- Ладно, - сказала девочка и, раскатав в пальцах хлебный мякиш,
быстро слепила фигурку - учитель, упершись руками в бока, откинул голову,
словно норовистый конь, и смотрит, насупившись.
- Ишь, - усмехнулся отец, - похоже...
А мать отчего-то заплакала и ушла на кухню.
Ай люли, люли, люли,
К нам Душана привезли,
Душан мальчик-краса,
Он не плачет никогда.
Бабка раскачивала внука на левой ноге, отодвинув от себя, чтобы
видеть лицо младенца: очки она надевать не научилась, но могла четко
различить буквы и лица, когда отходила в сторону. Старшая внучка, дочь
Младены, смеялась над старухой во время прогулок по Загребу: "Бабушка, ты
говоришь: "Ну-ка посмотрим, что это за магазин", - и хозяин, услышав тебя,
бежит открывать дверь, а ты отскакиваешь от него на другую сторону улицы,
чтобы прочитать вывеску - чем здесь торгуют".
Наш Душан похож на маму,
Ротик, будто вишенка,
А кряхтит, как старый дед,
Наверное, описался...
Иво слушал, как мать укачивала внука, и огромное спокойствие было в
нем. Все в мире было иначе, пока не родился Душан: и синие горы были
другими, и серый туман в лощинах, и шум ручья, стеклянно бьющийся о серый
гранит в урочище Медвещака, - все это раньше существовало отдельно,
жестоко пугая своей красотой, которая исчезнет вместе с ним, с Иво. А
теперь красота мира продлится еще на пятьдесят лет, на жизнь сына, а потом
она перейдет к сыновьям его сыновей и - останется навечно принадлежащей
людям.
"Когда я пишу репортажи, - подумал Иво, - я не нуждаюсь в читателе,
потому что стараюсь выразить свое "я". И лишь колыбельная невозможна без
слушателя. Сейчас маленькому не нужны слова, сейчас еще бабка поет для
себя - от радости, что у нее такой внук, а потом она сделается творцом,
когда ей надо будет придумать особые слова, чтобы мальчик внимал им и
засыпал без плача. Высшая правда искусства - колыбельная: если младенец
заинтересуется и поверит - он уснет, и автор слов и музыки испытает высшее
счастье... При чем здесь гонорар за строчку? Искусство, если оно истинно,
меряется лишь наслаждением, которое испытал тот, кто отдал".
Бабка пела тихо, и младенец спал, и спала мать младенца, и Иво
почувствовал, как у него закрываются глаза, словно подчиняясь словам
старухи, и тому однообразному, как извечное спокойствие, ритму, рожденному
высшей гармонией, словно серые клочья тумана в урочищах или постоянный шум
воды на порогах, где по утрам, в водяной пыли, устойчиво стоит мост
сине-желто-красной радуги - пройди сквозь нее, и на всю жизнь будешь
счастливым...
Стружка вилась, как волосы кудрявого младенца, мягко и ниспадающе.
Ладони Мирко ощущали гладкую тяжесть рубанка, вобравшего в себя резкую
остроту стали. Ощущавший боль дерева в лесу, во время рубки, сейчас,
обстругивая ствол сосны, Мирко не чувствовал боли, рождаемой каждым ударом
топора - звонким, протяженным в тяжелом хвойном воздухе, резким, словно
удар колокола по усопшим.
"Никогда не бьют в колокол по тем, кого убивают, - всегда звонят по
умершим, - подумал он, наблюдая, как плавно ложится стружка на пушистый
ковер таких же бело-желтых, пахучих стружек. - Только в лесу каждый удар
топора, словно колокол, предупреждает о грядущей смерти, когда дерево
застонет, начнет раскачиваться, будто человек, раненный в сердце пулей на
излете, а потом закричит, падёт на землю и по-человечьи, словно волосы,
разметает крону по траве и пням".
- Ну как, Мирко? - спросил Степан, брат Елены, его невесты, для
которой он рубил новый дом. - Начнем крепить?
