в лоб: нужен им договор с нами или нет?
- Позавчера Гаврилович сказал, что этот вопрос зависит от того, как
будут развиваться отношения между Белградом и Лондоном.
- Позавчера у нас не было этой информации, - сказал Молотов и тронул
рукой письмо Потапенко. - Перед тем как мы будем докладывать этот вопрос
товарищу Сталину, прощупайте Гавриловича: кто такой Рибар? Мера весомости
Симовича? И - главное: сломает Гитлер Цветковича или тот сможет устоять и
не пойти на требование Берлина?
Цветкович почувствовал, как у него занемела рука в локте. "Видимо,
растянул сухожилие, когда играл с Миланом, - подумал он. - Если все это
кончится, я уеду в Дубровник и полежу на солнце, и все пройдет - без
массажей и утомительного лечения токами высокой частоты".
Он надел очки, пробежал текст, напечатанный на немецком, итальянском,
японском и сербском языках, быстро подписал все четыре экземпляра
документа и, дожидаясь, пока Риббентроп, Чиано и адмирал Ошима так же
молча, как и он, подписывают протокол о присоединении Югославии к
Тройственному пакту, внимательно осмотрел большой зал и, встретившись
взглядом с пустыми глазами купидонов, глазевших на него с высокого лепного
потолка, снова вспомнил пятилетнего племянника Милана - драчуна, который
так любил возиться с ним на широкой тахте, застланной волосатым
крестьянским ковром, присланным в подарок болгарским премьером Георгиевым.
"Господи, о чем я? - вдруг ужаснулся Цветкович и быстро глянул вокруг
себя, словно испугавшись, что мысли его могут быть услышаны. - Как же я
могу об этом в такой момент?!"
Он вспомнил - со стремительной четкостью - весь этот март; встречу
князя-регента с Гитлером, когда тот терзал свою левую руку, то и дело
ударяя по ней белыми пальцами правой, словно проверяя, чувствует ли кожа
боль, и, глядя поверх голов югославских представителей, громко отчеканил:
"Мы можем ждать еще две недели! Либо - либо! Если Югославия присоединится
к пакту, война обойдет ее границы; если же Югославия решит остаться в
стороне - я умою руки. Ваше предложение о договоре дружбы - неприемлемо".
Он вспомнил, как после этого разговора в Брехтесгадене германские
танки вошли в Болгарию и устремились к югославским границам и как
болгарский посол путано и унизительно объяснял ему вынужденность этого
шага Софии.
Цветкович вспомнил и то, как представитель Рузвельта полковник
Донован, прибывший из Афин, грохотал в его кабинете: "Одумайтесь!
Присоединение к Тройственному пакту запятнает вас позором! Мы не останемся
равнодушными к этому шагу!" Он ясно увидел лицо британского министра
Антони Идена, который прилетел в Белград в те же дни: "Лучше война, чем
позор сговора с Гитлером! Мы победим Гитлера - рано или поздно. Мощь
Соединенных Штатов и наша воля к победе одержат верх над кровавым
фанатиком! Как вы тогда сможете смотреть в глаза европейцам, господин
премьер?!"
Все эти видения пронеслись перед глазами Цветковича, и он с трудом
подавил вздох и постарался настроиться на происходящее здесь событие,
долженствующее изменить ситуацию на Балканах, но с отчетливой ясностью,
словно бы отстраненно наблюдая себя со стороны, услышал свои мысли, а
думал он о том, что левый ботинок жмет в пятке и что надо бы успеть
вовремя принять чесночный отвар после обеда для профилактики желчных
протоков, а от этих желчных протоков мысль его легко и странно
перепорхнула на проливы, и он вспомнил, как князь-регент Павел рассказывал
ему о последней встрече с Милюковым, когда русский изгнанник горько и умно
говорил о том, что нерешенная проблема Босфора и Дарданелл еще долго будет
маячить общеевропейской угрозой, а потом мысль, не подвластная уже
Цветковичу, перенеслась к Иоганну Штраусу, и Цветкович нахмурился,
стараясь понять, отчего именно Штрауса вспомнил он сейчас, и он понял, что
лицо венского композитора так явственно стало перед ним оттого, что пять
дней назад в американском посольстве показывали новый голливудский фильм
"Большой вальс" с Граусом в главной роли; именно в этот момент церемония
подписания кончилась, и фотокорреспондент "Фёлькишер Беобахтер" Отто
Кастенер сделал первый снимок, а скорые на предположения лондонские
журналисты прокомментировали морщину на лбу Цветковича как знак
трагических переживаний югославского премьера, загнанного в угол "жесткой"
дипломатией Берлина.
Под этой же фотографией, перепечатанной в нью-йоркской "Таймс",
стояли жирно набранные слова Риббентропа, произнесенные им после
подписания протокола: "Отныне на Балканах нет больше нейтральных
государств".
