Максим Максимович после кутежа подряд в двух ресторанах вызвал ванюшинский
<линкольн> и попросил шофера отвезти его в резиденцию премьера. <Линкольн>
он отпустил; филеры, ехавшие сзади в <форде>, остались у подъезда, потому
что охрану резиденции несла морская пехота, подчинявшаяся своей
контрразведке, остро соперничавшей с гиацинтовским ведомством. А Исаев
между тем вышел через третий черный ход, шедший от буфета в переулок,
быстро спустился к вокзалу и сел в отходивший на станцию Океанскую
паровичок. А до Океанской езды час. От Океанской до Тимохи - тоже час по
тропке, пробитой в снегу; там договориться со стариком и быстренько
обратно, чтобы утром сидеть в редакции и отвечать на звонки Гиацинтова или
его друзей, а то, что такие звонки будут, в этом он ни минуты не
сомневался.
Утром действительно позвонил Гиацинтов, и они мило побеседовали. А к
вечеру этого же дня Тимоха прислал Гиацинтову весточку, приглашая его с
приятелями на изюбря, которого ему удалось обложить.
Исаев не ошибся: Гиацинтов позвонил ему в тот же вечер и пригласил в
тайгу - отдохнуть и поохотиться. Исаев принял это предложение с
благодарностью, только попросил дождаться с фронта Ванюшина, а то газету
оставить не на кого.
ЭВАКОПУНКТ
_____________________________________________________________________
Здесь все изменилось до неузнаваемости: полы вымыты добела, посредине
самой большой комнаты стоит елка, полчаса назад привезенная по приказу
Постышева из тайги. Вдоль стен, на лавках, сидят дети. Постышев и Широких
украшают елку молча, не глядя друг на друга. И дети молчат, словно
взрослые. Как по команде, они провожают глазами каждую игрушку из ящика,
на ветки, и каждый раз, когда Постышев или Широких неловко надевают
игрушку на ветку, глаза детей замирают в испуге.
- Продолжайте наряжать елку, - негромко предлагает Широких, - а я
начну с ними клеить гирлянды.
- Хорошо.
Широких отходит от елки и говорит:
- Дети, сейчас мы будем с вами делать гирлянду для елки. Кто из вас
хочет помогать, поднимите руку.
Дети жмутся к стенкам, смотрят на бородатого барина в пенсне с
испугом и молчат, как оцепенелые.
- Учитель, - говорит Постышев, - там у меня в машине еще ножницы
остались, вы б сходили за ними, если нетрудно.
Пожав плечами, Широких выходит. Постышев провожает его глазами, а
потом, неожиданно повернувшись, подхватывает с лавки черненького
казахского мальчугана и поднимает его на вытянутых руках. Мальчуган
смеется - сначала тихонько, окаменело, а потом - громче и веселей.
Постышев подбрасывает его над головой, поет песенку, ребятишки начинают
оттаивать, кое-кто подпевает Постышеву, он становится на колени, сажает
себе на спину целую ватагу маленьких человечков, забывших за эти страшные
годы, что такое игра, и катает их по залу, покрикивая на себя:
- Но, но лошадка! Скорей!
Смеются детишки, бегают наперегонки друг за другом, подстегивают
<лошадь>, теребят ее и командуют, как истые мужики, сердито и с хрипотцой
в голосе.
Широких останавливается на пороге и хочет сказать, что в машине нет
никаких ножниц, он даже произносит эту фразу, но очень тихо, потому что
понимает сейчас, глядя на ликование в зале, зачем его отослал комиссар.
- А ну к нам, - зовет его запыхавшийся Постышев. - Каравай будем
печь!
Образуется громадный хоровод. Постышев запевает:
Как на наши именины
Испекли мы каравай!
Вот такой вышины!
Малыши поднимаются на носки, тянут вверх ручки, показывая, какой
громадный каравай они испекут, а в дверях, в окнах замерли лица взрослых,
которые смотрят на них со слезами, кто стиснув зубы, кто крестясь.
- Подпевайте, учитель! - просит Постышев.
Широких начинает подпевать и слышит, как дрожит его голос, и
чувствует, что губы тоже дрожат. Он медленно озирает маленьких людей,
которые тянутся к комиссару и глядят на него восторженными глазами...
