всегда надежнее.
Бонифасио сразу же понял Ромеро; тоже тронул струны;
мелодия была стремительной.
- Станиславский был великим режиссером, - продолжил
Санчес. - Тебе надо почитать книги про театр, Пепе... А то
будет трудно проходить конкурс... Так вот, Станиславский
учил своих артистов: если тебе трудно понять роль, ищи
приспособление... Помнишь Каренина, мужа Анны?
- Не помню, - ответил Пепе, - совсем не помню, сеньор
премьер...
- Толстой написал, что у Каренина были оттопыренные
уши... Артист мучался, они очень дотошные, если только
настоящие... Он не ощущал себя Карениным и поэтому каменно
двигался, невнятно говорил... И Станиславский
порекомендовал артисту вставить спички за уши, тот вставил,
уши оттопырились, и он сразу почувствовал себя в своей
тарелке, поверил себе... Может, и тебе стоит хорошенько
подумать о костюме? Ты слишком модный, зауженный, трудно
двигаться...
- Можно, я спою еще одну песню? - попросил Пеле. - О
любви у меня лучше получается...
Санчес пожал плечами.
- Ну, пожалуйста, если про любовь тебе легче...
И в это время часы у Ромеро пискнули.
Бонифасио незаметно рванул струну, она лопнула; он
сокрушенно покачал головой, сказал, что придется поменять
басовую, без нее нельзя, отложил гитару, потянулся к
футляру, открыл потайной карман; через мгновение Карденас
валялся на полу, изрешеченный пулями; старик Рамирес
бросился к Санчесу неожиданно для его лет быстро, словно
перед ударом на бильярде, когда у него переставали трястись
руки, он обнял Санчеса и закричал:
- Нет, нет, нет! Пене! Пепе, что ты делаешь?!
Бонифасио тихо сказал Ромеро:
- Оторви деда.
Санчес остро ощутил горький сигарный дым, который шел от
вьехо, особый, стариковский, беззащитный запах, мелкую
дрожь, сотрясавшую старое тело, гулкие, частые удары сердца,
когда Ромеро по-кошачьи перепрыгнул через угол стола,
схватил старика за костистое плечо и хотел оттащить в
сторону, но руки у того напряглись, он зашелся в крике.
- Уйди, вьехо, - шепнул Санчес, ощущая, как медленно,
безжизненно холодеют пальцы рук и ног, - уйди, не надо
тебе...
89
26.10.83 (18 часов 33 минуты)
В критском ресторанчике Папаса на рю Муффтар было пусто;
во время туристского сезона не протолкнешься, все хотят
побывать на улице, которую упоминает Хемингуэй в самой своей
грустной, пронзительной и безысходной, как ушедшая
молодость, книге про тот праздник, который всегда с тобой.
Мари, Вернье и Гала устроились поближе к очагу, в самой
глубине зала; Папас пришел с меню, огромными, как
межправительственные договоры, и такими же красно- кожаными.
- Если позволишь, Мари, я закажу то, что тебе наверняка
очень понравится, - сказала Гала. - Ты разрешишь?
- Конечно, - Мари вымученно улыбнулась. - Спасибо.
- Пожалуйста, Папас, сделайте ваш особый критский салат с
мидиями, - попросила Гала. - Только сначала принесите
какой-нибудь плед, наша девочка замерзла... Тебе ведь
холодно, Мари, да?
- Нет, нет, Папас, не беспокойтесь, мне тепло.
- Ей холодно, - повторила Гала, - я вижу.
- Она попросит сама, если ей станет холодно, -
раздраженно заметил Вернье.
- Но тогда будет поздно! Ее просквозит, она такая
бледненькая.
Вернье улыбнулся дочери.
- Я ее учу не навязывать добро... Ничего нельзя
навязывать, а особенно добро, это не прощается... Пора от
слов переходить к делу и бить по щекам вместо уговоров - на
юге Франции и в Италии на этом держатся семьи.
- Сейчас я подвинусь, чтобы тебе было сподручнее ударить,
- засмеялась Гала, - только сначала закажу самую вкусную еду
для Мари...
- Все-таки я принесу плед, - сказал Папас, - я чувствую,
как дует, такие промозглые дни, просто невероятно, октябрь
обещали теплым, а тут дождь, словно декабрь на дворе. Я
подложу большой пень в очаг, станет тепло...
- Что ты хочешь заказать? - спросил Вернье. - Мари не
любит рыбу.
