Ванюшин вошел в кафе тихо, глядя себе под ноги, на приветствия
знакомых не отвечал. Сел возле полковника и спросил:
- Что-нибудь неприятное?
- И да и нет, - ответил тот, заправляя в длинный мундштук сигарету. -
Я похитрить тебя позвал.
- Устал.
- От хитрости не устают, от нее гибнут.
- Афоризмы, афоризмы - они-то красивы, а истина уродлива.
- О! Это даже не афоризм, это аксиома. Что Исаева не привез?
- Ты же просил меня приехать одного.
- По-моему, ты доверяешь ему больше, чем себе.
- Себе-то я вообще не доверяю, я - растратчик по натуре.
- Коля, как на исповеди: ты Исаева давно знаешь?
- Я работал с ним у Колчака и шел от Омска до Харбина.
- Ну а если мы его возьмем к себе?
- Он не согласится.
- Ты меня неверно понял. Что, если мы его заберем?
- Причины?
- У меня нет явных улик, у меня есть уверенность, построенная на
интуиции.
- Я не дам его в обиду, Кирилл. Не потому, что, как и всякий русский
интеллигент, я не люблю жандармов, нет. Просто нельзя хватать людей по
интуиции, это средневековье.
- А если я дам компрометирующий материал?
- Другой разговор.
- Я жду ответа из Лондона и Ревеля... Но тогда я буду со щитом и
припомню этот разговор.
- Ты что - угрожаешь?
- В некотором роде.
- Господь с тобой, Кирилл, я уже пуганый, с тех пор ни хрена не
боюсь. Сволочи, в кофе соли целую чайную ложку кладут.
- Турецкий рецепт.
- Ерунда, просто кофе зазеленелый, иначе он плесенью отдает. И
поскольку я отношусь к тебе с симпатией, Кирилл, не советую зря рисковать:
я-то - бумагомаратель, я-то - зерно, но Меркулов будет недоволен. Об этом
я уж позабочусь.
- Ах, вот так...
- И не иначе.
- Считаем, что этого разговора не было вовсе.
- А его и не было, - улыбнулся Ванюшин и стал рисовать пальцем
замысловатые узоры на запотевшем окне.
Уже третий день шел дождь со снегом, океан казался коричневым, он был
иссечен тонкими струйками, и если по вечерам, когда город затихал, подолгу
слушать, начинался тоненький стеклянный перезвон - дождевые пузырьки
лопались.
САЛОН-ВАГОН МЕРКУЛОВА
_____________________________________________________________________
Ванюшин сидел у стола, уставленного закусками и коньяками, и молча,
неотрывно смотрел в угол. Меркулов-младший полулежал на диване и тихонько
мурлыкал старую колыбельную песню.
- Мне порой в пыльных углах продолговатых комнат мерещатся рваные
раны на человеческих лицах, - сказал Ванюшин. - Не могу в углы смотреть.
Вы что-нибудь видите там?
- Вижу. Пыль.
- Счастливый вы человек.
- Совершенно справедливо изволили заметить. Без домыслов жить - таков
главный секрет счастливого времяпрепровождения на планете.
- Что вы считаете <домыслами>?
- Многое. Обиду, сострадание, рассуждения о том, кто и как оценит
деяние, жалость, наивные понятия о порядочности, - все это чудовищно
нелепо и глупо. И главное, никому не нужно,
- Вам надо проповедовать свою веру, - сказал Ванюшин. - Она очень
рациональна, ее многие примут, особенно слабые и жалостливые люди. На кой
черт вам политика?
- А интересно. Признаюсь доверительно: мы все капельку дети, мы
обожаем играть в цацки. Прямой провод, охранник во второй машине, ночные
совещания с парламентским меньшинством, тосты на приемах, двусмысленности
в беседах с послами... У меня иногда ладони чешутся от счастья. Мы с
братом купцы, а торговля в нашей богом проклятой стране считается позором.
Разве нет? Вы и старались в этом убедить мужика, вы, литераторы
российские, правдолюбцы, которых победивший пролетариат, озверев, коленом
под зад и к чертовой матери выгнал! А вот мы с братом, русские купцы,
заправляем судьбами империи! Здорово, черт возьми! Я иногда ночью
проснусь, себя щиплю, щиплю, все думаю - сон у меня затянулся, аж по спине
озноб ползет - сейчас кончится.
