страдают сами и заставляют страдать окружающих. И пророчествуют. Все время
пророчествуют!
- Я давеча смотрел Лао Цзы, - сказал Исаев. - Там очень хитро
трактуется взаимоотношение между неким Большим и Малым. Малое, как
утверждает Лао Цзы, должно быть наверху и тщеславиться, а Большое - внизу
и довольствоваться тем, что оно большое.
- К чему это вы? Снова хитрите? Вы хитрый человек, Максим Исаев.
Зачем вы про большое и малое? Думаете, я - малое, а вы - большое? Вон в
углу череп ворочается, глядите-ка? Скорей уберемся отсюда, а? Кстати, у
вас патроны на мою долю найдутся? Вдруг я решу на номер стать...
Исаев вытащил из кармана два патрона, заряженные <бренеками>.
- Один вам, другой мне - хватит, а? Я с собой на изюбря больше одного
патрона и не возьму.
- А если промажете - обидно!
- Так я не промажу, Николай Иванович, я злой на охоте.
НАРОДНОЕ СОБРАНИЕ
_____________________________________________________________________
Ванюшин шумно вошел в ложу прессы, бросил доху на кресло, не глядя
сунул руку английским и японским газетчикам и громко спросил Исаева,
шедшего следом:
- Максим, что сегодня показывают в этом бардаке? Вы программу не
купили?
В зале - среди делегатов - прокатился шум, председатель сокрушенно
покачал головой, поглядывая на Ванюшина с укоризной, и позвонил в
звоночек. Оратор - эсер Павловский - продолжал выступление.
- Мы завоевали власть голыми руками! - говорил он.
Ванюшин, облокотившись о балкон, крикнул:
- Только в японских перчатках!
- Вызовите сторожа Герасима! Пусть он выведет этого зарвавшегося
господина! - возмутились делегаты.
- Господин Ванюшин! - поднявшись со своего места, сказал
председатель. - Я делаю вам последнее замечание. Вы мешаете обсуждению
серьезнейшего вопроса.
- Серьезнейшее обсуждение глупейших идей, - хмыкнул Ванюшин и сел в
кресло. - Я замолчал, председатель! Я замолчал! Я нем как рыба! - крикнул
он веселым голосом. - Исаев, подтвердите, что я завонял, как рыба,
протухшая с головы.
Павловский, досадливо махнув рукой, продолжал:
- И сегодня, когда все мы празднуем канун полного освобождения родины
от красной тирании, следует еще раз вернуться к вопросу о налоговых
обложениях тех наших граждан, которые своей предприимчивостью и
бескорыстием скопили национальные богатства, которые в конце-то концов,
господа, принадлежат народу! Но люди, занимавшиеся деловой деятельностью,
тем не менее вынуждены до сих пор маскировать свою торговлю с Японией и
Америкой, потому что, видите ли, находятся демагоги, считающие такую
торговлю предательством национальных интересов. Я думаю, что в дни нашего
победоносного шествия по России мы проведем в Народном собрании
законопроект, снимающий тарифные ограничения на торговлю лесом и
свинцовыми рудами, в которых так нуждаются наши союзники, наши друзья и
братья!
Ванюшин поднялся с кресла, подошел к балкончику, обтянутому малиновым
бархатом, и крикнул:
- Заплатите сначала за свое благополучие! Макиавелли говорил, что
гражданская свобода состоит в благополучии своем собственном, жены, дочери
и имущества. Но когда всем этим обладают - этого не ценят! Вы уже
проиграли Россию, толстозадые кретины! Думаете только о своих минутных
свинцовых и лесных барышах! Не понимаете вы - армия разложилась! Стала
пьяной ордой! А вы - слепые скоты, жиром заплыли!
- Вон его! - закричали делегаты. - Полицию сюда! Полиция!
Исаев набросился на громадного, белого от бешенства Ванюшина и, легко
скрутив ему руки за спину, выволок из ложи. Он бежал вместе с ним по фойе,
слышал полицейские свистки; плечом распахнул дверь и затолкал Ванюшина в
пролетку. Падая рядом с ним, он крикнул кучеру:
- Гони!
Ванюшин плакал, бормоча ругательства. Плакал он жалобно, по-женски.
