лишь люди моего поколения, как Ваню Курского, весельчака и
балагура; и уж вовсе почти никто не знает, что написал
сценарий к этой ленте Павел Нилин... Помнят его
"Жестокость", "Испытательный срок", особенно те, кому запал
в сердце Венька Малышев, но сколько их, таких памятливых?!
Увы, помнят, как правило, то, что повторяют бесчисленное
количество раз... А то, что как откровение входит в тебя,
растворяется в тебе и ты вбираешь в себя Веньку Малышева или
романтиков Паустовского, или булгаковского Воланда, и они
делаются частью твоего "я", и ты не можешь их вычленить,
редкостно, ибо талантливо и не нуждается в том, чтобы про
это долдонили или повторяли... Вот ведь как устроена эта
жизнь: порою помнишь ненужное, чужое, то, что на слуху, а
то, без чего трудно жить, вбираешь в себя, забывая того, кто
был прародителем этой, теперь уже твоей, части души...
На маленьком пароходике было всего пять человек; конец
туристского сезона в Марселе подобен празднику рождества -
на улицах пусто, грустно и одиноко; этот день принадлежит
дому, семье, никаких гостей, только свои, заранее известно,
кому какой достанется подарок, нет ощущения шумного
застолья, оно бывает только у нас: нагрянул в гости, пусть
у хозяина ничего нет в холодильнике, не важно, он пойдет к
соседям, глядишь, на столе бутылочка подоспела, винегрет
сообразит - картошка, лук, соленый огурец, чесночок и
свекла, сейчас такое стали меньше готовить, все больше
ударяют по кулинарии, а раньше, особенно в первые
послевоенные годы винегрет был главным угощением в любом
доме.
"Черт, как хочется домой, - подумал Степанов, ощущая вкус
винегрета. - Приехать к Сане, Аверкину Семену или к
Кирсанову, тот всегда делает винегрет, старый, добрый,
наивно-хитрый доктор, скоро исполнится семьдесят, а впервые
мы с ним поехали на охоту, когда ему еще не было сорока, а
тебе самому только-только стукнуло четверть века...
Остановись, мгновение, остановись, бога ради! А про
винегрет ты не зря все время думаешь, - сказал он себе, -
будь проклято это твое ассоциативное мышление. Ты берешь
себе тайм-аут, как в баскетболе, когда устал и надо
собраться перед решительным броском, который определит исход
встречи... Ты ищешь путь к достижению своей цели, потому-то
и вспоминаешь то, что дорого тебе, что дает возможность
закрыть глаза, расслабиться, а потом резко встать и сделать
бросок - для победы... Я ломлюсь в закрытые двери, в этом
моя ошибка; я должен устроить так, чтобы тот человек, с
которым мне надо поговорить, был заинтересован во встрече,
как и я, если не больше... Ну, хорошо, а как этого
добиться? Очень просто, - понял Степанов, - здесь, на
Западе, все делает паблисити, здесь можно написать
гениальную книгу и умереть в безвестности, если ты плохой
коммивояжер собственного таланта, не имеешь связи с прессой
и лишен дерзостного качества саморекламы. Надо было послать
тем, с кем я хотел говорить, фотокопию обложек моих книг,
изданных здесь, оттиски критических статей и фоторепортажи
обо мне... Конечно, стыдно, это у нас просто-напросто
невозможно, хотя нет, возможно, увы, но отношение к такого
рода коммивояжерству презрительное, прямо противоположное
здешнему... И этой самой Люси Лоран я должен был отправить
фотографии, но сейчас время упущено, значит, надо пойти в
газету и попросить коллег, чтобы они представили ей меня,
тогда будет легче говорить с ней, вот уж воистину задним
умом крепок..."
На острове Иф было пусто; два вездесущих японца щелкали
своими диковинными камерами все и всех; узкая дорога, что
вела в тюрьму, на вершину горы, пахла прошедшим летом, камни
еще хранили тепло солнца.
...Камеры в тюрьме были игрушечными, каземат
полуразвалившийся; лучше б не приплывать сюда; Дюма придумал
свой Иф пострашнее, совсем другой.
...Вернувшись в Марсель, Степанов сразу же отправился в
редакцию, предварительно попросив своего парижского издателя
(связался из автомата на набережной) позвонить здешним
газетчикам.