Меркулов выпил немного коньяку, понюхал маслину, съел кусок черного
хлеба, улыбнулся открытой и доброй улыбкой веселого, преуспевающего
человека.
- Поймите, дорогой мой писатель, в политике - как в любви. Когда
мужчина добивается замужней женщины, он наивно убежден, что, отбив ее,
будет ей ближе и понятней. Понимаете мою мысль?
- Не понимаю.
- А я уж и сам перестал понимать. Хотел позанятней разъяснить. У нас
занятность в человецех писателями ценится пуще добропорядочности. Возьмете
и книжечку про меня маранете. Пусть даже подлецом изругаете, важно, чтоб
след остался о человеке - рисованный или печатный, не важно, - тогда не
страшно жить, дубликат останется в случае кончины. Я смерти боюсь, оттого
так часто снимаюсь в американской кинохронике - чтоб только остаться на
земле. Хоть плоским, а все равно двигаюсь. А смерть - она неподвижна.
- Любопытный вы человечина, министр. Прет из вас самобытность. На кой
черт вам сдалась эта самая политика - не пойму? Грязь ведь это.
- А вы что, свое дело считаете чистеньким? - вдруг трезво, с издевкой
спросил Меркулов. - Вы тоже в дерьме по уши, и кровушки в оное дерьмо
вкраплено весьма обильно.
- Послушайте, а что, правду болтают, будто вы заключили с японцами
сделку на продажу древесины?
- Правду.
- Выгодно?
- Весьма.
- А деньги почему сюда не переводите, а оставляете в Токио?
- Бог его знает. Тут все зыбко, хоть и побеждаем. Как на трясине
стоим. Поэтому брат и мечтает дать такие идеи, которые захватят народ.
Умница Спиридон, а иногда вдруг такую блажь завернет - спасу нет.
- О чем вы?
- Да так... Я опьянел, давайте лучше спать, дружище.
Вошел дежурный офицер, склонился к Меркулову, вкрадчиво сказал:
- Ваше превосходительство, поезд вступает во фронтовую полосу,
позвольте выключить электричество, не ровен час прострочат партизаны.
- Пусть строчат, жидомасоны, мать иху так... Хотите выпить, милый?
- Моя фамилия Осипов-Шануа, мой титул - граф. Благодарю вас, министр,
но я считаю унизительным для себя пить коньяк и жрать маслины на подступах
к фронту, где люди замерзают в окопах.
Граф вышел с замороженной улыбкой, только скулы замерли и синие глаза
на тонком лице сощурились в щелочки.
- О! - вслед ему сказал Меркулов. - Понятно? Обидел он меня. А я -
что? Я без домыслов - спать!
И Меркулов, танцуя на одной ноге, начал стаскивать с себя черные в
серую полосочку брюки.
- Вы, как нимфа, в спортивных трусиках, - усмехнувшись, сказал
Ванюшин, - но это у вас от наивности, это, в общем, хорошо, что вы носите
такие трусики, словно бойскаут.
- Я понимаю, к чему вы клоните, - натягивая на себя одеяло, сказал
Меркулов сонным голосом. - Вы хотите, чтоб мы всех подряд стреляли, и этот
граф тоже хочет. А мы с братом опасаемся. Потому что так - нас просто
турнут, а ежели стрелять - вздернут. Мы купцы, мы семь раз мерим, один раз
режем и бога помним. Спокойной ночи, писатель, укладывайтесь, Завтра с
утра садитесь речь мне писать...
РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА
_____________________________________________________________________
За столом редактора сидел Исаев в ворохе телеграфных сообщений. Он
быстро читал с листа, часть бросал в корзину, часть передавал метранпажу и
коротко приказывал:
- В номер, в загон, в номер...
- Максим Максимыч, я думаю оставить окно для корреспонденции Николая
Ивановича. По-видимому, он скоро пришлет с фронта.
- Разумно.
- Как вам кажется, стоит ли дать рекламу на <Генриха Наваррского>?
- Что за реклама? Прочтите.
- <Семь бед - один ответ - главный лейтмотив этой исторической драмы.
Правдивый быт берлинского двора>.
- Почему берлинского?
- Генрих - немецкое имя.
