родное достояние, свою родную революционную русскую землю, впервые в
течение столетий увидевшие свою истинно народную власть.
Оглянитесь назад, и Вы увидите наглые физиономии этих торгашей
народной кровью, этих людей, потерявших всякое национальное чувство и
срамящих низкопоклонством перед чужеземцами самое имя русского
человека ради ничтожных подачек и животного страха. Неужели Вы будете
продолжать помогать им в их вредной для великого русского дела
продажной работе? В Ваших рядах я заметил много дельных людей,
необходимых в настоящую минуту для государственной работы в России и
Дальневосточной республике. Не губите их в угоду чужеземному золоту,
и грядущая история нашей страны скажет Вам за это спасибо.
Слова: <Свободный народ не мстит> - есть голая историческая
правда, и Ваши офицеры, которые находятся у нас в плену, могут Вам
засвидетельствовать ее, равно как и те многочисленные колчаковцы,
которые доблестно бьются в наших рядах за свое родное русское дело,
свою молодую Дальневосточную республику.
Подтверждаю Вам мое твердое решение не дать Вас в обиду в случае
добровольной сдачи оружия, но прошу не обижаться, если при
продолжении борьбы это оружие будет вырвано из Ваших рук тем жестоким
способом, который диктуется всей исторической обстановкой.
Председатель Военного совета и Военный министр,
Главнокомандующий
Блюхер.
Молчанов щелкнул пальцами, еще ниже нагнул голову; парламентер увидел
старческие голубенькие жилки у него на шее и решил про себя: <Если сейчас
начнет доставать наган - перегрызу, собаке, шею>.
- Неплохо написано, - пожевав белыми тонкими губами, сказал Молчанов.
- Да вы присаживайтесь, пожалуйста.
- Что? - растерялся парламентер Уткин.
- Присаживайтесь, говорю, присаживайтесь.
- Постоим.
Молчанов близко подошел к парламентеру и уставился ему в лицо своими
серыми спокойными глазами. Он внимательно осматривал его гладкий лоб,
жиденькие брови, маленькие глаза, запавшие щеки, рот, острый, выпирающий
подбородок с детской ямочкой.
- Вы родом со Смоленщины? - спросил Молчанов.
- С Могилевщины.
- Белорус?
- Русский.
- Давно оттуда?
- Давно.
- Перебросили с войсками?
- Нет, я здесь был на каторге.
- Политический?
- Да.
- Давно в партии?
- Десять лет.
- А самому сколько?
- Двадцать восемь.
- Чин?
- У нас чинов нет... Поставлен командовать полком.
- За десять лет службы.
- Я служу только пять лет.
- Вы не поняли. Я имею в виду партийную службу.
- Партии не служат.
- Экой ты тщательный в формулировках. Не изволите ли чайку?
- Мне бы лучше ответ получить.
- Ах, да, да, конечно... Но, видите ли, мы ведь не прежние генералы в
прежней царской армии. Мы живем на демократических началах. Я обязан,
прежде чем дать ответ, посоветоваться со своими коллегами, с моими
друзьями-солдатами.
- А чего советоваться-то? Мы у вас не пушку просим. Сами вы как
настроены?
- Оптимистично, - улыбнулся Молчанов. - А вы?
- Тоже.
- Вы, когда читали этот документ, очень нервничали. По-видимому,
ждали, что я прикажу вас немедленно расстрелять, не так ли?
- Всяко может статься.
- А вы бы разве могли убить парламентера?
- Нет.
- А зачем гак плохо думали обо мне?
- Я об вас не плохо думал, - улыбнулся парламентер, - я об вас с
перспективой думал.
- Ну, что ж, - сказал Молчанов. - Мило. Я скажу моим людям, что
командиры у красных отнюдь не вандалы и не изуверы, а вполне приятные
молодые люди.
- Это вы к тому, чтоб я нашим сказал хорошо про вас, господин
генерал?
- Война не торговля, принцип баш на баш тут не годится, - сухо
заметил Молчанов.
- Я врать не буду. Я честно все скажу.
