- За батьку кого хошь! - вопят пьяные мужики. - Суржикова ногами
вверх на осину!
- Братцы, мне Нюрка ухо укусила, на нитке болтается!
- Глянь, Федюня под стол писает.
- Министры, - надрывается Колька, - айда порешим политических врагов!
- Беги ты со своими врагами на хутор бабочек ловить!
- Измена? - шепчет Колька. - Всех покалечу!
Он лезет за саблей, на него наваливаются, саблю отбирают, бьют по
лицу, толкают сапогами в зад, смеются и сквернословят.
- Я ж заместитель, братцы! - орет Колька. - Нельзя меня, гады! Всех
поразгоню!
Он каким-то чудом вывертывается из пьяных рук, выхватывает из кармана
ребристую лимонку, и толпа шарахается в сторону.
Он бежит мимо горящих амбаров, мимо женщин с детьми, которых
выбрасывают на улицу из аккуратного домика с голубыми ставенками, он бежит
мимо валяющихся на мерзлой земле пьяных к сараю, где заперты Кульков и
Суржиков.
Возле ворот сарая лежат два пьяных конвоира; ворота открыты, в сарае
никого нет. Сбегли Кульков и Суржиков, сбегли, сволочи!
Колька долго стоит возле открытых дверей, раскачиваясь, а потом
швыряет в сарай гранату. Сараишко подпрыгивает на месте и оттуда
выбрасывает густым, черным пламенем.
БРОНЕПОЕЗД <ЖАН ЖОРЕС>
_____________________________________________________________________
Гулко прогрохотав через мост, бронепоезд набирает скорость и с
потушенными огнями уходит с фронта к взбунтовавшимся партизанам. По
приказу Блюхера всю операцию надо провести за девять часов, с тем чтобы
утром вернуться на передовые позиции и поддержать огнем орудий
обороняющихся под Хабаровском красных бойцов.
В салон-вагоне идет <процесс> над тифом. За столом - <суд>: три бойца
во главе с комиссаром бронепоезда, который зарос до самой последней
крайности, и волосы у него, как у попа, лежат гривой на воротнике кожанки.
В вагоне яблоку упасть негде - бойцы, стоят, прижавшись друг к другу.
Возле окна, припертый к запотевшему стеклу, - Постышев. Его трудно
отличить от остальных. Павел Петрович в такой же солдатской гимнастерке,
лицо его крестьянское, российское, и здесь сейчас никто, кроме комиссара,
который заметно нервничает на своем председательском кресле, не знает, что
среди собравшихся судить образцово-показательным судом заклятую болезнь
находится член Дальбюро ЦК.
- Прошу выступить свидетеля, - говорит председатель.
К столу протискивается веселый парень - рот до ушей, на носу родинка,
на груди болтается табличка, написанная большими печатными буквами:
<Н е ч и с т о п л о т н ы й б о е ц>.
- Давай свои показания, - просит <судья>.
- Сейчас, - говорит <свидетель> и, подмигнув окружающим, посматривает
в шпаргалку, написанную на маленьком листочке из блокнота. - Значит так, я
считаю, что никакой заразы на свете вообще нету. Я год не моюся, а здоров,
и никакая меня вошь не берет, потому как она, от одного моего духу
помирает - лапы кверху, и готова. Запах, он лучше лекарства вошь
безобразит.
- Отойди в сторону, - говорит председатель. - Давай сюда следующего!
Выходит <буржуй>. На огненные вихры бойца надет цилиндр. Он еле
держится на громадных оттопыренных ушах <буржуя>, иначе бы сполз на глаза.
- Минька! - кричат бойцы. - Пенсню еще напяль!
- Во, сволочь, а, ребята?!
- Ишь вырядился!
- Свидетель, не вступайте в пререкания! - говорит председатель
<буржую>, который уже успел весьма недвусмысленно ответить на веселые
возгласы. - Отвечайте по существу, как вы относитесь к тифу.
