Блюхер, скользя по мыльному полу, подходит к нему, зажав в руке
распаренный веник, а в другой мочалку - всю в белых хлопьях. Смотреть на
него страшно: все тело в рваных шрамах - бугристых, жутких, красно-синих.
- Как маму звали? - спрашивает Блюхер, снимая с Постышева простыню и
замахиваясь веником. - Ну-ка, вспоминай да молись, чтоб вывезла. Мама,
брат, всенепременно из любой хворобы вывезет.
Блюхер хлещет веником, натирает мочалкой блаженно стонущего
Постышева, который вцепился распаренными губчатыми пальцами в край
скамейки.
- Ну как? - кричит Блюхер. - Живой?
- Пока дышу.
- Дыши, милый, дыши! - стонет Блюхер и поддает веником по загриву, по
лопаткам, по худым - смотреть страшно - рукам.
- Интересно, а врачи в баню ходят? - спрашивает Постышев.
- Это ты к чему?
- Интересуюсь.
- Комиссары зазря не интересуются.
- Я сейчас не комиссар.
- А кто?
- Римский аристократ.
- Если меня из армии погонят - банщиком пойду. И людям радость
доставляешь, и самому приятно. У меня дружок был на империалистической,
банщик Петя. Льва Толстого мыл. Худенький, говорит, был старичок, с
животиком. Сурьезно мылся, и никогда чтоб в кабинет, а всегда утречком, в
общем зале. Петька рассказывал как-то: <Я если вижу какой ферт пришел, я
ему, конечно: <Чего изволите, да как угодно>, а положу на лавку, мылом уши
замажу, его самого легонько трогаю, силы берегу, а ему все равно кажется,
что грохот стоит, потому как уши закрыты. Или пущу ему хлопушек, он и рад,
а хлопушка - это тоже у банщика экономия силы. Или, если клиент начал
фордыбачить, я ему поперек мышцы насобачу, тело у него ломит, он и
блаженствует, дуралей, А с Львом Николаевичем я осторожно, только вдоль по
мышце работал, растягивал ему тело, разминал как следует и уши мылом не
мазал, чтоб зряшнего шуму в голове не было, а то мысли можно спугнуть...>
- Ух, здорово, а! Тебя Отрепьев не слышит?
- Кудри мылит.
- Жаль. Ты так про своего Петю рассказал - он бы оду за ночь написал.
Ты, словно профессор, моешь, как я тебя мыть буду?
- Сначала выздоровей, а там посчитаемся. Холодной окатить или
страшно?
- Черт его знает...
- Может, если столкнуть тепло с холодом, толк будет, а?
- Валяй.
Блюхер окатывает Постышева ледяной водой, накидывается на него с
распаренным веником, безжалостно хлещет, мнет ручищами, рычит с натуги.
- Отошел я, - блаженно говорит Павел Петрович, - боль отошла. Сейчас
спать, а там хоть в ад.
- Знай наших, - довольно смеется Блюхер и окатывает себя ледяной
водой из ушата. - Ангина, ангина... Ангина, конечно, важно, а распариться
- нет ничего важней...
ПРИВОКЗАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ
_____________________________________________________________________
Мимо Блюхера, Постышева, Серышева и только что вернувшихся с фронта
командиров - Покуса, Конева, Петрова-Тетерина, Шевчука - гарцуют
кавалеристы, за ними идут артиллерия, тачанки, потом пехота, а вокруг,
сколько хватает глаз, на крышах домов, на повозках, на телеграфных столбах
зрители. Тут и крестьяне с окрестных деревень, и железнодорожники, и
отступавшие из окружения бойцы, и комсомольцы из местного сводного
батальона, и вездесущие мальчишки.
Красиво идут бойцы Блюхера.
Слышны голоса:
- Пуговицы-то надраены, пуговицы, как при мирном времени!
- Это какое же мирное? Царское?
- Чего причепился? Я всем довольный, а ты чепляешь.
- Орлы!
- Тачанки белым дадут прикуру...
- Силища, чего там...