- О, это великая жертва - сказать честно про белого пса, наемника
японского капитала, губителя русского народа, на костлявых руках которого
кровь тысяч замученных женщин и детей. Надеюсь, вы заметили сходство между
портретом, написанным у вас, и мной, так сказать, оригиналом?
- Художники - народ особый, - вон есть и такие, которые пишут про нас
- <кровавые красные псы, опьянев от русской крови, истоптали
матушку-Россию, осквернили могилы отцов и продали нашу страдалицу-родину
еврейскому интернационалу>.
- А что, разве это неправда? - не сдержавшись, воскликнул Молчанов.
- Да не совсем вроде бы я похож на портрет, написанный вами.
- Не я написал этот портрет, а история!
- В таком случае она его и закрасит, история-то...
Молчанов отошел к двери, распахнул ее и сказал:
- Полковник Кремнев! Отвезете парламентера к красным позициям на
броне. О погоде говорите сколько угодно, про политику воздерживайтесь,
- До свидания, господин генерал, - сказал парламентер Уткин.
- Прощайте.
Когда парламентер вышел из кабинета и, сев в броневик, укатил,
Молчанов взял послание Блюхера, внимательно прочитал его еще раз, походил
по мягкому ковру, заложил руки за спину, а потом сунул два листка в камин
и долго смотрел, как бумага скручивалась в черный жгут, корчась на красных
угольях.
ПЕРЕДОВЫЕ КРАСНЫХ ВОЙСК
_____________________________________________________________________
На КП адъютант подает стакан спирту только что вернувшемуся
парламентеру Уткину.
Уткин выпивает залпом, нюхает рукав, стоит мгновение с раскрытым
ртом, грызет сухарь, протянутый ему Блюхером, и только после этого с шумом
выдыхает из себя ядреный медицинский запах и блаженно улыбается.
- Что он сказал? - спрашивает Блюхер.
Гржимальский стоит белый, натянутый как струна.
- А ничего толком не сказал, товарищ главком.
- Про срок его предупредил?
- В самом начале сказал: срок три часа.
- Сколько прошло? - спрашивает Блюхер Гржимальского.
- Три.
- Все, - говорит Блюхер. - Была бы честь предложена. Хватит. Где
Постышев?
- У прямого провода, с Дальбюро говорит,
- Пожалуйста, пригласите его сюда.
- Есть.
- Командарм Серышев?
- Я.
- Товарищ Покус!
- Здесь.
- Яков Захарович, тебя назначаю командующим всеми войсками, которые
начнут атаку Волочаевской сопки.
- Есть.
- Конев?
- Здесь.
- Хорошо. Петров-Тетерин?
- Я.
- Хорошо.
Входит Постышев.
- Начинаем, - говорит ему Блюхер.
- Отказал Молчанов?
- Да.
- Позвольте пойти на передовую? - спрашивает Гржимальский.
- Нет. Вы мне понадобитесь здесь.
Постышев одевается и идет следом за Покусом.
- Куда? - спрашивает Блюхер.
- В окопы.
- Я буду позже. Сигнал для начала, как обусловлено.
- Понятно. Счастливо, Василий Константинович.
- Счастливо, Павел Петрович.
Постышев и Покус уходят.
- Как с танками? - спрашивает Блюхер.
- Остался один, который может работать.
- Его бросить на поле сразу после начала наступления.
- Так у него ж пулемет заклинило.
- Ничего. Пусть прет без пулемета.
Входит адъютант.
- Товарищ главком, вас ждет главный редактор <Читинской правды> уже
два часа, у него Чита на проводе, надо передовицу в номер.
- Извините, - говорит Блюхер командирам и выходит в соседнюю комнату.
Навстречу ему бросается маленький экзальтированный человечек в пенсне
с нервическим румянцем.
- Главком! Я все понимаю! Мне нужно всего несколько слов.
- Несколько - могу. А что это вы суетитесь? Вы поспокойнее.
Присаживайтесь, ручку в чернила обмакните и пишите: <Дальний Восток был,
есть и будет русским Дальним Востоком>.