- Выше руки, учитель! - кричит Постышев. - Во какой караваище
испечем! Да, мальцы? Испечем?
...Постышев едет из эвакопункта вместе с Широких. Тот молчит, спрятав
лицо в кашне. На углу, возле гимназии, Ухалов тормозит, и Постышев, открыв
дверцу, говорит:
- Спасибо, учитель Широких.
- Скорее, наоборот, - негромко отвечает Широких. - Спасибо, комиссар
Постышев. Я завтра снова приду к детям. Как вы думаете, им интересно будет
слушать сказки?
- Мне интересно, не то что им.
- Ну, до свиданья.
- До свиданья.
Широких смотрит вслед ушедшему автомобилю очень долго. Лицо его
изрезано морщинами, и кончики бровей опущены книзу - как от большой обиды.
СТАВКА АТАМАНА СЕМЕНОВА
_____________________________________________________________________
Атаман Семенов, укрепившийся на границе с Китаем, в Гродекове, принял
Меркулова с Ванюшиным в просторной избе, которую охраняли забайкальские
казаки и китайцы-хунхузы.
Атаман сидел на деревянной длинной лавке в красном углу, под иконами.
На столе, струганом, не покрытом скатертью, лежали яйца, сваренные вкрутую
и уже очищенные, зеленый лук, бело-розовое сало, нарезанное тонкими
ломтями, разделанная семга и большая тарелка красной икры. На подоконнике,
в трех бутылях, стоял спирт, настоянный на можжевельнике, смородине и
женьшене.
Семенов был в длинной полотняной рубахе. На вошедших посланцев
премьер-министра смотрел хмуро, исподлобья. Вешалок здесь не было - изба
рублена по-крестьянски и, как говаривал атаман, без городских
<штучек-мучек>. Посланцы, сняв шубы, держали их в руках, не зная, куда
деть. Есаулы - желтолампасники, стоявшие мумиями возле двери, смотрели
мимо, куда-то в самую середину большого иконостаса, красиво мерцавшего в
углу, над головой атамана.
- Примите у них шубейки, - сказал наконец есаулам Семенов. -
Проходите к столу, гости. Чем богаты, тем и рады, угощайтесь.
Есаулы взяли шубы, улыбнулись посланцам <доброй воли> деревянными
улыбками и замерли у дверей. Стоят есаулы и ничегошеньки не понимают, что
тут происходит и о чем говорят. Им важно, что если кто из гостей пистолет
из кармана вытащит - тут же немедля стрелять того наповал.
- Григорий Михайлович, - начал Меркулов, - мы пришли к вам с открытым
сердцем, для того, чтобы по-братски, в атмосфере искренности и взаимного
доверия обсудить все спорные вопросы и наметить взаимоприемлемую
перспективу. Надеюсь, наш разговор состоится при закрытых дверях?
- Эй, Фокин! - крикнул атаман. - Притвори дверь, чтобы никто в
горницу не зашел.
Ванюшин и Меркулов переглянулись. Семенов заметил это и осклабился:
- Теперь двери закрыты, валяйте, выкладывайте, что привезли.
- Григорий Михайлович, - сказал Меркулов по-купечески
прочувствованно, - сейчас, в дни побед, когда решается судьба нашей
страдалицы-родины, право, перестаньте вы разыгрывать чужую роль, совсем
вам не подходящую. В конце концов, кто старое помянет - тому глаз вон.
- А кто забудет - тому оба напрочь.
- Господа у дверей останутся?
- А как же? Личная охрана. Кто вас знает - может, вы меня прибить
заехали? Сначала, понимаешь, лишили всех званий, потом потребовали
покинуть пределы Российской империи, признали преступником, а теперь вдруг
пожаловали? Нет, я калач тертый.
- Мы приехали к вам, атаман, - заговорил Ванюшин, - от имени родины.
Мы хотим сейчас, чтобы все забыли прежние обиды, когда решается главный
вопрос - освобождение страны от большевистского ига.
- Ты Ванюшин, что ль?
- Да.
- Твоя газетенка против меня первая визг подняла? Это ты, ихний
холуй, бузу затеял? А теперь лисом сюда пришел? Когда поняли, что не
можете без Семенова, приползли?
