самом деле бордель и она мечтает выйти замуж за арабского
шейха и уехать к теплу, на виллу, что возле Персидского
залива... А я поверила. Как же я могла так легко поверить
в слова чужого человека и не поверить папе, когда он
говорил, что женщина, как и мужчина, не ответственна за
прошлое, это табу, тогда лучше сразу расстаться, прошлое
принадлежит каждому в отдельности, только настоящее и
будущее - двоим... И тем, кто их любит... Один папа может
помочь Мигелю, - снова сказала она себе. - Папа всегда
помогал мне и не корил этим, он просто приходил, гладил меня
по голове, называл рысенком и помогал, принимая на себя все
мои вины и глупости... Когда он расстался с мамой, я
сказала, что не буду с ним никогда разговаривать, и он не
звонил мне, а потом прислал письмо, боже, какое это письмо!
Сколько было в нем доброты, скорби, юмора... Да, я
ревновала его, но ведь это шло от любви, разве нет? Я
знала, как он дружил с Джо Дассеном, они проводили вдвоем
так много времени, а потом, когда к Дассену пришла
посмертная слава - так часто у нас бывает с певцами, умри, и
все станут восхищаться тобой - и выпустили его посмертную
пластинку и кассеты, на которых был записан его последний
вечер, и он рассказывал о своих друзьях, он помянул многих,
но не сказал про папу, наверно, не захотел афишировать связь
с консервативным журналистом: как же так, нынче в моде
левые... Я после этого перестала слушать Дассена, так мне
стало обидно за папу... А Гала я не могла простить того,
что теперь мы с Гансом должны делить с нею папу и не будет
наших вечерних застолий - па, Ганс и я, когда мы понимали
друг друга с полуслова и хохотали от души, вспоминая наши
путешествия, и перемывали кости знакомым, и замирали, когда
папа начинал рассказывать о том, над чем он работает... Но
ведь папа пошел на то, чтобы мои друзья входили в наш круг,
несмотря на то, что Ганс был против, он тоже ревновал меня,
как только может мальчишка ревновать сестру, а папа увещевал
его и мирил с моими друзьями, потому что хотел мне
счастья... А я даже не позволила себе приехать к нему и
попробовать пожить вчетвером: он, я, Ганс и Гала; нет,
сказала я, и все тут... Господи, как же это страшно, когда
родители живут поврозь, мы, дети, все время чувствуем свою
вину перед тем, кто несчастлив, и сердимся на того, кому
улыбнулось счастье... Хемингуэй в своих "Островах в океане"
отказался от того, чтобы писать взрослых детей, они были
дороги ему, пока маленькие, а потом, наверное, они тоже не
смогли простить ему любви, жили собой, своими мамами, с
которыми расстался Хемингуэй, своей ревностью и обидой...
Разве можно обижаться на отца? Господи, Мигель, - подумала
она, увидев лицо Санчеса, его раннюю седину и широко
расставленные глаза, добрые, беззащитные, и ощутила запах
его шеи, - у него какой-то особенный запах, можно часами
лежать, прижавшись, и слушать его дыхание, и гладить его
плечи, они у него очень сильные, а пальцы тонкие, как у
женщины, и он так же, как папа, любит гладить меня по щеке,
а по утрам чесать лопатки... Впервые папа начал чесать мне
лопатки в горах, когда привез в маленький пансион, он был
еще недостроен, кроме нас там жила всего одна семья, света
не было, и туалет на улице, и звезды сияли, близкие, зеленые
и огромные, а мне казалось, что вокруг нашего пансиона ходят
рыси, и я ужасно боялась, а папа стоял рядом, посмеиваясь:
"Ах ты, мой трусливый рысенок..." Он стал меня брать с
собою, когда я была совсем маленькой. Я только теперь
поняла, отчего он это делал, хотел выработать во мне
выдержку и спокойствие, мама так поддается настроениям -
утром добрая, а вечером сердится или плачет, - а он хотел,
чтобы у меня был стержень постоянства, умей держать свои
настроения в кулаке, не в безвоздушном ведь пространстве
живешь... Он и в газету меня привел, чтобы я научилась жить
среди людей, хранил все мои стихи, собирал каждую страничку,
словно нянька, а я норовила их жечь или рвать... Как он
восторгался, когда Ганс написал свое первое: "Скверная