Именно этого и добивался Блюхер парадом. Он был уверен, что назавтра
же слух о красной силе, прибывшей из тыла, пойдет по всей здешней
местности, перекинется к белым, докатится до Хабаровска и даже захлестнет
Владивосток. А слух - он на фронте порой сильнее тысячи бомб. Особенно
если войне пятый год. Тут любому слуху поверишь, и чем страшней, тем
охотнее поверишь ему, потому что и на войне у человека остается привычка -
жить для того, чтобы выжить.
С дерева быстро-быстро слезает мордастый крестьянин.
Посмотрел-посмотрел - и в возок, да и пошел лошадей наяривать. Сегодня же
ночью к белым позициям подастся - упреждать. А этого Блюхеру только и
надо. Пусть. Темнить больше нечего: наш бронепоезд сейчас трогается с
пятого пути на белый бронепоезд, который держит подступы к Волочаевке.
Через час все решится: если красный бронепоезд пересилит белый, оттеснит
его, отодвинет за Волочаевку - хорошо, не пересилит, разобьется - плохо.
Очень тогда будет плохо. Тогда вся сила, которую с таким трудом собирал
Блюхер за эти месяцы, поляжет под ураганным огнем с белых бронепоездов,
даже не подойдя к исходным позициям для штурма. А исходные позиции
определил Блюхер прямо под Волочаевкой.
И, заглушая песни пехоты и рев оркестров, выстроенных по случаю
парада, протяжно ревет бронепоезд, отправляясь на фронт - за победой.
ДУЭЛЬ
_____________________________________________________________________
Несутся друг на друга два бронепоезда. В красном, замерев у
смотрового окошка, стоит раздетый по пояс чумазый и яростный Никита
Шувалов, тот самый, которого Блюхер отобрал в машинисты на бюро райкома
комсомола.
Кочегаром у него Пахом Васильев, тоже блюхеровский выдвиженец, на
одном бюро утверждали.
- Еще! Еще! - кричит Никита. - Чтоб парку побольше!
Белый бронепоезд идет навстречу, сигналя беспрерывно и тревожно, а
красный все больше набирает скорость, но идет без сигнала - как в
психическую атаку.
Пахом выглядывает в окошко, говорит Никите:
- Слышь, а не воткнемся?
- Ну а воткнемся?
- Я не против, только атанда будет шумная.
- Языком меньше трепи, вот тишина и настанет. Пару еще, пару!
Подналяжь как следует!
Белый машинист и офицер, дежуривший по паровозу, поначалу смеялись,
когда следили за тем, как красный бронепоезд набирал ход.
- Резвунчики, - сказал офицер. - Играет кровь огнем желаний. Поддайте
еще, пусть испугаются.
Но когда они увидели, что красный бронепоезд мчится им навстречу со
все нарастающей силой, офицер потеребил ус и спросил машиниста:
- А может быть, он пустой?
- Кто?
- Бронепоезд...
- Может быть.
- Начинили паровоз толом и разогнали.
- Господи, помилуй. Что делать-то? Он ведь прямо на нас прет.
- А вы думали, он к бабушке на чай заедет?!
- Ей-ей, пустой!
- Почему?
- Не свистит, не сигналит, на психику гудком не давит.
- Он скоростью давит на психику.
Никита замер у приборов и, когда Пахом решил было выглянуть в
смотровое окно, одернул:
- Не егози!
- А скоро?
- Узнаешь, когда надо будет. Зачем зря смотреть?
- Где они, хотел поглядеть.
- Рядом.
- А ты почем знаешь?
- Знаю.
- Никит...
- Чего?
- Ты меня прости, если я над тобой маленько надсмехался при бойцах.
- Не пой, не на клиросе. Тут кто кого пережмет. А пережмет тот, кто
не будет выглядывать. Я вон и то боюсь,
- Серьезно?
- А ты как думал...
- Испаримся мы с тобой, будто ангелы.
- Давай лопату, я покидаю.
- Хрен с ним, айда поглядим?
- Пока не моги.
- А когда?
- Скажу, не бойся. Пока песни ори, с песней ничего не страшно.
- Они ошалели, эти красные идиоты, - говорит офицер машинисту. - Мы
сейчас столкнемся.
- Не сейчас, но скоро.
- Пора выпрыгивать?
- Здесь не спрыгнешь.
