то
мучительным, как показалось послу, сомнением:
- Мне представляется, что в политике необходимо до конца,
пока только можно, следовать выбранному курсу. Я жду
сообщений из Европы, понимаете? Грацио. который должен был
заключить с нами договор, мертв! Мои коллеги беседовали с
его ближайшими сотрудниками... Те считают что банковская
корпорация Леопольдо после того, как закончится ревизия - вы
же знаете, ищут, нет ли банкротства, - доведет до конца то
что он начал. Если же нет... Что ж, значит, настало время
для принятия нового решения... Понятно, я сегодня же
информирую моих коллег о великодушном предложении Москвы,
прошу вас передать мою благодарность вашему правительству, -
он усмехнулся, - я не обучен протоколу, с этого, видимо, и
следовало начинать... Завтра в восемь утра я буду готов к
ответу...
- Хорошо, гражданин премьер, я буду у вас в восемь...
Хотелось бы... Словом, я работал в Чили... Не смею
проводить параллели, это действительно вещь опасная, но
бывают такие часы, когда не принятое вовремя решение
оборачивается национальной катастрофой...
- Мы тщательно исследовали чилийскую трагедию, гражданин
посол, но разница заключается в том, что у них в
правительство входили социалисты и коммунисты. Это был
открытый вызов северному соседу, а у нас нет ни тех, ни
других... Белый дом не может не отдавать себе отчет в том,
что удар по Гаривасу восстановит против Вашингтона всю
Латинскую Америку. А ведь президент США намерен снова
выдвинуть свою кандидатуру... Вы думаете, у него будет
много шансов на выборах, вознамерься он санкционировать
действия против национального, а вовсе не социалистического
движения Гариваса?
- В Доминиканской Республике это не остановило Джонсона.
- Так ведь он из-за этого и проиграл кампанию, гражданин
посол! Он проиграл! Пришел Никсон! Нет, все-таки мои
коллеги и я считаем нынешнюю кампанию актом психологического
давления, нас хотят забаррикадировать не только от Кубы, от
вас, но и ото всей Европы, в конце концов...
Когда посол Советского Союза ушел, Санчес позвонил в
"Клаб де Пескадорес", сказал старику Бейлису, что приедет
сегодня вечером. "Нет сил, вьехо, хочу отдохнуть за хорошей
пирамидкой, ты не против?" - "Приезжай, Малыш, я обдеру тебя
как липку, будешь знать, как обижать стариков... Ты
позволишь мне позвать Пепе?" - "Какого Пепе?" - "Моего
внучка, он же щиплет гитару и поет помаленьку..." - "Ах,
да... Хорошо, позови, только я плохой ценитель, и пусть не
надеется, что я приведу его за ручку в труппу, будет сдавать
конкурсный экзамен на общих основаниях..."
Потом он налил себе немного "агуардьенте" (26), ощутил
растекающуюся горькую сладость во рту, закрыл глаза,
откинулся на спинку своего высокого стула, медленно снял
трубку телефонного аппарата и набрал семнадцатизначный номер
- Европа, Дворец прессы, Мари Кровс.
- Здравствуй, это я...
- Боже мой...
- Как ты, любовь моя?
- Ты читал, что я... Мне можно говорить?
- Не знаю... Говори... Наверное, нельзя, но ты говори,
я очень хочу слышать тебя, говори...
- Милый, что с тобою? Что, любовь моя?! У тебя ужасный
голос. Ты болен? Ответь мне!
- Я здоров, любимая... Расскажи мне про себя, только не
торопись, ты всегда очень быстро говоришь, и я не успеваю
насладиться твоим голосом... Расскажи, как у тебя дома, что
ты читаешь, какого цвета абажур на лампе, что ты будешь
делать вечером... Пожалуйста, говори не быстро, подробно,
будто ты рядом, ну, рассказывай мне, я жду...
- Мигель, позволь, я прилечу... У меня есть деньги, я
вылечу сегодня же...
- Сначала расскажи, девочка, про то, о чем я просил тебя
рассказать.
- Ой, я не верю... Это ты? Назови мне свой телефон, я
перезвоню, я не верю...
- Что нужно сделать, чтобы ты поверила?
- Не знаю... Назови свой номер...
- Хочешь, я спою тебе нашу песенку, когда мы ходили к
боннскому вокзалу в маленький клуб смотреть киноклассику и
напевали из песенки Петера Александэра, "Ш°не кнайпе ам
унзерен штрассе" (27), так?
- Не так, но так, - Мари заплакала. - А какой фильм мы
смотрели с тобой последний раз?
- "Восемь с половиной".
- А что я тебе сказала в конце?
- Ты сказала, что была влюблена в Феллини и написала ему,
что он гений, а он тебе не ответил, и ты на него очень
обиделась...
- Ой, родной мой, я прилечу к тебе, мне так страшно за
тебя, у меня на сердце тяжело, мне про тебя показывают
плохие сны, здесь говорят, что надвигается ужас, самое
плохое...
- Вот после ужаса ты и сможешь сюда прилететь... Мы
тогда будем иметь право жить вместе; с милым рай и в шалаше,
разве не так?
- Да, да, да, любимый мой! Да! Только я не буду тебя
слушать, я сейчас еду к папе, мне нужно повидать его хотя бы
на час, а потом вылечу к тебе... Почему ты молчишь? Ты не
хочешь этого? Отвечай мне! Ты слышишь? Мигель!
- Я тебя очень люблю, девочка... Ты очень мне нужна...
Я тобою горжусь, я никогда не думал, что есть такие женщины,
я только рядом с тобой понял, что такое любовь, когда ты
делала все, чтобы мне было спокойно, и никогда не думала про
себя, ты всегда думала про меня, про то, как я замерз и
нужно скорее растереть мне ноги, а то простужусь, я помню,
как ты говорила, что я тропическое растение, и грела каждый
мой палец, и играла с ними, с каждым, как с живым существом,
и глаза у тебя были счастливые... Я целую тебя, Мари, я
тебя люблю.
