- У индусов есть мудрые слова: <Горе тому народу, правители которого
слишком деятельны>. Как бы нам не уподобиться этим правителям, а?
РАЙКОМ КОМСОМОЛА
_____________________________________________________________________
Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи
бронепоездов. Среди райкомовских ребят - Блюхер. В кабинет заходит
вихрастый паренек.
- Здорово, комса, - говорит он членам бюро. - Васильев Пахом. Прибыл
умереть за революцию.
- Ты лучше за нее поживи, - советует Блюхер.
- А этот тип откуда? - глядя на Блюхера, одетого в полушубок,
спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.
- Этот <тип>, - звенящим голосом возглашает секретарь райкома,
поднимаясь со своего места, - этот тип...
Но Блюхер не дает ему закончить:
- Я из военведа.
- Рожа у тебя больно старорежимная, - говорит Пахом, - у меня к тем,
кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство
классовой неприязни.
- Понятно, - чуть улыбается Блюхер. - Какую главную мечту имеешь в
жизни?
- Торжество революции в мировом масштабе.
- Что для этого сделал?
- Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со
своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три
полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои
хромовые сапоги. Четыре.
- Голенища бутылочками?
- Что я - старик? Гармоника-напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу,
скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.
Пахом Васильев вздыхает. На восемнадцатилетнем веснушчатом лице его
отражается грусть. Блюхер смотрит на ноги парня, обутые в лапти.
- Годится, - говорит Блюхер членам бюро. - Следующий.
- Идешь на бронепоезд, - говорят парню.
- Доверие оправдаю, - отвечает Пахом Васильев, - вернусь с победой.
В комнату входит следующий парень и представляется:
- Шувалов Никита.
- Давно в рядах комсы?
- Третий год.
- Что сделал для революции?
- Ничего.
- Разъясни.
- И без разъяснений понятно.
- Погоди, погоди, - просит Блюхер, - растолкуй свою точку зрения
подробней.
- Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на <кукушке>. Я
вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.
- А если советские купцы помогают кормить народ - ты все равно
против?
- Да не против я, - морщит лицо парень, - плевать мне на них семь раз
с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще
пригодишься революции, подожди.
- Дождался, - говорит Блюхер. - Идешь на бронепоезд сменным
машинистом.
- Давно бы так, - мрачно говорит Никита Шувалов, - а то тянут-тянут,
а чего тянут - не поймешь.
Парень, не попрощавшись, уходит.
Когда дверь за Никитой закрылась, члены бюро сказали Блюхеру:
- У него белые отца в топке живьем сожгли, он на них страсть какой
бешеный.
Из райкома комсомола Блюхер едет на аэродром, к летчикам, оттуда в
депо - смотреть, как ремонтируют бронепоезда, потом отправляется в госбанк
и там выколачивает еще двести тысяч рублей на нужды армии, ругаясь так,
что звенят стекла в окнах. А потом - заседание Дальбюро ЦК. Оперативное
совещание в генштабе. Беседа в школе младших командиров. Прямой провод -
разговор с командующим фронтом Серышевым, с комиссаром Постышевым и с
Уборевичем. И только в три часа ночи он заходит в свою комнату, не включая
света, добирается до раскладушки, падает на нее и сразу же засыпает. Во
сне его лицо кажется старческим.
П р и с я г а
1. Я, сын трудового народа, гражданин Дальневосточной
Республики, сим торжественным обещанием принимаю на себя почетное
звание воина Народно-революционной армии и защитника интересов
трудящихся.
2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской
России и всего трудового мира я обязуюсь носить высокое звание с
честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять
народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.
3. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную
дисциплину, беспрекословно исполнять все приказы командиров,
поставленных властью трудового Правительства Республики, и крепко
держать правила товарищеского единения между собой.
4. Я торжественно обязуюсь по первому зову избранного трудовым
народом правительства выступить на защиту республики от всяких
опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за
революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой
Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской Республики,
за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни
самой жизни.
5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать
товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство
свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои
действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.
6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного
обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает
меня беспощадно суровая рука революционных законов.
Предвоенсовета, Главком и Военмин
Блюхер.
ВЛАДИВОСТОК. НОМЕР ГОСТИНИЦЫ <ВЕРСАЛЬ>
_____________________________________________________________________
Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза -
щелочками.
