книгу, легко нашел телефон Софи Сфорца-Руиджи, набрал номер,
услышал певучий итальянский голос, представился и попросил о
встрече.
- Но я плохо говорю по-английски, - ответила синьора
Сфорца-Руиджи. - И потом о чем вы хотите с нами беседовать?
- У меня есть предложение для вашего мужа...
- Сценарий?
- Да.
- Но он больше не работает, он болен...
- Тогда синьор Руиджи, возможно, посоветует, с кем мне
стоит переговорить. Джульетта сказала, что он даст самую
разумную рекомендацию.
- Но Джульетта не звонила нам...
- Хорошо, я попробую сейчас же еще раз связаться с нею.
Он познакомился с Джульеттой, маленькой очаровательной
актрисой, в Мадриде на телевидении; они вдвоем вели
передачу, подобную той, которая называется у нас "С добрым
утром"; потом часто перезванивались; в голосе Софи Сфорца
чувствовался страх; Степанов понял, без рекомендации его не
примут, а ему необходимо увидеть этих людей, он
просто-напросто не имеет права их не увидеть.
...Джульетта, к счастью, оказалась дома, в Риме, обещала
перезвонить Сфорца сразу же.
...Через час Степанов остановил машину возле маленького
особняка, стоявшего в горах, над озером; трещали цикады; он
сначала даже не поверил своим ушам, все- таки октябрь;
какая-то странная птица пела в лианах; господи, как похоже
на Абхазию, подумал он, только здесь нет доброго Алябрика,
веселого и шумного бармена из пансионата "Апсны".
Он позвонил в дверь; в прихожей вспыхнул свет; кто-то
приник к глазку; холодно лязгнул замок; второй; на пороге
стоял высокий, молодой еще мужчина в белом костюме.
- Проходите, - сказал он на великолепном английском, - мы
ждем вас.
В большом холле было сумрачно, лишь одна настольная
лампа; дверь на веранду открыта; там сидела женщина, как две
капли воды похожая на покойную Франческу, только седая, хотя
лицо юное. В ее длинных, очень тонких пальцах был зажат
длинный мундштук, сигарета тоже длинная, ярко-желтого цвета;
пальцы чуть дрожали, хотя она всячески пыталась эту дрожь
скрыть.
- Садитесь, синьор Степанофф, мы готовы выслушать сюжет
вашего сценария, - сказала она. - Мой муж пообещал
Джульетте проконсультировать вас. Вы действительно из
России?
- Да.
- И намерены туда вернуться?
- Бесспорно, - Степанов улыбнулся.
- Но ведь там сейчас невозможно жить, такой террор.
Степанов снова улыбнулся.
- Ничего, переживем, здесь тоже не без террора, но ведь
вы не собираетесь уезжать...
- Хотите выпить? - спросил Руиджи.
- Нет, спасибо, если только стакан воды.
- С газом?
- Да какой угодно, только б холодная была...
Руиджи принес воды, присел рядом с женою, вздохнул с
хрипом, прокашлялся.
- Давайте ваш сюжет, я весь внимание.
- Сколько времени вы мне отпускаете?
- Все зависит от того, как мне покажется история.
- Покажется, - убежденно сказал Степанов, чувствуя
напряженность Софи и ее мужа. - Вам покажется... Речь идет
о политическом преступлении... В некоем городе в
президентском апартаменте (23) отеля был обнаружен труп
миллионера...
- Это вымысел или факт? - спросил Руиджи.
- А вам бы как хотелось?
- Мне бы хотелось вымысел, - ответил он.
- Ладно, - согласился Степанов, - тогда я не стану
называть убитого Леопольдо Грацио, а назову его просто
Леопольдо.
- Не сходится, слишком близко, и потом Грацио, как я
знаю, не был убит, а покончил с собой в связи с угрозой
банкротства.
- Тогда назовем покойного Джоном, перенесем действие в
Штаты.
- Это хорошее предложение, - откликнулась Софи Сфорца; ее
обязательная улыбка была вымученной, тонкие пальцы
по-прежнему мелко подрагивали.