По-видимому, так плачут холостяки: всхлипывая, растирая по лицу слезы и
очень себя жалея.
- Пусть он едет на Шестую Матросскую, в дом Сидельникова, - сквозь
слезы, пьяно всхлипывая, попросил Ванюшин. - Там Минька живет, он меня
исповедует.
У МИНЬКИ
_____________________________________________________________________
Минька - старый лакей, проживший в услужении у ванюшинской семьи
пятьдесят лет, оказался быстрым, юрким стариком, почти без единого седого
волоса, с фиолетовым носом и в шелковой красной рубахе. Увидав Ванюшина,
ввалившегося в дверь его полуподвальной комнаты, очень сырой, но чистой,
Минька вскочил из-за стола, бросился к гостям, стал снимать с них шубы,
шапки и рукавицы; все это он уносил за пеструю занавесочку возле двери,
продолжая что-то бормотать и присмеиваться.
Ванюшин лег на низкую, деревянную лавку, покрытую старым тряпьем,
вытянулся, сложил на груди руки, взял с полочки длинную церковную свечу,
поставил ее у себя на груди и спросил:
- Минь, я на покойника похож?
- Ох, Косинька, похож, похож, - обрадованно залепетал старик. - Ну,
прямо как живой...
Исаев засмеялся, а Ванюшин, не открывая глаз, сказал:
- Это он так с ума, не с глупости. Минь, а ты чего во все красное
вырядился?
- К им готовлюся, цвет к лицу примеряю.
- А придут?
- Миленький, Косинька, ты не сердися, я тебе так скажу, что когда
дрова рубишь, палец острием зацепишь, так сначала-то ничего не видно,
только беленькое виднеется, слабенькое такое, беленькое, а уж потом,
пообождав, кровушка выступает.
Ванюшин лежал на лавке, состарившийся, одутловатый. Одним глазом он
пристально глядел на Исаева, а другой держал закрытым, словно давая ему
отдохнуть.
- Скажите, дедушка, - спросил Исаев, - а что со мной будет? Мне
цыганка смешное нагадала.
- Тебе? - переспросил Минька и мягко улыбнулся. - Тебе я даже
говорить не хочу, что будет. Она тебе надолго гадала?
- Надолго.
- Ну, тогда ты верь, сынок, ты верь. Хотя, по всему, в черточках
твоих серенькое есть, это перед окончанием появляется, при самом кончике,
когда он вьется, вьется, как во сне, ты за ним, а он выскользает,
выскользает, вот тогда это серенькое и появляется. А ты поспи, Косинька,
вон ты желтенький весь. У тебя, правда, цвет хороший, лимонный, это к
началу, не к концу, только ты замаялся совсем. Хочешь, я сбегаю баб
покличу, они вам песни споют?
- Не надо, - отозвался Ванюшин, глядя по-прежнему на Исаева одним
правым глазом. - Минь, а ты зачем моего друга пугаешь?
- Да рази я пугаю? - заулыбался, засветился Минька. - Я его на разлом
проверял, другой сразу бабу требует, а этот ноздрей только поиграл, - и
весь отклик. Косинька, я человека по Отклику чувствую. Это как в стекло
плюнешь - тебя ж и обрызжет, а в лесу, где все мягкое, там плювай, куда
хочешь, там от плювка травка вырастет, только на будущий год и по ранней
весне, по самой ранней. Так что меня пугаться нечего, я дед добрый, вона
этими руками тебя выходил.
- Рассолу принеси, - попросил Ванюшин.
Минька, пританцовывая и бормоча, убежал. Ванюшин посмотрел ему вслед
и вздохнул.
- Вы поняли, зачем он вам говорил про кончик, который вьется? Это он
меня утешал. А? Здорово, да? Самая большая радость для человека, у
которого померла жена, это если у его ближайшего друга окочурится невеста.
Разве не так? Так. Только это в самое нутро запрятано. Мы в этом, хоть
убей, не признаемся, а он - простой мужик, что ему терять, чего пугаться?
Он все свое с собой носит, одинок и стар - потому правдив.
Минька прибежал с огромным жбаном, в котором плескался мутный рассол.