- Вот вырезочка, Максим Максимыч, - сказал он, - из московской газеты
<Раннее утро> от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года.
Полюбопытствуйте.
Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул
ее Исаеву:
- Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.
- <Вчера у мирового судьи, - начал Исаев, - слушалось дело
корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в
нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в
компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту
Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он
не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно
всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного
штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста...>
- Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне
заголовочек.
- <В России все можно>, - прочел Исаев.
Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.
- Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому
скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!
- Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что
плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.
- Почему не пьете?
- Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет - будем
завтра изюбря бить.
- Я тоже с вами потащусь.
- Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.
- Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю - охота! Уничтожение
живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, - опустив плечи и
бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, - все кончено. Вы
понимаете: мы пропали, Максим.
- О чем вы?
- В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву
и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб.
Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение
постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь
ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша,
кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.
В дверь постучались.
- Валяйте! - крикнул Ванюшин.
Заглянула Сашенька.
- Заходите, дорогая! - бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку
крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий
тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.
- Это вы зачем так оделись, лапушка моя? - спросил Ванюшин, целуя
Сашеньку в лоб. - На карнавал по случаю наших побед?
- Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту,
изюбря бить.
- А где он сам, наш Демулен?
- Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с
продуктами и поварами.
Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном
сером автомобиле двух <поваров>. Это были явные филеры: лобики низкие,
глаза бегают и в облике прибитость.
- Сашенька, - сказал Ванюшин, - вы чертовски похорошели, душечка моя.
К чему бы это? Не к любви ль?
Сашенькины брови вскинулись, она резко повернулась к Ванюшину и
ответила ему:
- К оной, Николай Иванович, к оной.
Девушка убежала. Исаев посмотрел вслед ей ласково и с такой
мучительной тоской, что Ванюшин гулко ахнул и погрозил ему пальцем;
подошел к письменному столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал:
- Полковник? Да, да, я. Ты что так удивляешься? Меркулов там, а я
здесь. Ты нас сейчас на охоту заберешь или позже? Когда? Вечером? Хорошо.
До шести мы свободны. Ладно. Ждем.
Ванюшин положил трубку и сказал:
- А теперь пьем спокойно и думаем о боге!
Он налил себе еще стакан коньяку, выпил его одним махом и начал
бегать по номеру, напевая <Камаринского мужика> дурным голосом.
Вдруг замолчал, сел на корточки и отполз в угол. Спросил:
- Вы когда-нибудь слыхали, как воют охотники-волчатники? Они <вабят>
- волчицей кричат, волка подманивают. Я умею. Хотите, покажу...
Ванюшин лег на пол и начал выть - сначала тихонько, а потом
нарастающе-жутко, отчаянно, зверино. Замолк. Всхлипнул.
- Пошли в город, Максим, - жалобно попросил он, - а то я здесь
повешусь. Ты, кстати, слышал - вчера вечером генерал Савицкий предложил
американцам продать за миллион долларов все земли уссурийского казачьего
войска. Патриот российского народа, герой и солдат торгует землей своей
родины! Этого пока еще в мировой истории не было. Рыба действительно-таки
начинает гнить с головы. И еще я своими глазами видел, как семеновцы
одного красного пленного - просто русского мужика, никакого не комиссара -
раздели на льду Амура догола, натерли щучьими головами, а потом обваляли в
соли и пустили на все четыре стороны. А до ближайшего жилья десять верст.
А мороз тридцать градусов. Так он на коленях за ними полз и все кричал,
чтоб они его пристрелили. Говорят, толстые люди добродушны... Какая
глупость. Это все вы про пикников выдумали, Максим... И еще знаете что?
Общество, в котором хорошему писателю самому приходится организовывать на
себя рецензии, обречено, ибо оно отравлено равнодушием и пассивностью. Мне
вчера один большой литератор написал из Парижа, просит о его сборнике
статью поместить. Сам просит, а мне противно...
- Что-то с вами приключилось, Николай Иванович. Даже морщины возле
ушей прорезались. Это знаете к чему?
- К чему?
- К тому, что вы еще на одну ступень мудрости подниметесь.
Ванюшин не слушал Исаева, загадочно усмехался и продолжал говорить:
- А у всех купчишек - генералин в мозгу. Интеллигент не падок до
власти - в этом трагедия нашего общества. У нас до власти падки торгаши,
разночинцы и попы. А интеллигенты только правдоискательствуют, от этого