Мирко вытер со лба пот и посмотрел на дом: осталось связать последний
венец, и тогда завтра можно приглашать мастеров - стелить крышу. А когда
будет крыша, он положит пол из толстого дубового бруса, сложенного прошлой
осенью под толем на дворе, и Елена войдет в их дом, и это будет его первый
дом, потому что раньше он жил в горах, у дядьки, и это был не дом, а
длинный унылый сарай с узкими щелями вместо окон, а стены были сложены из
камня, и поэтому там всегда было сыро и пахло болотом, а когда шел дождь,
крыша протекала и на глиняном полу появлялись лужицы.
- Мирко, - окликнул его Степан, - хоть Елена и моя сестра, а я все же
не уразумею: зачем ты женишься? Ты ведь жизни не видел: то в горах рубил,
то здесь стругаешь... А женщина, какая-никакая распрекрасная, - все равно
словно жандарм: ни тебе выпить, ни к друзьям пойти; паши, как конь, и
радуйся, что сенца подбрасывают.
- Так-то оно так, - согласился Мирко, - только одному на свете
страшно, Степан. Если б я в горах всю жизнь прожил - тогда другое дело,
там, в горах, чего ж бояться-то? Там бояться нечего. Бояться надо людей в
городах, где каждый норовит к себе оттянуть, оттого и страшен делается.
- Ты не оттянешь - у тебя оттянут.
- Не по-божески это. Нельзя так жить.
Степан усмехнулся:
- Ты зачем дом строишь, Мирко? Ты ходи по дорогам и проповедуй.
- Каждый должен своей проповедью жить - тогда юродивого будут жалеть
и кормить, а слушать не станут. Сейчас отчего люди слова ждут? Оттого, что
погрязли в нечестности и корысти. А если чисто жить - зачем тогда церковь?
Туда за отпущением грехов ходят, страх свой утешить туда идут.
- Мирко, а у тебя до Елены бабы были?
- Мне Елена не баба, Степан; она - человек мне. Ну, давай, бери
бревнышко, пойдем вязать...
- Божий ты человек, Мирко... Тебе в глаза плюнь - утрешься.
- А ты чего меня цепляешь? Еленка просила испытать перед свадьбой -
какой я, да? То-то она мне говорит: "Тихий ты слишком, таких пчелы жалят".
Разве пчела жалит? Она лечит. Она только дурня ожалит, который боится, а
тот, кто смысл хочет найти вокруг себя, - тот понимает, что это работа у
пчелы такая - жало свое отдать, и сердиться на нее за это нельзя. На снег
ведь ты не сердишься? Или на ливень?
- Не надо выключать свет, Милица.
- Надо.
- Я прошу тебя, сербочка.
- И я прошу тебя, хорватик.
- Но я больше тебя прошу.
- Нет, я больше, Светозар.
- Ты стыдишься себя?
- Тебя.
- Чего ж меня стыдиться, маленькая? Ведь я люблю тебя...
- Я знаю.
- Включи свет, я хочу видеть тебя.
- Нет.
- Почему?
- Потому.
- Иди ко мне.
Он обнял ее и почувствовал ее острые груди у себя на груди. Он
улыбнулся в темноте, потому что соски у нее были холодные и шершавые.
- Что ты? - спросила Милица, отстраняясь.
- Ничего. Я просто радуюсь.
- Ты не радуешься. Ты смеешься.
- Когда радуются - обязательно смеются.
- А я плачу, когда радуюсь.
- Что ж ты не плакала, когда я подарил тебе сандалии?
- Так разве то радость? То просто так - сандалии.
- А что такое радость?
- Это когда ты рядом, совсем близко, и у меня глаза закрываются, и
голова начинает кружиться, и кажется, будто я падаю в колодец с теплой
водой, падаю, падаю, и никак не могу упасть, и так боюсь упасть, и так не
хочу упасть, и когда я чувствую всего тебя, даже если руки мои лежат вдоль
тела, а я все равно чувствую твою ложбинку на спине, и шею, и шрам на
локте - вот тогда радость, и тогда я плачу.
- У мужчины и женщины радость разная.
- Наверное.
- Почему?
- Потому что мужчины слабее. Не смейся. Это правда. Женщина любит
сильнее, мужчина не может любить так, как женщина. Поэтому женщина всегда
должна жалеть любимого; это и есть любовь. Все остальное - неправда. Надо
очень жалеть мужчину, только тогда он будет счастлив, а если он будет
счастлив, он станет смелым, и женщина будет любить его еще больше.