- Так вот, Джон, бизнесмен и политик, был найден мертвым
в своем номере; служащие отеля, пока еще, впрочем, не под
присягой, заявили, что никто из посторонних к нему не
входил; на пистолете, найденном поутру полицией, не было
отпечатков пальцев; началось следствие; однако все те, кто
мог дать показания в связи с обстоятельствами,
предшествовавшими гибели миллионера, занятого в сфере
энергетического, отнюдь не военного бизнеса, устранены; все,
кто пытается продолжать расследование на свой страх и риск,
делают это, ощущая на своей спине глаза, холодные
неподвижные глаза, которые принадлежат людям, нанятым тем,
кто не может позволить обнаружиться правде. Но если
все-таки правда всплывет, а для этого надо не так уж много,
два свидетельских показания, тот спрут, который задумывает и
проводит в жизнь злодеяния, может быть раздавлен. Как
сюжет?
- По-моему, интересно, - сказал Руиджи. - Но это не для
меня, синьор Степанофф, это для Дамиани, "Признание
прокурора" и все такое прочее, тем более что я перестал
работать в кинематографе, я теперь на пенсии.
- Хватает на то, чтобы жить? - усмехнулся Степанов,
спросив глазами у женщины разрешения закурить.
- Да, вполне хватает, я был хорошо застрахован.
- И вы не рветесь вернуться в искусство?
- Это моя забота, а не ваша, синьор Степанофф.
- Вы, значит, убеждены, что борьба с Доном Валлоне
невозможна?
Руиджи обернулся к жене, усмехнулся.
- Я же говорил тебе, дорогая... Все должно было
кончиться именно этим именем.
Софи Сфорца смяла длинную сигарету в огромной ракушке,
фиолетово-черной, не средиземноморской, скорее всего, из
карибского региона.
- Синьор Степанофф, - сказала она своим певучим глубоким
голосом, - мы готовы обсуждать с вами вашу идею, она
действительно интересна, и, если бы Руиджи чувствовал в себе
силы, я бы советовала ему поработать с вами, но вы упомянули
имя Дона Валлоне... Я что-то слыхала о нем, но, что именно,
слабо помню... Вы не хотите рассказать о нем подробнее?
Степанов все понял: страх; они ничего не станут
говорить; зря потраченное время; сначала их испугали, а
потом купили; очень уж просто.
- Имена заменить? - спросил он усмешливо. - Или
все-таки вашу сестру можно назвать ее подлинным именем -
Франческа? А того, кто финансировал ее фильм, - Доном
Баллоне?
- Можете не заменять имена на псевдонимы, - ответил
Руиджи. - Но, когда вы станете говорить о Франческе, не
забывайте, что перед вами ее сестра.
Степанов почувствовал, как кровь прилила к лицу, он не
считал нужным сдерживать себя.
- Которая, естественно, не может не желать того, чтобы
виновные в гибели ее сестры были сурово наказаны...
Понятно, и вы, ее коллега по искусству, жаждете этого же,
вам не может быть безразлична трагедия художника,
талантливой молодой женщины, столь загадочно в расцвете сил
ушедшей из жизни...
- По какому праву вы так говорите? - сухо осведомился
Руиджи. - Кто разрешил вам это?
- Как? - спросил Степанов. - Я обидел вас? Готов
написать все, что я говорил. Слово, зафиксированное на
бумаге, есть документ, и, если вы найдете то, что подходит
под категорию оскорбления, привлеките меня к суду, я готов
дать показания... даже после автокатастрофы... Если
оклемаюсь, приеду, эти я могу вам обещать... Конечно, если
кокнут, тут уж не моя вина, замолчу...
Софи Сфорца побледнела, даже в ночи было заметно, как е°
щеки сделались серыми, словно бы цементными; она легко
поднялась, заставила себя улыбнуться.
- Это было так мило, что вы нашли время навестить нас,
синьор Степанофф, по- моему, ваш сюжет может принести славу;
если удастся написать его так, как вы задумали, мы с Руиджи
будем молить бога, чтобы вам повезло. - Она обернулась к
мужу. - Не так ли, милый? Извините, но я должна вас
оставить, меня мучают мигрени...
Степанов кивнул, пожелал доброй ночи, пошел к двери;
замки были особые, словно тюремные, двери обиты железом,
цепочка - из нержавеющей стали.
Руиджи отпер замок, кашлянул, сыгранно пожал плечами.
- Мы, люди Запада, привыкли к делу с первого же слова,
синьор Степанофф, мы не византийцы, а римляне, поэтому
превыше всего ценим, когда человек сразу же берет быка за
рога, а не прячет главное за декорацию, будь то мифический
сценарий, роман или репортаж для коммунистической газеты.