- Но здесь особая рыба, Мари, может, ты попробуешь
маленький кусочек?
Мари покачала головою.
- Нет, спасибо... Никто так вкусно не готовит рыбу, как
моя мама, но я и у нее отказываюсь... Не знаю почему...
- Хорошо, тогда пусть Папас приготовит мясо в виноградных
листьях, да, Вернье?
- Действительно вкусно, Мари, - подтвердил Вернье. -
Советую попробовать...
- А помнишь, как ты впервые угостил Ганса кукурузой? -
Лицо Мари на какое-то мгновение смягчилось, разошлись
морщинки вокруг рта, глаза сделались добрыми, мягкими.
- Конечно, помню... Ганси тогда был толстый, побежал к
старой турчанке, которая продавала горячую вареную кукурузу,
и шмякнулся, потому что не заметил ступеньку, сорвал кожу на
коленях и зашелся плачем, а был же взрослый мальчик,
двенадцать лет...
- От обиды, - объяснила Мари. - Нацелился на кукурузу,
про которую ты ему гак много рассказывал, побежал, и вместо
лакомства содранные колени... Знаешь, как обидно, когда
видишь радость, вот она, только протяни руки, а
переторопишься, шлеп, и коленки в кровь!
- А помнишь, - сказал Вернье, - как мы поехали в Испанию
и ты сердилась на меня и все время завешивала свое окно в
машине шалью, чтобы не загореть, ты очень боялась загореть,
была мода тогда на бледность...
- Ну, па, не надо, - лицо у Мари стало до того грустным,
что у Вернье защемило сердце.
- А еще мы с тобой ужасно рассорились, когда ты не
хотела, чтобы я купил тебе туфельки марки "колледж", -
вздохнул он, - тебе очень хотелось носить высокие каблуки, а
мне это не нравилось, оттого что ты была маленькая, вернее,
мне казалось, что ты маленькая...
- Вздорная. Ты просто нас очень баловал...
Гала закурила.
- Но ведь это замечательно, если отец имеет возможность
баловать детей... Нас тоже баловали, пока была жива мама...
Мы каждый год ездили в деревню, там было много фруктов, и
такие дешевые, что мы с братьями объедались ими, а потом
мама умерла и больше ни разу мы не выезжали из города...
Мари положила свою мягкую, нежную ладонь на холодные руки
Гала; на какое-то мгновение глаза Мари вспыхнули, она
посмотрела на отца и шепнула:
- Папочка мой...
Вернулся Папас, укрыл Мари легким пледом, склонился,
готовый выслушать заказ; он никогда не записывал, желание
клиента - закон, а закон надо помнить.
- Что будем пить? - поинтересовался он.
- Мари, тут прекрасное розовое вино. Папас, пожалуйста,
принесите бутылку, папа рассказывал, как ты маленькая выпила
розовое шампанское и стала танцевать на столе...
- И разбила фужер, - добавила Мари, - даже сейчас помню
этот звук, фужер-то был хрустальный...
- Ну, и досталось тогда тебе от... - Вернье оборвал
себя, потому что досталось ей от Элизабет, а он не считал
возможным говорить о ней плохо, то равновесие, о котором
мечтал все эти месяцы, достигнуто, самое страшное - нарушить
его, ничего нельзя нарушать в этом ломком мире, все итак
обречено, хрупко, ненадежно...
- А помнишь, - оживилась Мари, - как Ганс изображал охоту
на кабана, когда мы вчетвером ездили на теплые озера, мама
болела радикулитом?
- Помню... Маленький толстощекий озорник, а вместо ружья
палочка... Он обожал пугать себя, ты замечала?
- Так это же очень интересно, - рассмеялась Мари. - Я
тоже любила себя пугать. А вы любили, Гала?
- Нет. Я любила мечтать и очень этого боялась, потому
что, когда возвращалась из грез в нашу обыденность,
становилось до того ужасно, что жить не хотелось...
- А Гансу было так хорошо в папиной обыденности, что он
себя пугал... Вам не скучно слушать наши воспоминания,
Гала?
Та улыбнулась.
- Я все знаю... Папа часто рассказывает про вас, про
каждый ваш день... Особенно когда рассматривает ваши
фотографии... Он вспоминал, как ты маленькая отдыхала на
море и очень шалила, не слушалась, тогда мама сказала, что
отведет тебя в горы и там оставит, ты заплакала: "А я
камушки соберу и буду кидать, и по ним к тебе вернусь..."
- А папа рассказывал вам, как он ударил меня?