...Через час он шел на встречу с мадемуазель Лоран; она
попросила Степанова приехать на набережную; встретимся возле
причала "Остров Иф", я буду в красном платье, очень худая,
усмехнулась Люси, похожа на сушеную рыбу.
- Мне бы не очень-то хотелось говорить об этом, - Люси
Лоран потянулась за сигаретами; курила "голуаз", черные,
самые крепкие, без фильтра.
- Я понимаю, - ответил Степанов. - Простите меня, бога
ради... Но речь идет о том, чтобы не дать свершиться новому
злу... Она жестко усмехнулась.
- Все равно свершится.
- Может быть. Но, если не попробовать помешать этому,
станет стыдно смотреть на свое отражение в зеркале.
- Не смотритесь.
Степанов заставил себя улыбнуться.
- А как же бриться?
Женщина сухо поинтересовалась:
- Что вам от меня нужно?
- Мне важно узнать, кто стоял за тем варварским бизнесом,
в который вовлекли вас, конкретно. Вам знакомо имя Дона
Баллоне?
- Нет.
- А его адвоката Ферручи?
- Нет.
- Вы давали показания полиции по поводу всего с вами
случившегося?
- Считаете, что после таких показаний мне можно было бы
продолжать жить в этом городе? Да и вообще во Франции?
- Но вы же дали интервью газетам...
- И прокляла себя за это.
- Вы допускаете мысль, что этот страшный бизнес может
продолжаться?
- Он продолжается.
- И вы спокойно к этому относитесь?
Лицо женщины собралось в какую-то странную гримасу, потом
она тихо засмеялась.
- Я отношусь к этому с радостью... Не я одна... Знаете,
как приятно, если не только ты извозилась в дерьме и сломала
себе жизнь...
- Я не верю вам, - сказал Степанов убежденно. - Я вам не
верю.
- Вы не верите мне, потому что не испытывали того, что
пришлось испытать мне... Когда твой рабочий день начинается
в восемь утра, а кончается в три ночи, когда ты перестаешь
быть человеком, а становишься подстилкой, когда четыре раза
в году привозят доктора и он делает тебе аборт, но перед
тем, как положить в кресло, тоже считает своим долгом
посопеть с тобою на дармовщинку... Если бы я могла написать
обо всем, что мне пришлось пережить, я бы отдала это Лелюшу
или Годару, получился бы неплохой фильм, но я не могу об
этом писать, потому что у меня разорвется сердце... Оно и
сейчас, когда я говорю с вами, болит, и рука холодеет...
- А вам не захотелось найти людей, которые поместили в
газете объявление о "выгодной работе на берегу моря"?
- Этот человек сам нашел меня, месье Степанов, он меня
нашел вскорости после того, как я вырвалась оттуда... Я
живу в квартире, которую он мне купил, и я получаю от него
ежемесячную дотацию, на которую безбедно существую.
- Вы можете назвать его имя?
- Могу. - Женщина снова закурила. - Вы сами его назвали
только что. Да, это адвокат Ферручи, вы правы.
- Вас кто-нибудь предупредил, что я стану спрашивать об
этих людях?
Женщина вскинула голову; в ее больших глазах, скрытых
темными стеклами очков, метнулся страх.
- Почему вы так решили?
- Потому что литератор умеет чувствовать так же, как
женщина... Я это почувствовал, мадемуазель Лоран...
- Зачем вам эта история? Какое вам дело до моей судьбы?
Почему вы считаете возможным вообще говорить со мной обо
всем этом?!
- Я вам отвечу... Вы вправе передать мои слова тем, кто
звонил вам после того, как журналисты попросили найти для
меня время... Вас же заставят передать содержание нашей
беседы, разве нет? Вот я и даю вам карт-бланш, передайте им
слово в слово то, что я сейчас скажу... Это фашизм, когда
женщину продают в рабство... А фашизм надо уничтожать...
Любым способом. Я подчеркиваю - любым... Те люди, которые
продали вас, а потом купили вам квартиру на рю Канибьер,
боятся только одного - силы. Высшим проявлением силы
является знание, не так ли? Я много знаю о помощнике Дона
Баллоне адвокате Ферручи, а буду знать еще больше... Они
звенья цепи... Но они лишь исполнители злодейства, главное
планируют те, кто выше и респектабельнее... И они, этот
самый Дон Баллоне и Ферручи, назовут мне ряд имен, в которых
я заинтересован, понимаете? А это поможет моим друзьям
предотвратить новые трагедии. Во имя этого мои друзья и
готовы на все.