Главный редактор пишет, брызгая чернилами.
- Еще вопрос.
- Пожалуйста.
- Я видел повсюду в войсках поразительный порядок, Я увидел армию,
которой не было до вашего приезда на Дальний Восток. Сколько, верно, вам
пришлось пострелять народа, чтобы добиться этого?
- Ни один боец не был расстрелян.
- Как?
- Так.
- Как же вам удалось навести порядок среди этого развала и разброда?
- У нашей партии есть целый ряд способов навести порядок и без
репрессий. Вы сами-то кто по партийной принадлежности?
- Большевик.
- И давно?
- Порядочно.
- Странно. Вы когда-нибудь видели, как расстреливают людей?
- Нет.
- А по долгу службы вам никогда не приходилось подписывать ордер на
расстрел человека?
- Нет.
- Тогда понятно. Еще вопросы есть?
- Есть.
- Сколько?
- Двенадцать.
- Прибавьте для счастливого числа еще один и задайте их мне после
окончания сражения.
Блюхер возвращается в комнату к командирам, оглядывает их всех и
медленно говорит:
- Я прошу вас сверить часы.
ОКОПЫ
_____________________________________________________________________
Постышев лежит в снегу, рядом с бойцами, на сорокаградусном морозе.
Ревет пронзительный ветер - низкий, змеящийся по снегу, задувающий за
воротники и под шапки.
- Спать ему не давайте, - говорит Павел Петрович старику, лежащему
подле него, и показывает глазами на молодого бойца. - Во-он, под елочкой,
пристроился, сейчас заснет, лицо у него больно тихое.
- Не слушается он меня.
- Может, больной?
- Вроде бы здоровый, жару в нем нет.
Постышев подползает к парню и тормошит его.
- Ты не спи, Илья Муромец, только не спи.
- А мне лето грезится, - отвечает парень.
- А мне, может, осень! - сердится Постышев. - Раскрой глаза!
- От снега их режет, небо черным кажется. А в лете мне речка видится
- мелкая-мелкая, дно песчаное, - очень медленно говорит парень, - берега с
осокой, плотвичка на пригретых местах хвостиками вывертывает.
- Вот сволочное дело, - говорит Постышев, - и поднять его нельзя,
сразу подстрелят. Открой глаза, черт ласковый! Сейчас все в атаку станут,
а ты будешь лежать окоченелый.
Дыбится, кряжится впереди Волочаевская сопка - неприметная с виду,
опутанная рядами колючей проволоки, ощеренная пушками и пулеметами,
поросшая частым лесом, загадочная и молчаливая пока.
Тишина стоит кругом - зимняя, мирная, густая. И когда с красного
бронепоезда, который отвоевал железнодорожный путь, а сейчас, медленно
похлестывая отработанными парами по снежному откосу, приближается к
Волочаевке, свистя и кувыркаясь в воздухе, полетел на белые позиции первый
снаряд, и когда он ахнул снежным фонтаном выше сосен, и когда каппелевцы
ответили залпом из нескольких десятков орудий, а красные - всеми орудиями
бронепоезда, тогда разорвалась тишина, исчезла, полетела в клочья - вверх
и в стороны.
Комиссар с <Жана Жореса> лежит в снегу рядом с бойцами.
- Вот я ему и говорю, - продолжает он свой рассказ в короткие
промежутки между разрывами снарядов, - не видать тебе всемирного царства
свободы, как своей задницы, потому как ты трус и гнида. Он, конечно, в
амбицию. А бесспорно то, что амбиция, она с девицей хороша, а не с красным
бойцом. <Это, говорит, тебе ее не видать, свободы, оттого что ты под пулю
прешь, а я обожду и в царство пройду первым>. На что я ему заключаю:
<Дурак, он и в папахе дурак. Без нас, если мы поумираем под белой пулей,
царства свободы не будет, а так, княжество какое-нибудь, обгаженное
прохиндеями и трусами>. Поднялся я в атаку, а он остался в окопе. Пробежал
я пятьдесят метров, а в тот окоп - снаряд, и нет никого в помине.