- Можем и без Семенова, - сказал Меркулов, поморщившись, - можем,
Григорий Михайлович. Наши части завтра начинают штурм Хабаровска.
- Хрена вы его возьмете. Вы демократы, вам от виселицы дурно
делается, у вас полки аккуратные, черепа на рукавах для блезиру носят,
словно в аптеке. А тут нагайка нужна, нагаечка! Без казацкого визга
русского мужика, хоть он семь раз красный, не напугаешь! Посмотрю я, как
вы зубы на Амуре обломите.
- Посмотрите или порадуетесь? - спросил Ванюшин. - Может, вы хотите
порадоваться виду русской крови, которая зальет амурский лед? Мои читатели
удивятся, услыхав такой ответ.
- Мне на твоих читателей на...ть! Я вон сейчас им моргну, - кивнул
Семенов на охранников, - они тебе, понимаешь, читателей покажут шомполов
на сто!
- Только вы меня не пугайте, атаман! - громыхнув кулаком о стол,
сказал Ванюшин. - Я не из пугливых!
- Ишь, - усмехнулся Семенов, - а ты, писака, шустрый... Сядь, не
верещи.
Атаман достал с подоконника бутыль со спиртом, настоянным на
женьшене, и долго любовался корнем в бутылке, разглядывая его на свет.
Корень был похож на танцующую женщину с руками, заломленными над головой.
- Как балеринка, - нежно сказал Семенов, - ишь, стервоза, изгиляется.
Вроде вашего брата корреспондента... А ну, по стакашке.
Он разлил чуть зеленоватый спирт по граненым стаканам, разрезал на
две части несколько больших луковиц, присолил их и подвинул - большую
Ванюшину, а поменьше и с прозеленью посредине - Меркулову. Молча
чокнувшись, выпили. Потом по-лошадиному мотали головами, нюхали лук,
утирали заслезившиеся глаза.
- Ну, с чем приехали? - спросил Семенов. - Манускрипт привезли от
этого... как его... премьера вашего?
- Нет. Не привезли, - ответил Меркулов. - Устное предложение.
- Вываливай.
- Правительство жалует вам звание генерал-лейтенанта и назначает
командующим всей кавалерией Русской освободительной армии.
- Тут нищих нет.
- Григорий Михайлович, да неужто общее наше дело вас не волнует? -
тихо спросил Ванюшин. - Ну, что вы как на базаре? Мы к вам пришли, мы вас
просим - включайтесь в борьбу, мы вам приносим звание, которого у вас не
было, вы ведь всего-навсего полковник, мы даем вам пост, который почетен и
мужествен, а вы торгуетесь, как купчишка.
- Так, спутник ваш, министр иностранных дел, он из этого племени, -
впервые за весь разговор улыбнулся Семенов, - они сами с братцем из
купчишек. Иль нет, Николай Дионисьевич?
- Уж если мы из купчишек, - серьезно ответил Меркулов, - так вы,
дорогой атаман, из таких густопсовых мужиков, что мы друг от друга
недалеки. Происхождением куражиться - забота аристократов, а мы с братом -
плебеи и, право, горды этим!
- Ладно, - сказал атаман после минуты молчания. - Бронепоезд дам и
конников подброшу, чтоб визгом подмогли. Посмотрите, на что мои
семеновцы-молодцы горазды. А там решим, кем мне идти: кобылами заправлять,
либо людишками командовать. В газетенке, понимаешь, об этом черканите,
что, мол, семеновцы-удальцы порубали вдосталь саблями во славу оружия
российского. Про меня можешь не писать, я не гордый, я здесь тихо живу,
как в Тульчине.
- Что это такое? - спросил Меркулов, поглядев на Ванюшина.
Тот ответил:
- Деревня, куда император Павел сослал Суворова перед тем, как дал
ему звание генералиссимуса.
СТАВКА ПОД ХАБАРОВСКОМ
_____________________________________________________________________
Несутся конники Семенова на красные позиции, размахивают над головами
саблями и визжат - дико, по-звериному, так, что мороз леденит кожу. А
следом за ними - шеренги каппелевцев: бегут - штыки наперевес. И в