погода, зонтик улетел!" Папа тогда говорил, что мальчик
наделен даром, подобным тому, который отличает талантливых
японских живописцев или поэтов средневековья: в горах
прошел ливень и ветки вишен сделались искристыми. Папа
всегда повторяет эту строку средневекового японца, и глаза у
него делаются удивленными, как у Мигеля, боже мой, как
мужчины похожи на детей, особенно если на них смотрит
женщина, которая любит... Нет, папа никогда не казался мне
похожим на ребенка, только Мигель; наверное, поэтому я не
смогла примириться с Гала, для меня папа всегда был самым
сильным, самым мужественным, самым мои м... Дети - ужасные
собственники, они больше собственники, чем все Рокфеллеры и
Круппы, неужели такое заложено от рождения, раз и навсегда,
и ничто не сможет этого изменить? Бедная мамочка, -
подумала вдруг Мари, вспомнив красивое лицо седой высокой
располневшей женщины, - ну почему, почему ты не смогла
сделать так, чтобы папа остался с тобой?! Почему не
научилась сдерживать себя, прощать, почему обижалась по
пустякам, зачем не видела, как ему трудно?! Не надо бы
мамочке говорить мне плохо о папе... И он тоже напрасно
позволял себе это... Хотя и Мигель рассказывал, как трудно
ему с матерью, она его совсем не понимает, когда рядом,
дергает, а стоит только уехать, кидается звонить друзьям:
"Боже, как я волнуюсь за мальчика..." У него появились такие
глубокие морщины в уголках рта и так отекают веки, у
любимого моего... Только бы папа помог, он же знает все,
только бы он успел ему помочь, папа..."
Выйдя из самолета, миновав паспортный контроль, открыв
дверь телефона-автомата, Мари подумала, что отец снова спас
ее: эти сорок минут полета она смогла отойти от постоянной
тревоги за Мигеля, вспоминала, а это спасительно, особенно
тогда, когда чувствуешь надвижение чего-то жуткого,
неподвластного тебе, неотвратимого.
Набрав номер, она услыхала голос Гала.
- Добрый день, - сказала Мари, - здравствуйте, Гала.
- Мари?! - голос женщины стал ликующим. - Вернье! -
закричала она. - Скорее, это Мари! Здравствуй, Мари, где
ты?!
- В Париже.
- Папа сидит в ванне и читает газеты! Скорее приезжай!
Хочешь, я тебя встречу? Ты обедала? У меня есть сказочная
рыба! Папа говорит, ты ее обожаешь! Он только что снова
вспоминал о тебе...
Вернье вырвал трубку.
- Маленькая, чудо мое, здравствуй, рысенок, скорее
приезжай, ну, пожалуйста... Или... Ты не...
- Я еду, па... Я счастлива, что увижу тебя...
Человек, следивший за Мари в самолете и здесь, в
аэропорту, позволил ей выйти из сферы наблюдения, набрал
номер и сказал:
- Она поехала к отцу. Телефон...
Его перебили:
- Мы знаем, спасибо.
Через двадцать минут, пока еще Мари не приехала на рю
Вашингтон, два человека поднялись на этаж, где была квартира
Вернье, и прикрепили над косяком его двери крохотную черную
кнопку. Каждое слово, произнесенное теперь там, будет
записано на пленку.
81
26.10.83 (18 часов 05 минут)
Пепе положил трубку и пошел в соседнюю комнату, там он
поселил своих новых гитаристов Ромеро и Бонифасио; ребята
были молчаливые, двух слов за день не скажут, сидят себе на
стульях и щиплют струны; чувствуют друг друга поразительно,
даже петь начинают одновременно, будто ощущают биотоки
кожей; играют великолепно - словно бы водопад, каждая струя
отдельно, а все равно вместе, слаженно, монолит.
- Собирайтесь, парни, - радостно сказал Пепе, - едем,
Санчес будет слушать меня.
Ромеро и Бонифасио отложили гитары; мулаты были огромные,
бицепсы словно вылеплены; Бонифасио сел к маленькому трюмо и
начал причесываться; он делал это тщательно, очень медленно,
поглаживая вьющиеся волосы ладонью, как бы сдерживая их, так
хозяин оглаживает свирепого пса; Бонифасио, казалось, никуда
не собирался, сидел себе и причесывался; Ромеро потянулся с
хрустом, взял с маленького ночного столика книгу, лениво
пролистал страницы и также лениво спросил:
- В чем поедем, Пепе? Я полагаю, нам следует быть в
национальных костюмах, у вас любят, когда люди носят
народную одежду, она многоцветна.