- Мы, буржуи, относимся к тифу ясно и просто - надо упасть в ножки
нашим дорогим Америке и Японии, пущай помогут!
- Как вы понимаете помощь от Америки и Японии, свидетель?
- Мы, буржуи, понимаем помощь так, чтобы они для нас прислали мыло и
деколон-духи под охраной своих солдат! Мы деколон-духами отмоемся и
надушимся, а рабочий с мужиком пущай гниют и вошь куют на задние ноги!
- Понятны вам мысли проклятой буржуазии, товарищи бойцы? - спрашивают
из президиума.
- Понятно! - гремят бойцы.
- Что за такие мысли следует?
- К стенке ставить.
- Введите свидетелей обвинения.
Входят два бойца.
Первый делает шаг к столу президиума и начинает речь:
- Товарищ боец, я проболел тифом, - и он срывает с бритой головы
меховую ушанку, - я пролежал месяц в бреду и потерял двадцать килограммов
живого веса. Теперь хожу и ветра боюсь, шибает из стороны в сторону.
Волоса у меня, обрати внимание, молодой революционный боец, растут теперь
мелким кустарником, мышцы рук и ног стали как у старика, и в атаку я идти
не могу, а только лежу на земле и плачу кровавыми слезами, что вовремя не
следил за своей чистотой и не боролся с вошью.
Выходит второй боец:
- Я хочу сказать вам, бойцы, как из-за неосторожности и
нечистоплотности несознательного элемента на фронт завезли вошь! Сколько
людей она покосила, страх! Как вражеский пулемет! И что стало с безобидной
на первый взгляд вши? Стало то, что фронт ослабел и белые продвинулись
вперед! Даешь чистоту, бойцы!
- Долой вшей!
- Даешь стирку!
- Внимание, - говорит комиссар <Жана Жореса>. - Сейчас слово
предоставляется защитнику.
Рыжий боец, который только что изображал буржуя, надевает пенсне и
белую перчатку на левую руку, поворачивается к бойцам задом, на котором
лихо красуются две громадные заплаты, и говорит президиуму:
- Я, как аблакат-защитник, хочу задать уважаемому начальству один
вопрос: ругай вошь не ругай, борись с ней не борись, а белья-то все равно
нет чистого?! Все белье у нас старое, как царизм! Зачем тогда мыться?
Из-за стола президиума поднимается комиссар.
- Бойцы, вы слышали речь классового врага! - гневно говорит он. - Да,
у нас нет нового белья! Много чего нет у революции. Зато у революции есть
главная задача - победить! По этому поводу - все в первый вагон! Сейчас
там каждый получит четвертушку мыла, шайку с кипятком, а потом два
товарища, работавшие прежде в прачечной, высушат на паровозе выстиранное
вами белье и прогладят его утюгами, полученными в подарок от пролетариата
Благовещенска!
В салоне, где только что проходил суд, остались комиссар <Жореса> и
Постышев. Они присели к столику, закурили. В жестяных кружках дымился
кипяток, заваренный на таежных снадобьях.
- Чага? - спросил Постышев.
- Нет. Лимонник с толченой березкой.
- Вкусно!
- И бодрит получше любого чая.
- А как у тебя та старушка, карамзинская племянница? Помнишь, ты ее
<божьим одуванчиком> окрестил?
- Канкова? Вкалывает бабулька. Только ее либерализм мучает. По всему
надо <плохо> ставить, а она <хорошо с двумя минусами> дарит. Я ее
инспектировал, ругал, хотел даже на губу посадить - ничего не могу
поделать.
- А сам грамотный?
- Что значит грамотный? Не сравнишь же ты, Пал Петрович, старую
буржуйку со мной - комиссаром?
Постышев посмеялся одними губами:
- Ишь гонора сколько... Уроки у нее берешь?
- По два в день.
- Ну и как?
- Хочешь по-английски? Я как ихний прынц на нем теперь изъясняюсь.