- Мигель!
Он медленно положил трубку, поднялся, вышел в приемную и
сказал секретарю:
- Когда придет счет за разговор с Ш°н°ф, передайте его
мне, я оплачу, это был личный разговор, личный, а не
деловой...
И пошел через анфиладу комнат к выходу; начальник охраны
Карденас передвинул кольт со спины на живот и двинулся
следом, хмурый и чем-то раздраженный.
80
26.10.83 (9 часов 33 минуты)
Все те сорок минут, что Мари летела в Париж на
потрепанной "каравелле", она заставляла себя думать не о
Мигеле, а о том, какой будет ее первая фраза, обращенная к
отцу. "Па, не сердись на меня", "Па, прости меня, если
можешь", "Па, помоги мне", "Здравствуй, па, это я".
Закурив, она сказала себе: "Нет, в каждой фразе слишком
много "меня", "мне", "я". Так нельзя. Когда мне стало
плохо, я решила вернуться, а когда ему было хорошо, я ушла,
обидев его: "Либо я и брат, либо твоя Гала". Господи, как
же я посмела сказать так? Какие у него были тогда глаза!
Как у побитой доброй собаки, и он ничего не мог мне
ответить, он так беспомощно защищал свое счастье, бедный
мой, добрый старый па... Я посмела забыть, как он привез
меня в Памплону и водил по местам Домингина, Пикассо и
Хемингуэя, и все время заглядывал мне в лицо, счастлива ли
я, и просил посмотреть то туда, то сюда, а я его обрывала:
"Я вижу". Я действительно видела все то, что он хотел мне
показать, но неужели нельзя было восторгаться вслух, он ведь
так щедро отдавал мне то, что знал, он боялся, как бы я не
пропустила чего... Так он часто рассказывал, как отец
Бенвенуто Челлини ударил гениального мальчика по затылку,
только б тот навсегда запомнил пламя в камине, похожее и по
форме, и по цвету на пляшущую саламандру... Как же мы скупы
в любви к родителям, но понимать это начинаем только после
того, как полюбим сами; неужели все определяет личный опыт?
Боже, как это ужасно звучит - "личный опыт" рядом со словом
"папа"..."
...Стюард и стюардесса протолкнули мимо нее тележку,
уставленную банками с пивом, маленькими бутылками вина,
пузатыми - виски и шершаво-холодными - джинами; все свободно
от пошлины; марокканцы покупали по пять бутылок и целые
блоки сигарет, отчего они так любят "данхил", самый вонючий
табак, разве что золотой обрез на фильтре, тянет к мишуре.
"Папа любит сигары, - вспомнила Мари, - надо купить ему
сигар, он всегда так гордился моими подарками... А я
сказала ему тогда:
"Пришли все мои вырезки, я не хочу, чтобы они были в
доме, где живет твоя Гала". Как только повернулся язык?!"
- Какие сигары считаются самыми хорошими? - спросила
Мари стюарда.
- О, на ваш вопрос нельзя ответить однозначно, мадам...
Смотря кому намерены вы сделать подарок. Если испанцу, то
лучше всего "гавана", если французу, я бы советовал
голландский "кондор", великолепный табак, на бразильской
основе, ну, а немцу подарите "упман", надежность фирмы,
хорошая реклама...
- Подарок я намерена сделать немцу, именно поэтому дайте
мне две коробки "кондора".
- Да, мадам.
- А себе я возьму бутылочку "розе".
- Да, мадам.
- Это все.
- В какой валюте вы намерены платить?
- В марках.
Стюард достал из кармана рубашки тоненький, величиною в
спичечный коробок компьютер, просчитал перевод марок на
франки и посоветовал:
- Лучше бы вам платить во франках, мадам, курс не в вашу
пользу, потеряете что- то около семидесяти пфеннигов...
- Я переживу эту потерю, - ответила Мари и сделала глоток
розового вина; очень терпкое, пахнет горным ветром, полынью
и лавандой.
"Я скажу не так, - думала она, - я просто позвоню и
скажу, что мой друг в беде и только ты, па, можешь ему
помочь, я знаю, что ты всегда любил и любишь меня, и я тоже
тебя всегда любила и буду любить, как же мне не любить тебя,
па! Я очень хочу, чтобы ты знал, ну, я такая, что же
делать, но я всегда любила тебя, па... Если бы ты мог
послушать, что я рассказывала про тебя Мигелю, как
гордилась, когда ты выступал в газетах с обзорами... Это я
во всем виновата... Я настроила против тебя Ганса, он еще
мальчик и очень любит маму, как же это дико - ревность
детей... А па меня не ревновал... Нет, ревновал, - но
прятал это в себе... Когда у меня был роман с Робертом, он
хотел с ним подружиться, чтобы тот почувствовал, чем мы
живем, чтобы стал частичкой нашего содружества. Он не любил
его, не верил ему, чувствовал в нем чужого, но, когда я
сказала, что все равно буду с ним, перестал спорить и делал
все что мог, только б мне было хорошо, только б я была
рядом, пусть даже с Робертом... Почему же я так невзлюбила
Гала? Когда это случилось? Наверное, в тот вечер, когда мы
собрались у папы в номере в горах, а у него началась аритмия
и Гала сказала, что он не будет пить кофе, я так никогда не
смела говорить ему, и меня это перевернуло, но ведь она была
права, она боялась за него... Может быть, я тогда встала на
дыбы, оттого что Клаус рассказал мне про Гала ужасное, мол,
и с тем она спала, и с этим, и вообще ее салон красоты на