- У меня в машине нет кондиционера, - сказал Пепе. - Ты
взмокнешь в пончо, Ромеро.
- Зато понравлюсь твоему премьеру... Станешь звездой,
поедем в гастрольное турне, обязательно в Англию, там девки
необхоженные, солнца нет, сплошные туманы, откуда ж взяться
у мужиков силе... Любишь беленьких, Пепе?
- Я разных люблю, - засмеялся Пеле. - Собирайтесь
скорей, надену кремовые брюки, и едем...
Он вышел в свою комнату, которая была одновременно
спальней, столовой и гостиной, сбросил синие джинсы, принял
таблетку аспирина, потому что последние дни приходилось
каждый день пить - с гитаристами приехал Вентура, быстрый
маленький человечек, занимавшийся аранжировкой; к тому же он
импрессарио, каждый день ездил по Гаривасу, беседовал с
владельцами казино и ресторанов, прикидывал, где бы
заключить хороший контракт на сезон; потом возвращался и
сразу требовал бутылку испанского виски; другие не
признавал; тараторил без умолку и так же, как Бонифасио, то
и дело причесывался, только в зеркало не смотрелся и волосы
не оглаживал.
Тем временем Бонифасио и Ромеро положили гитары в чехлы
из твердой кожи, быстро проверили маленькие "шмайссеры" в
потайных карманах футляра, переглянулись; Ромеро поднял
правую руку, перевернул кисть книзу и выставил большой
палец; Бонифасио молча кивнул, некое подобие улыбки тронуло
его крупные синеватые губы, он подошел к телефону, набрал
номер, справился, "дома ли синьорина, а если нет, то когда
будет", и обещал перезвонить через полчаса. (Пароль для
цепи: "Начинаем работу, страхуйте".)
Они знали свое дело, знали его хорошо, принимали участие
в двух операциях: одну провели на границе Сальвадора с
Гватемалой, вторую в Федеративной Республике; на Кубу их не
посылали, потому что они ушли оттуда кроваво, отстреливаясь;
там им был вынесен приговор заочно; берегли для коронного
дела в Центральной Америке; и время настало.
Отправляя террористов в Гаривас, Адольфо, их инструктор,
сказал, что по возвращении на Майами им будет вручено по
десять тысяч долларов; авиабилеты в Европу оплатит контора;
если же мальчики смогут осесть в Бонне, устроившись в ночной
клуб (несколько адресов приготовлено, информация на хозяев
предприятий вполне обнадеживающая, есть подходы), их отыщет
Вентура, который приедет туда с документами на имя Нельсона
Бардесио; целесообразно найти квартиру, желательно у
развилки дорог, деньги переведут сразу же после того, как
будет одобрен избранный вариант.
Разбирая план предстоящей операции в Гаривасе, Адольфо
еще раз просчитал по секундомеру каждую фазу передвижений из
бильярдного зала - сразу же после акта - по дорожкам клуба к
пирсу.
С "объектом" в бильярдном зале будет находиться только
один человек, начальник охраны майор Карденас, повторил
Адольфо, он так же должен быть убран; старика следует
сохранить, будьте предельно осторожны, не травмируйте Пепе,
мы намерены работать с ним, когда привезете его сюда; катер,
который ждет вас, бронирован; тут же падайте на палубу,
возможен огонь "красных беретов" из машины охраны "объекта",
голов не поднимать, бортики надежны, на отход в безопасную
зону потребуется три минуты сорок девять секунд.
...Когда Пепе вернулся, Ромеро и Бонифасио переглянулись;
парень был неузнаваем - в расклешенных светлых брюках,
шелковой приталенной рубашке, он был необыкновенно красив.
- Едем, - сказал Пепе. - Время.
В машине Ромеро потер лицо жесткой, будто наждачной
ладонью и повторил:
- Только не торопись с первым куплетом, Пепито... Песни
революции не имеют права быть суетливыми...
- Я знаю, - ответил Пепе. - Но в них не очень-то
покажешь свой голос.
- Покажешь, если постараешься, - усмехнулся Ромеро. -
Ты, конечно, прав, революционные песни лучше петь хором, но
в "Бодегита дель медио", что в Гаване, на Кавалерии, умеют