- А что она тебе ставит?
- Все больше пятерки.
- С минусами?
- С тремя.
- С тремя! - повторил Постышев. - Смотри, может, служебное положение
используешь?
- Разрази меня гром! Я ее и за себя ругаю. Она мне раз говорит:
<Ставлю вам пять с четырьмя минусами>. А я, честно говоря, ни бум-бум. И я
заявляю: <За повторение подобных провокаций ссажу с бронепоезда в тайгу. Я
сейчас заслужил оценку <плохо>, которую и требую мне поставить>.
- Пошли посмотрим, чем она занимается.
- Да они там сказки разучивают после уроков грамоты. У меня с этого
дела скулы сворачиваются. Я ее приманивал на пение, а она говорит, что
наши песни разучивать не может по причине их зверства.
Постышев улыбнулся.
- Романсы, говорит, я могу для вас подбирать.
- Ну?
- Ребята ей гармонь принесли, она теперь им поет нуду под переборы.
- Пошли, пошли, - заинтересовался Постышев. - Это интересно. Романсы
под гармошку - это, мил друг, событие с далекоидущими последствиями.
В седьмом вагоне идут занятия.
Посреди вагона - широко расставив ноги, чтобы не качало - стоит боец
и монотонно декламирует:
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк...
- Стоп, стоп! - хлопает в ладоши Канкова. - Это невозможно! Вы ничего
не желаете видеть, когда читаете. Разве можно? Поглядите же только;
<Встает заря во мгле холодной...> Это холодно, вы чувствуете?
Боец виновато молчит.
- Какой цвет вы сейчас видите, Гусаков? - спрашивает Канкова
бритоголового бойца.
- Известно какой: понизу красный, а сверху синим придавлено, и дым из
печей пистолетом торчит.
- Ах, как прекрасно, боже ты мой, как прекрасно! - волнуясь, говорит
Канкова. - Все увидели это раннее утро? Ведь у каждого в деревне
обязательно было хоть одно такое утро, когда восход казался багряно-синим,
и тишина окрест, и дым из труб уходил в белое, морозное небо... Дайте мне,
пожалуйста, инструмент.
Бойцы осторожно передают ей гармошку. Канкова трогает пальцами
черно-белые переборы, и рождается грустная мелодия в бронепоезде, который
несется через тайгу усмирять восстание таких же мужиков.
- Гусаков, - негромко просит Канкова, - прочитайте.
И бритоголовый Гусаков в дырявых портках и в гимнастерке, из которой
он давно вырос начинает читать под музыку Чайковского стихи Пушкина. Глаза
его огромны, по-девичьи красивы, голос звенит высоко. И читает он так,
будто все видит, будто все это проходит у него перед взором:
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке, распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней
...Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает: веселый,
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег...
Гусаков замер вместе с последним аккордом. Из темноты раздались
аплодисменты. Все повернули голову: возле двери стоял Постышев.
На исходе ночи, когда на востоке, над сопками, стала заниматься серая
полоска, бронепоезд, сбавив ход, подошел к деревне, занятой восставшими
партизанами.
Лязгая буферами, развернув стволы орудий на домишки, лежавшие в
мягких сугробах, бронепоезд остановился, и бойцы, быстро выгрузившись,
пошли вверх по сопке, растянувшись в широкую цепь. Возле маленького
станционного домика их окликнули. Из снежной норы, белые от холода,
вылезли Кульков и Суржиков - в одних рубашках.
- Где ваши люди, Кульков? - спросил Постышев.
- Спят пьяные.
- Кто будет нести ответственность за случившееся?
- Я.
- Чем объясните все это?
- Объясняю тем, что не хотел проливать кровь человека, которого не
считал врагом.
- Кем вы его считали?
- Бузотером.
- Когда в стране тяжело и кругом трудности, бузотер - это
потенциальный враг. Запомните на будущее. А теперь из-за вашей сахарной
