офицеров. Он разыгрывал партию на одной доске, забыв, что одновременный
сеанс предполагает максимум внимания ко всем доскам. Он играл свою наивную
игру в королей, тогда как пешки - его сограждане - продолжали сидеть в
концентрационных лагерях и тюрьмах за левые убеждения; тогда как народ
продолжал соблюдать два обязательных постных дня в неделю: цены на мясо
поднялись за последний месяц еще больше; тогда как в министерствах
продолжали править те же люди, которые служили Цветковичу и видели
гарантию своего личного благополучия в дружбе с гитлеровской Германией;
тогда как коммунисты, которые могли бы широко включиться в общенародную
борьбу, продолжали существовать в условиях подполья и полицейской слежки.
Аберрация представлений, неверно понятая "категория уровней",
уверенность в том, что все происходящее внутри страны может быть
урегулировано силами полиции, сыграли с Симовичем злую шутку: он счел себя
человеком, облеченным правом переставлять королей на шахматном поле, но он
забыл, что короли - и в шахматах и в жизни - играют роль символа и
являются последней надеждой гроссмейстера, тогда как всю мощь атаки или
надежность обороны решают в конечном-то счете не "офицеры" и не "слоны", а
фигуры, которые снисходительно именуются "пешками".
И если в дни мира эта профессиональная отрешенность политика от
будничных дел в какой-то мере оправдана или, точнее, легко поправима, то
накануне войны такая позиция может обернуться катастрофой. Не для лидера -
для народа.
"Сегодня в Загребе, в центральном кинотеатре "Унион", открылся
фестиваль германского кинематографа. Присутствовавший на церемонии
открытия германский генеральный консул Фрейндт заявил, что это
культурное событие является вкладом в традиционную
германо-югославскую дружбу".
"Утрени лист".
Как большинство людей, пришедших к власти не демократическим путем -
через парламентские выборы, в обстановке гласности, разоблачений,
подкупов, интриг, закулисных межпартийных коалиций, - а после кровавого
путча, Муссолини ко всякого рода террористам и политэмигрантам,
покушавшимся на власть в другой стране, относился со смешанным чувством
страха и восхищения. Страх был обусловлен тем, что, став диктатором,
Муссолини забыл те свои лозунги, с которыми он рвался к владычеству:
"Работа - рабочим, земля - бедным крестьянам, торговля - мелким
предпринимателям"; "Долой прогнившую идею парламентаризма!"; "Нам,
фашистам, не нужна власть, нам нужно лишь одно - свобода, счастье народа!"
Эти лозунги теперь, после того как он стал диктатором, были
запрещены; требование свободы рассматривалось как государственное
преступление в "народных трибуналах", и прокуроры вопрошали обвиняемых: "О
какой еще свободе вы мечтаете? Дуче уже дал свободу народу! Иной свободы и
не может быть!"
Павелич, представляя в Италии националистическую эмиграцию хорватских
усташей, в своих листовках, книгах и публичных выступлениях говорил:
"Правители Югославии обманывают хорватов на каждом шагу. Они даруют
свободу для того, чтобы надругаться над ней и запретить ее! Они объявляют
амнистию, чтобы заманить в страну изгнанников и затем казнить доверчивых!
Они кричат, что служат крестьянам, а сами выжимают из земледельцев
последние соки, лишая их куска хлеба и глотка вина! Белградские правители
проституируют понятие свободы, они не могут дать свободу, ибо они боятся
ее; им неведомо, что это такое - свобода! Это знает лишь одна сила в
Югославии - мы, усташи!"
Муссолини, слушая речи Анте Павелича по радио и читая переводы его
выступлений, думал о том, что в стране живет человек, произносящий такие
слова, за которые - поменяй лишь "Югославию" на "Италию" - его надо было
бы немедленно заточить в каземат.