- Не сердитесь.
- Стараюсь...
- Мне двадцать пять лет, месье Степанов, - женщина сняла
очки, глаза у нее были пустые, выцветшие какие-то, в сети
мелких морщин. - А выгляжу на хорошие сорок. Не надо, не
перебивайте, я знаю цену успокоительным комплиментам... Я
не могу никого любить, потому что в моем сердце, в памяти, в
глазах постоянно живет прошлое. С ним я умру... Никогда не
смогу забыть... С содроганием думаю о том, что
сентиментальные литераторы прошлого века окрестили словом
"близость"... Теперь для меня высшим проявлением любви
стало слово "отдельность"... Вы намерены предотвратить
какую-то трагедию... Это ваше право... Но не употребляйте
меня в качестве инструмента... Я этого не хочу... Можете
встретиться с моей подругой, мы с нею работали в одном
коттедже, ее зовут Жюли, она жаждет мщения... Пожалуйста, я
не против, если она станет давать вам информацию... Только
меня больше не трогайте, ладно?
...Жюли была полной противоположностью мадемуазель Лоран,
вся словно бы собранная перед ударом.
- Да, мы сбежали вместе с Люси, нам помог капитан, он был
немцем, Герберт Шрауб, он чувствовал свою вину перед
французами, его папа был в парижском гестапо, знаете, если
уж немец честен, так он честен до конца... Я готова на все,
только бы отомстить. Люси сломалась, постоянно пьет,
по-моему, у нее в голове что-то сдвинулось... Я могу
передать вам мои записки, если вы серьезно считаете, что у
вас что-нибудь получится, только, правду говоря, сомневаюсь
Вы не знаете этих людей, они здесь всемогущи...
- Вы предпринимали что-нибудь, Жюли?
- Спросите лучше, чего я не предпринимала!
- Обращались в прессу?
- Конечно. И в суд, и в прокуратуру. У ферручи все
схвачено, всюду поставлены купленные им люди...
- Вы позволите открыто в прессе называть ваше имя?
- Конечно! Как же иначе?! Мне ведь никто квартиры на рю
Канибьер не покупал и ренты не платит...
Ферручи оказался высоким седоголовым человеком с
большими, чуть навыкате глазами; одет, как и полагается
преуспевающему адвокату, несколько небрежно: в левой руке
зажата дорогая "данхиловская" трубка.
- Я думал, вы позвоните завтра, - сказал он Степанову. -
Рад знакомству... Мы с боссом успели прочитать вашу
последнюю книгу, очень интересно, только советовал бы вам
найти другого издателя в Швейцарии, ибо месье Жюри не так
престижен, не умеет делать рекламу, сама скромность... Если
хотите, я готов свести вас с одним из наших издателей...
- Но я не пишу порнолитературу, господин Ферручи.
- Мы издаем и поэзию, и альбомы живописи, и учебники по
экономике, господин Степанов...
- Примите мои поздравления, такая многогранность.
- Благодарю вас. Чем могу быть полезен?
- Я бы хотел задать вам ряд вопросов...
- Да, пожалуйста, к вашим услугам...
- Если общественность узнает подробности о работорговле
женщинами - у меня есть показания Жюли, об убийстве Сфорца,
есть пленка и об авиакатастрофе, устроенной для Энрике
Маттеи, это может повредить тем, кто стоял за подобными
операциями?
Ферручи всплеснул руками, глаза его стали круглыми, как у
филина.
- Это же конец всему! Крах! Тюрьма и позор!
- Ну, а если люди, виновные в названных преступлениях,
откроют мне правду о том, кто дал приказ убить Леопольдо
Грацио? И о причинах, я имею в виду внешнеполитические
причины, побудивших предпринять эту крайнюю меру...
Ферручи закурил, долго тушил спичку, задумчиво покачал
головою.
- Полагаете, можно договориться миром?
- Попытка не пытка...
- Вы вносите официальное предложение?
- Допустим.
- Позволите посмотреть ваши материалы?
- Нет. Но, уж поверьте, они есть у меня и это настоящие
материалы, после них не отмоешься...
Ферручи вздохнул, поднялся, походил по своему кабинету,