- Дай я обниму тебя... Так больно?
- Нет.
- А так?
- Нет. Только еще приятней.
- А так?
- Ой, так приятно, что прямо сказать нельзя!
- Тебе ведь больно.
- Чем сильней мужчина, тем он приятней делает.
- Когда я стану старым, я не смогу делать тебе так приятно. Ничего не
боюсь, только старым боюсь стать.
- Это страшно, когда ты один. Вдвоем старости нет.
- А что есть?
- Не знаю... Жизнь, наверное, есть. Уйдет сила, придет что-нибудь
другое взамен.
- А что может взамен прийти? Ум? Зачем он нужен, если силы нет? Ум
надо защищать силой.
Он почувствовал на своем лице губы Милицы - шершавые и маленькие, как
ее соски, и такие же нежные, беззащитные, доверчивые, стыдящиеся света.
Светозар обнял Милицу так сильно, как только мог, и почувствовал на ее
лице странную, блаженную, как у святой, улыбку.
- Ох как хорошо мне, - сказал он, - сербочка, как же мне хорошо с
тобой!..
Дед Александр, потерявший на войне левую ногу и в позапрошлом году
оставшийся сиротой - семья его сгорела в доме, когда вспыхнул керосин,
неловко пролитый золовкой, - ушел с пепелища, как успел выскочить из огня:
в длинной белой рубахе и кожаных штанах, босой. Он жил эти два года
христовой милостью, пел в шинкарнях странные песни - про мурашей и
букашек, которые просыпаются по весне и радуются тому, что с первыми
холодами умрут и не будут страдать в стужу, когда люди насмерть леденеют -
не то что букашки, божьи твари. И еще он пел О том, как в больших городах
готовят еду: на больших плитах, в которых нет огня, а лишь один жар,
который может обжечь, но это будет ожог летним теплом, а не пламенем
смерти, которое заставляет плясать покойников и скалить зубы, будто в
последней насмешке над теми, кто остался на земле - допивать свою чашу
горя.
Рожденный в Герцеговине, дед Александр знал тайну ганги -
песни-плача, который только и умеют петь в горах, у Чаплины: словно бы
перебивая друг друга в жалобах, чабаны редко говорили друг с другом - все
больше изъяснялись гангой.
Раньше, когда была жива семья, Александр пел на два голоса с сыном:
сначала тот жаловался ему на плохую погоду, и на ранний снег в горах, и на
то, что реки рано стали, и овцы бьют копыта и хромо валятся в обрывы, а
потом старик отвечал ему - но не впрямую, а как бы издалека, жалуясь на
войну, когда сам себе не волен и когда не свободы жаждешь, а команды,
потому что только в ней и есть надежда на спасение: офицеру-то свыше все
виднее да умней, а уж если сейчас снег ранний, так это плохо, но не совсем
плохо, потому что надо обратить гангу к господу - тот убережет от горя...
Теперь же старик пел песни странные, по форме вроде бы плач-жалоба,
древняя и единственная ганга, да только не жаловался он, а все больше
задирал кого-то, неведомого, но могучего, будто дразнил его, мстительно,
хотя и опасливо:
Люди слушают весну, люди осень слушают,
Люди думают о лете и зимы боятся,
Только что же им мечтать и зачем стараться,
Если волк сильней овцы, а злодей - святого...
- Мийо, Мийо, ты слышишь меня, родной?!
- Я слышу, Ганна!
- Я тебя ужасно плохо слышу!
- А я тебя слышу великолепно.
- Мийо, я больше так не могу! Прилетай ко мне!
- У вас сейчас солнце?
- Что ты говоришь?
- Я спрашиваю - у вас сейчас солнце?
- Скажи по буквам, Мийо!
- Соль, Ольгица, Лев, Никола, Цезарь, Евген.
- Солнце? - не поняла Ганна. - Какое солнце?
- Ты мое солнце. Я сейчас пойду в университет и возьму отпуск. А
потом закажу билет. Я не знаю только, откуда мне лучше лететь - из Лозанны
или из Цюриха.
- Ты никогда не называл меня солнцем, любимый.
- Я сказал, что у нас здесь выглянуло солнце, когда ты сказала, чтобы