В нем плавали большие смородиновые листья и декоративные гроздья здешнего
игольчатого укропа. Ванюшин, задрожав, схватил руками жбан и впился в него
зубами. Исаев видел, как по его громадной, толстой шее, грохоча и замирая,
елозил кадык.
- На, - запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он
прерывистым голосом, - оттягивает, как молитва.
Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы.
- Сейчас мой квартирант подойдет, - суетливо радовался Минька,
принимая жбан у Исаева, - пошлю его в лавку, он колбаски принесет, я
извозчичьей поджарки затушу. Помнишь, Косинька, я тебя ею танком от
маменьки кормил?
- Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю?
- Ой, ой, ой, ой, господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя.
Я один, зачем они мне? А квартирант у меня занятный, из профессоров он,
Шамес его зовут, лягушек все разрезает, когда лето. А зимой по базару
ходит, песни играет про иудеев своих, ему хорошо подают, иудея, если он
нищий и убогий, наш народ гораздо больше своего убогого жалеет. Если уж
еврей убогий, то, значит, он нашего в семь раз убоже и жалчей. А на
денежки, что зимой собирает, Шамес летом лягушек покупает, режет их и в
мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле
жарим. Я сначала их есть не мог, а теперь я от них сильней делаюсь,
ей-бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу...
Шамес пришел, когда Ванюшин, Исаев и Минька сидели вокруг стола и
пили водку, играя при этом в подкидного дурака на раздевание. Ванюшин был
уже полуголым, часто и беспричинно смеялся, глаза его блестели радостно и
беззаботно, по белой впадинке посредине груди ползли медленные капли пота.
- Сколько принес, Рувимка?! Вот еще, Косинька, три мои десятки
открой, а шестерки я на погончики тебе сохраню. Слышь, доктор, сколько
собрал сегодня?!
- Рубль восемьдесят.
- Сбегай за колбаской к Филимону, а? Я извозчичьей натоплю с
лучком...
Шамес надел картуз, запахнул свой драный лапсердак, надетый поверх
обезьяньей американской <душегрейки>, и вышел.
- Молчаливый у тебя жилец, - сказал Ванюшин. - А десятки я эти
заберу. На отбой. И шестерками ты своими обожрешься. Максим Максимыч,
ходите под него.
- Даму возьмете?
- Смотря какую предложите...
- Бубновую.
- Эту мы возьмем. Косинька, а теперь ты захаживай под своего дружка.
Он тебя в прежнем кону спасал, а ты ж его теперь и оставишь в дураках.
- Я ход пропущу...
- Такого закона нет, - сказал Исаев. - Дед прав: либо сажайте меня,
либо выручайте.
- Тогда посажу, - сказал Ванюшин и выпил рюмочку. - Три десятки прошу
потянуть.
- Это добро я раскрою.
- А туза пик?
- На него козырной есть. Все. Я выскочил. А зря вы меня гробили,
Николай Иванович, я страсть какой злопамятный...
Шамес вошел так же молча, как уходил, и положил на стол круг тонкой
охотничьей колбасы.
- Мы, кстати, не опоздаем? - спросил Ванюшин. - Эта сволочь когда
должна приехать?
- К шести. Сейчас четыре. Я, пожалуй, схожу к телефону, вызову машину
к половине шестого.
- Зачем вам мучиться-то...
- Это вы считаете мученьем? Миня, скажите, где тут поблизости
телефон?
- В полицейском участке. Ближе нет.
ГДЕ Ж ГИАЦИНТОВ-ТО?
_____________________________________________________________________
До ближайшего полицейского участка было пять минут ходу. В
нетопленной дежурной комнате старик полицейский играл на губной гармошке
старинную песню про <Ваньку-ключника>.
- Где у вас телефонный аппарат?
- А на што он вам?
- Позвонить к полковнику Гиацинтову.
- А по мне, хоть Георгинов, хоть Анютеглазкин, хоть Пионов, один
черт.
- Он начальник контрразведки, милейший!
- Чего?
- Господи боже ты мой, - устало сказал Исаев, - а начальство ваше
где?
- В дежурном кабинете.
Исаев прошел к дежурному унтер-офицеру, тот долго разглядывал его