Восхищался же Павеличем он потому, что, слушая его, вспоминал свою
молодость, свое начало, когда он исповедовал идеи социализма и свято
мечтал о будущем, которое рисовалось ему чистым и прекрасным. В Павеличе
он видел себя молодого, а может быть, придумывал себе самого же себя.
Однако, став государственным деятелем, Муссолини обязан был подавлять
эмоции, и к каждому, кто жил на его субсидии, он относился, словно
математик, выверяя на счетах выгоду и проигрыш - как в настоящем, так и в
будущем. Он вынужден был терпеть выступления Павелича, поскольку
напряженные отношения с Югославией требовали иметь человека, который в
нужный момент мог бы оказаться лидером этого соседнего государства, точнее
- Хорватии, ибо Павелич не считал нужным скрывать своей ненависти к
сербам.
Когда к власти в Белграде пришел человек германской ориентации,
выражавший при этом восхищение и практикой дуче, Муссолини интернировал
Павелича, испытывая некую мстительную радость: он поступил так не потому,
что выступления главы усташей могли быть расценены внутренней оппозицией
как скрытая критика режима, но лишь поскольку югославский премьер приехал
в Рим и подписал с ним соглашение, которое учитывало аннексионистские
интересы фашистской Италии - албанские и эфиопские в том числе. Дуче,
однако, не выдал Белграду Павелича, приговоренного там заочно к смертной
казни, а лишь запретил ему публичные выступления, поселив поглавника
усташей в маленькой вилле неподалеку от Венеции. Он мог бы выдать его
Белграду, и в тот момент это не противоречило бы интересам Италии, но та
скрытая симпатия, которую он испытывал к хорвату, угадывая в нем самого
себя - только молодого и наивного еще, не позволила ему отдать Павелича на
заклание. Этот свой шаг он объяснил, выступая на высшем совете партии,
тем, что ненадежность положения в Белграде "обязывает иметь в резерве
личность оппозиционера, чтобы в случае каких-либо изменений на Балканах мы
не бегали высунув язык по Европе и не выпрашивали себе усташей в Берлине,
а оказались бы хозяевами положения, имея подконтрольного хорватского
лидера в своем доме".
Через три часа после переворота в Белграде начальник личной
канцелярии дуче Филиппо Анфуссо забрал Павелича с его виллы и, посадив в
звероподобный "линкольн" (точно ягуар перед прыжком), повез в Торлиньо,
где Муссолини иногда принимал своих друзей в неофициальной обстановке.
Это была первая встреча Муссолини с Павеличем, и он ждал этой встречи
с интересом, с опасливым интересом. Лицо Павелича ему понравилось:
квадратный подбородок, подрагивающие ноздри боксерского носа, горящие
глаза-буравчики, сильная шея на квадратных" налитых силой плечах.
"Он чем-то похож на меня, - подумал дуче, - особенно если его одеть в
нашу партийную форму..."
Они обменялись сдержанным рукопожатием; Муссолини цепко вглядывался в
хорвата, надеясь увидеть в нем нечто особенное, отмеченное печатью рока,
ибо террорист и бунтарь, по его мнению, должен заметно отличаться от
остальных людей, особенно пока он еще не стал вождем государства, а
продолжал быть лишь носителем нематериализованной идеи. Однако он не
заметил чего-либо особенного в лице Павелича, кроме той внутренней силы и
фанатизма, которые угадывались в неестественно горящих глазах и в том, как
поглавник то и дело сжимал короткие свои пальцы в кулаки, и при этом
костяшки его рук белели, словно он готовился ударить - хрустко и быстро.
"А ведь это - минута его торжества, - подумал Муссолини, - он ждал
этой минуты двадцать лет. И если сейчас я не сломаю его, если он не
поймет, что от меня зависит его судьба, - с ним потом будет трудно
ладить".
Муссолини, по-прежнему не произнося ни слова, указал Павеличу на
кресло возле большого стола. Тот молча поклонился и сел, сложив руки на
коленях. Пальцы его продолжали то и дело сжиматься в кулак, и костяшки
становились белыми, и Муссолини подумал опасливо: "Видимо, истерик..."