- Генрих Наваррский отнюдь не берлинец.
- Сию минуточку, заменю. Дальше: <Женщины в его постели, гнев
оскорбленной королевы, турниры и скачки, рыдания и комедии - все как в
нашей жизни>.
- Ничего, - улыбнулся Исаев. - Особенно точно последнее замечание.
Кто писал?
- Я... - смущенно ответил метранпаж, - в порядке опыта.
- Вполне. Валяйте в набор.
Метранпаж рысцой убежал в типографию. За окнами был слышен рев
голосов. Он все ближе и ближе. Дрожат стекла в кабинете. Исаев подошел к
окнам. По Алеутской, оглушительно грохоча сапогами, с лихой песней шли
войска.
Улица была запружена юнкерами, студентами, дамочками - овации, слезы,
счастливые, сияющие лица. Исаев стоял у окна нахмурившись, поджав губы. И
вдруг - резко, толчком - заметил на себе пристальный взгляд.
Разведчик обязан быть актером. Исаев чуть-чуть дрогнул лицом, сыграл
начало улыбки, потом сыграл улыбку; он поднимает над головой руки и
соединяет их в приветственном салюте героям-солдатам, которые сегодня
отправляются на фронт.
И только после долгих улыбок и салюта Исаев оторвал глаза от солдат и
стремительно, осторожным взглядом пронесся по толпе.
Профессионально и точно Исаев отметил двух молодчиков с цинковыми,
<озабоченными> глазами. Они, играя сейчас в озабоченность, прилипчиво
смотрели на Исаева и, как только заметили, что он видит их, сразу же - без
всякого перехода и безо всякой необходимой в этом случае игры - стали
размахивать руками и кричать <ура>.
И еще одного человека, неотрывно смотревшего в окно, заметил Исаев.
Это была Сашенька. Она стояла возле ворот, как раз напротив редакции, к
груди прижимала тетрадку, ее толкали мальчишки и дамы, устремившиеся
следом за прошедшими войсками, а она, не замечая ничего вокруг себя,
зачарованно смотрела на Исаева.
Исаев улыбнулся ей, девушка поняла, что он видел, как она смотрела на
него, смутилась и, низко опустив голову, побежала через дорогу в редакцию.
Двое молодчиков с озабоченными глазами принялись расхаживать по
тротуару напротив редакционных дверей. Исаев видел, как они, стараясь
казаться праздношатающимися, что-то насвистывали. Он не слышал, что они
насвистывали, но ему казалось, что и это они делали фальшиво.
<Дурак, песню испортил>, - вспомнил он Горького и вдруг отчетливо
понял: что-то случилось с Ченом. Он пропустил две встречи.
Исаев сел к телефону и стал смотреть на черный нескладный аппарат.
Тихонько скрипнула дверь. Исаев поднял голову и увидел Сашеньку.
- Максим Максимыч, - сказала она решительно, - я написала про то, что
вы мне показывали. Вы обязаны это напечатать.
И она положила на стол тетрадку, исписанную аккуратными строчками.
Прочитав первую страницу, Исаев усмехнулся и смешно почесал нос.
- Сколько вам лет, Максим Максимыч?
- Почему вы спрашиваете?
- Потому что вы смеетесь там, где может смеяться только черствый
старик.
- Мне семьдесят семь лет, - улыбнулся Исаев. - Сашенька, разве это
можно напечатать, славная вы девочка?
- А вы испугались?
- Конечно.
- Максим Максимыч, пожалуйста, не говорите так. Вы лучше, чем хотите
казаться. Вы хотите быть плохим, наглым, у вас это великолепно выходит,
только у вас иногда глаза бывают, как у больной собаки. Это я так для себя
определяю глаза честных людей.
Исаев испугался той нежности, с которой он смотрел на девушку. Он
заставил себя опустить веки и потереть виски. Усмехнулся обычной своей
колючей ухмылкой, покачал головой.
<Если за мной пустили наружку, то оппозиционность и скандал в печати
будут сейчас мне даже на пользу, - быстро решил Исаев. - Человек, который
ничего не боится, должен идти на скандал и открытую драку. Если я в чем-то
засветился и Гиацинтов возьмет меня, я стану утверждать, что он
расправляется со мной из-за скандального разоблачения в нашей газете