Дежурный офицер смотрит в окошко: бронепоезд несется по высокой
насыпи, прыгать вниз, на валуны, - значит неминуемо разбиться насмерть.
- Стоп! - кричит офицер. - Стоп! Полный назад!
- Стоп! - орет машинист помощнику. - Стоп, мать твою! Стоп, а не
вперед! Сплющимся ж, дура!
- А-а-а! - кричит кочегар, бросает лопату и, схватившись за голову,
начинает прыгать, приседать и натяжно, длинно выть. - Пустите, прыгну!
Пустите, Христа за ради!
- Стоп! - кричит офицер, еще раз выглянувший в окно. - Стоп! Стоп!
Стоп! Стоп!!!
САЛОН БЛЮХЕРА
_____________________________________________________________________
- Итак, - докладывает дежурный адъютант, - наш бронепоезд ворвался на
станцию Волочаевскую, оттеснив белый бронепоезд.
- И тем не менее, - сухим, надтреснутым голосом говорит Гржимальский,
- я просил бы не начинать штурма.
- Почему? - спрашивает Постышев.
- Я имею в виду наш разговор с главкомом о мирном предложении
Молчанову.
- Кого вам жаль из тех, кому предстоит сражаться, - белых или
красных? - с ехидцей спрашивает кто-то из командиров.
- Мне жаль русских, - сухо отвечает Гржимальский.
Минутное молчание.
- Что вы предлагаете? - спрашивает Постышев.
- Послать к Молчанову парламентера с предложением мира.
- Вы согласитесь пойти?
- Нет.
- Отчего?
- Я не боюсь смерти, которая ждет меня у них как изменника родины, -
Гржимальский кривит губы. - Я боюсь бесцельности моего визита. Меня
расстреляют как отступника, вам не ответят, а вы - гордецы, другого не
пошлете... Поверьте, я не становлюсь сентиментальным, что обычно
происходит в старости с боевыми генералами, просто мне жаль русских.
- Это свидетельство нашей слабости - предлагать им мир, - слышен
голос.
- Запомните, - отвечает Блюхер, - предложение мира - это первейшее
свидетельство силы.
СТАВКА МОЛЧАНОВА
_____________________________________________________________________
Генерал лыс, худ и высок. Усы его обвисли книзу по-украински, как у
Тараса Бульбы на старинных иллюстрациях. Одет он в зеленый френч, сшитый
из солдатского сукна, без орденов, с походными погонами, на левом рукаве
возле плеча вшит большой овал, на котором четко изображены череп и кости.
Это символ смертников.
Он стоит посредине штабной комнаты, широко расставив ноги, обхватив
себя руками за плечи, и слушает красного парламентера, комполка Уткина,
который читает послание Блюхера. Голос у парламентера срывается от
волнения, и каждый раз, когда это случается, Молчанов прищелкивает
пальцами левой руки, как танцовщик.
Я призываю Вас, генерал, к честному благоразумию и искреннему
отказу от той жестокой роли, которую чужая воля навязала Вам в
последней кровавой затее интервентов и чужеземных капиталистов.
Любовь к моему великому народу, поднявшемуся, как один, за свою
Республику, и нежелание проливать его драгоценную кровь властно
диктуют мне обязанность, как революционера и гражданина великой
революционной России, сделать еще попытку обратиться к Вам с братским
напоминанием Ваших обязанностей перед Родиной.
Попытайтесь, генерал, найти солдатское мужество сознаться в
ошибках, воскресить в своей душе действительную любовь к своей Родине
и сделать из этого честный вывод.
Мне бы хотелось знать, какое же количество жертв, какое число
русских трупов необходимо еще, чтобы убедить Вас в бесполезности и
бесплодности Вашей последней попытки бороться с силой революционного
русского народа, на пепле хозяйственной разрухи воздвигающего свою
новую государственность?
Какое число русских мучеников приказано Вам бросить к подножию
японского и другого чужеземного капитала?
Сколько русских страдальческих костей необходимо, чтобы устроить
мостовую для более удобного проезда интервентских автомобилей по
русскому Дальнему Востоку?
Нет, генерал, мы этого не позволим. Мы, мужики, защищающие свое