- Да что ты?! Нет.
- О, папа умеет быть очень жестким, - сказала Мари, - вы,
наверное, еще не имели возможности в этом убедиться... У
меня была няня, маленькая толстая шведка, которая любила
меня, да, папа?
- Очень, - подтвердил Вернье. - Такая славная девушка...
- Вот, а дети всегда знают, кто их любит, а ведь если
любят, то все прощают, и я раз ударила няню по лицу не со
зла, а так, играючи в "барыню-служанку", и папа снял ремень
и стеганул меня, я испытала такой ужас, какого никогда
больше не испытывала... Но это был нужный урок, да, па?
- Если ты так считаешь, - Вернье достал из кармана
коробочку с сосудорасширяющим лекарством, положил таблетку
под язык.
- Что? - спросила Мари. - Тебе плохо?
- У него постоянно скачет давление, - сказала Гала, -
особенно когда он волнуется...
- А тут еще я со своими делами...
- Он очень волновался, когда тебя не было, Мари. Он жил
тем, что ты к нему приедешь... Как это замечательно, что ты
приехала...
- А завтра после лекции папу начнут поносить, отберут
кафедру и перестанут печатать...
- Уже перестали, - заметил Вернье, - но это пустяки,
никуда они не денутся... Главное, что мы с тобою точно
придумали, как поступить завтра, это будет красивый удар...
- Помнишь, - Мари немножко повеселела, - как мы привезли
бабушку в Дюнкерк и сказали ей, что это Бискайский залив, и
наша слепенькая общительная бабуля стала расспрашивать всех
на пляже, что это за новый Дюнкерк появился здесь?
- Помню. Все помню, будь я трижды неладен.
- И я, - кивнула головой Мари.
- А я чаще хочу забыть, что было, - сказала Гала. -
Мари, пожалуйста, поправь плед, я же чувствую, как
сквозит...
Мари закуталась; Вернье хмыкнул.
- Девочка стала похожа на шотландского стрелка.
- Знаешь, о чем я думала последние семь часов, па?
- Нет.
- Я думала про то, какое же это треклятое слово
"собственность". Бедный Томмазо Кампанелла, как он мечтал о
"городе солнца"... А такое невозможно... Увы... Разве бы
стала я так метаться, не чувствуя, что мой Мигель под
ударом? Не стала бы... Мои, и все тут...
- Но ведь ты прощаешь ему любовь к Гаривасу?
- Разные понятия.
- Почему? Просто ты его еще очень уважаешь.,. Ты ведь
никому не позволишь сказать про него дурное слово? Конечно,
не позволишь... Ты ведь никому не разрешишь обсуждать его
слова, дела, поступки, ты убеждена, что он поступает верно,
любит тех, кого надо, окружает себя теми, в ком уверен...
Ладно, не сердись, не буду, прости... Просто я здорово
старею, а поэтому делаюсь чересчур обидчивым...
Папас принес вино, налил Вернье, тот попробовал.
- Сказочно.
Только после этого обязательного ритуала Папас наполнил
бокалы дамам и спросил:
- Поставить нашу критскую музыку? Или хочется тишины?
- О, пожалуйста, поставьте вашу музыку, - ответила Мари.
- Я с вами потанцую, - пообещал Папас, - я всегда танцую
с моими постоянными клиентами, да, Гала?
- Он ее отобьет, - пожаловался Вернье дочери, - они
постоянно переглядываются у меня за спиной.
- Не отобьет, - заверила Мари. - Только глупая женщина
может уйти от такого красивого, умного и доброго, как ты...
- Поняла, подруга? - Вернье гордо взглянул на Гала. -
Папас, еще пару бутылок, я сегодня хочу от души пить.
- И всю ночь потом глотать лекарства, - упрекнула Гала.
- Вы лишены слова, мадемуазель, - сказал Вернье. - Шат
ап! (36)
- Мари, хочешь устриц? - спохватилась Гала. - Здесь
напротив допоздна их продают, совсем забыла! Я сейчас!
- Не надо, Гала! - но та уже шла к выходу, натягивая на
ходу пальто.
- Я сейчас, - и выбежала.
- Не слишком ли ты много говоришь только со мной одной?
Про понятное нам, про нас с Гансом? Гала, может быть,
обидно.
- Я все эти месяцы только про вас и говорил с ней, с кем
же еще?
- Ас собой?
- С собой я не говорил. С самим собою я плакал,
человечек...
- Бели все хорошо кончится, давай поедем все вместе в