- Если бы вы не поняли главного, синьор Руиджи, - ответил
Степанов, - вряд ли ваша жена так внезапно занедужила бы.
Да и потом, видимо, бестактно задавать вопрос: когда и кто
смог вас испугать так, что вы простили гибель Франчески?..
Я готов продолжить наш разговор на улице, если вы опасаетесь
вести его в доме, где могут быть вмонтированы чужие уши.
- Осторожнее рулите по нашим дорогам, - ответил Руиджи со
странной усмешкой, - они очень узкие, а наши водители -
лихачи. Желаю вам доброй ночи и счастливого творчества...
"Ну и что? - подумал Степанов. - Ну и пусть этот самый
Дон Баллоне узнает про то, что я иду по следу. Это даже
хорошо. Только надо успеть надиктовать и отправить домой
информацию, которая уже собрана. Правда складывается из
крупинок знания, поиск истины - преодоление ступенек, но не
лестницы всей целиком, сразу, с наскока; такого не бывает,
даже слово для этого специальное изобрели - волюнтаризм...
Видимо, я начал не с того конца... Мне надо найти список
тех, кто участвовал в съемках последнего фильма Руиджи, на
котором погибла Франческа Сфорца... Порою осветитель скажет
больше, чем режиссер, который после смерти Франчески
поселился на роскошной вилле в самом аристократическом
районе Швейцарии... Пенсия... Какая пенсия у режиссера?
Расскажите Хабибулину... Кто это мне сказал? Ах, да,
толстая барменша в Шереметьево, господи, когда же это было?!
Почему время дома так разнится от того ощущения минут, когда
самолет приземляется на чужбине? С точки зрения логики это
необъяснимо, но правда! Все действительное разумно, все
разумное действительно, ай да Гегель! А вот как эту
философскую концепцию в приложении к разности ощущения
времени вычислить на ЭВМ? Да, - спохватился, Степанов, -
сейчас надо позвонить в Гамбург, черт с ним, что поздно,
извинюсь перед Максом, но только он один может помочь...
Нужен список всех, кто видел Франческу в последние дни,
во-первых, и еще очень нужно узнать, кто продал эту виллу
Софи и Руиджи".
В одиннадцать двадцать он кончил разговор с Гамбургом,
записал все адреса и телефоны в свою растрепанную книжку,
посмотрел по справочнику, где находится итальянское
консульство в Лугано, нашел телефон своего римского
издателя. "Позвоню утром, попрошу послать телекс в здешнее
консульство, трехдневную визу для туристов итальянцы дают
сразу же, на месте, без запроса в их МИД". Вышел на
набережную; террасы, где вечером стояли сотни столиков,
вынесенные из баров и "ристоранте", были пусты, гасили свет,
ежедневный праздник окончился; в пиццерии "Дон Карло" возле
стойки толпились несколько мусорщиков; Степанов попросил
налить двойное виски без воды и льда, выпил, ощутил запах
дымка, самогонки бы шандарахнуть, которую Зубаниха в былые
времена гнала на Плещеевом озере: осенние рассветы там
тяжелые, выпь кричит тревожно, даль видна словно бы на
сислеевской картине, как сквозь папиросную бумагу, туман
слоится, зримый, близкий, цветом похожий на церковные
благовония, клубящиеся в храмах, господи, как домой хочется,
сил нет!
- Еще виски, - сказал Степанов и повторил прекрасное
итальянское "прего" - "пожалуйста"; истинно требовательная
вежливость; когда же мы начнем по телевидению давать уроки
этики? Петр когда-то начал это, а потом не до того было, да
и Петра погубили, а сейчас самое время, ведь так собачимся,
стыдоба сплошная; отсутствие внешней культуры отнюдь не
всегда компенсирует культура внутренняя, право...
- Двойное? - спросил бармен, с интересом разглядывая
Степанова.
- Только так.
- Синьор - американец?
- Русский.
Бармен присвистнул.
- О-ля-ля, вы первый русский, которого я вижу в жизни!
Мой отец был у вас в плену, говорил, что в России живут
очень хорошие люди, давали докуривать сигареты, не били и
угощали своим хлебом черного цвета...
- Бывало, - согласился Степанов. - Здоровье вашего
папы...
- Памяти папы, - поправил его бармен. - Он умер.