- Далмация? - после продолжительного молчания, которое стало тяжелым
и неестественным, полувопросительно и негромко произнес дуче.
- Хорватская, - сразу же, словно ожидая этого вопроса, ответил
Павелич, и голос его показался Муссолини другим, отличным от того, когда
поглавник выступал по радио.
- Далмация, - снова повторил Муссолини, но теперь еще тише и
раздельнее.
- Хорватская, - ответил Павелич, негромко кашлянув при этом, и то,
как он быстро прикрыл рот ладонью, многое прояснило в нем Муссолини.
Посмотрев понимающе и грустно на Филиппо Анфуссо, дуче скорбно
сказал:
- Благодарю вас, мой друг. Беседа не получилась...
Он медленно поднялся и пошел к двери. Павелич, сорвавшись с кресла,
прижал кулаки к груди.
- Хорошо, дуче! - сказал он быстро. - Я согласен! Только пусть
Далмация будет районом, находящимся под властью итало-хорватской унии.
- Унии? - переспросил Муссолини. - А что это такое - уния?
- Я не смогу объяснить моему народу, отчего Далмация переходит под
власть Италии, дуче! Я не смогу объяснить хорватам, почему Шибеник и
Дубровник, исконные хорватские земли, должны стать итальянской
территорией!
- А кто сказал, что именно вам предстоит объяснять что-либо хорватам?
- лениво ударил Муссолини. - Почему вы убеждены, что именно вам предстоит
взять на себя эту миссию?
- Потому что в Хорватии вам больше не на кого опереться.
- Вы убеждены, что мне надо там на кого-то опираться?
- Убежден.
- Ну я и обопрусь на мои гарнизоны, которые станут во всех крупных
городах Хорватии.
- Во время войны с Албанией и с Грецией в тылу лучше иметь друзей,
чем оккупированных недругов, дуче!
- Спасибо. Это разумный совет. Я учту его. Итак, Далмация?
- Итальянская, - глухо ответил Павелич, опустившись в кресло.
- Продумайте, как это объяснить хорватам убедительнее, - сказал
Муссолини, заметив, что только сейчас он выдохнул до конца воздух, - все
остальное время дуче говорил вполголоса, сдерживая себя. - Продумайте, как
вы объясните хорватам, что лишь Италия была их всегдашним другом и сейчас
лишь Италия принесла им свободу.
- Свободу хорватам несут в равной мере и дуче и фюрер...
- Вы вправе дружить с кем угодно, но знайте, что судьбой Хорватии в
первую очередь интересуется Италия, и рейх понимает нашу
заинтересованность, как и мы понимаем заинтересованность рейха в Любляне и
Мариборе. Текст вашего выступления - если, впрочем, оно понадобится -
приготовьте сегодня же и покажите Анфуссо: он внесет наши коррективы.
Литературу об исторической принадлежности Далмации к Италии вам приготовят
через два часа.
И, не попрощавшись с Павеличем, дуче вышел.
Муссолини думал, что поединок будет сложным и трудным, - именно
поэтому он попросил присутствовать при разговоре Филиппо, рассчитывая, что
эта победа не будет забыта, а занесется в анналы истории его секретарем и
другом. Однако перед ним был не террорист и национальный фанатик, а
политикан, легко отдавший Италии исконные хорватские земли на Адриатике за
то лишь только, чтобы самому сделаться поглавником, фюрером, дуче нового
националистического государства...
"Какой ужас! - подумал вдруг Муссолини, испугавшись чего-то такого,
что мелькнуло в его сознании и сразу же исчезло, словно испугавшись самого
своего появления. - Какое падение нравов и чести!"
"Первому заместителю премьер-министра
доктору Мачеку.
Бану Хорватии доктору Шубашичу.
Сводка первого отдела королевской полиции