"Сандей телеграф" прокомментировал это событие шире: "Итак, 25 марта
1941 года совершился исторический парадокс: Гитлер сделал славянскую
страну участницей антиславянского по сути и лишь по форме
антикоминтерновского пакта, обращенного прежде всего против колыбели
славянства - России".
Через сорок минут после подписания венского протокола, сделавшего
Югославию союзницей Гитлера, старомодный "роллс-ройс" английского посла
сэра Кемпбелла медленно остановился около белградского министерства
иностранных дел, и сухопарый, в традиционном черном смокинге и серых
полосатых брюках, Кемпбелл вручил заместителю министра протест
Даунинг-стрит против присоединения Югославии к странам оси.
Через полтора часа после подписания венского документа помощник
государственного секретаря США С. Уэллес вызвал югославского посла Фотича
и вручил ему послание президента Рузвельта: "Если югославское
правительство подпишет с Германией соглашение, противоречащее интересам
Англии и Греции, которые борются за всеобщую свободу, то я буду вынужден
заморозить все югославские активы и вместе с тем пересмотреть американскую
политику в отношении Югославии".
- Америка далеко, - ответил посол, - а Германия рядом, мистер Уэллес.
Ваши гарантии - это слово; гарантии мистера Гитлера обрели форму сапога:
сие реальность. И соглашение уже подписано.
Сообщение из Вены Черчилль принял спокойно, с ироничной улыбкой на
похудевшем лице, сделавшемся из-за этого более молодым и здоровым - не
было обычной отечности, - и сказал секретарю:
- Чем хуже - тем лучше. Не всегда, естественно, но в данном случае
бесспорно. Скажите постоянному заместителю министра иностранных дел, что
именно сейчас пора действовать. Он ведь держит руку на пульсе белградской
жизни... Пусть его люди помогут нашим югославским друзьям, пусть помогут.
Премьер поднялся из-за стола и валко прошелся по кабинету, поправляя
широкий пояс брюк.
- Как всякий немец, Гитлер хочет п о р я д о к выразить в
протокольной форме. Просто симпатизирующий ему Цветкович не годен; нужен
такой Цветкович, который подпишет договор, расстелившись перед
Гитлером-политиком. Фюрер не учел балканской амбиции, и на этом мы щелкнем
его по носу...
Шеф управления социальных служб Хью Дальтон через полчаса отправил
шифровку секретарю посольства в Белграде Тому Мастерсону: "Время работы!"
В тот же день генерал Боря Миркович встретился с англичанами.
Гитлер не дослушал Риббентропа. Он поднялся, отошел к карте и сказал:
- Теперь мы готовы к последнему сражению: после того как наши войска
в течение первых недель апреля сметут английское сопротивление в Греции,
мы выйдем всей нашей мощью на рубежи России; дни Сталина сочтены, потому
что отныне Европа от Адриатики до Балтики подчинена воле
национал-социализма, моей воле. Риббентроп, я поздравляю вас с победой. Я
понимаю, как было трудно поставить на колени Югославию, - тем выше успех.
Точно организованный вами нажим на сербских гегемонов Белграда угрозой
акций хорватских сепаратистов-усташей, готовых на отторжение Загреба и
создание независимой Хорватии, сыграл свою роль! Это прекрасно: сталкивать
лбами славянские племена - таков путь к разгрому русского гиганта!
Гитлер налил себе воды, сделал маленький глоток, на мгновение закрыл
глаза, и странная улыбка тронула его лицо. Эта странная его улыбка много
раз дискутировалась в западной прессе, и Гитлер, читая выдержки из этих
статей, приготовленные для него секретариатом на маленьких листах
мелованной бумаги, презрительно фыркал: "смех тирана", "игра в
апостольскую доброту", "гримасы политического актера". Он-то знал, когда и
почему рождалась эта странная, не зависевшая от его воли или желания
улыбка. В минуты высшего успеха его захлестывала огромная, горячая,
возвышенная любовь к тому человеку, имя которого было Гитлер. Он
чувствовал себя со стороны не таким совсем, каким он представлялся
миллионам в кадрах хроники и на тысячах портретов, вывешенных в родильных
домах, канцеляриях, спортивных обществах, спальнях и пивных залах. Нет, он
видел себя голодным, в мятом сером пиджаке, тогда, давно, когда он впервые
встретился с Хаусхофером: тот только что вернулся из Тибета, где он провел
годы в поисках таинственной шимбалы, - страны "концентрата духа", страны,
где живут боги арианы, увидеть которых и понять может лишь избранный.
Хаусхофер сказал тогда молодому фюреру национал-социализма, что лишь
мессия может стать мессией, и что человек есть не что иное, как выразитель
духа, заданного извне, и лишь тот человек, который отринет "прогнившую
мораль буржуа" и осмелится выразить свое изначалие, не оглядываясь на
предрассудки; лишь человек, который будет говорить то, что является ему,
что он чувствует и что вливает в него волнение и азарт; лишь тот, кто
скажет открыто: "Жестокость в пути - счастье на привале"; лишь тот, кто
поймет высшее, угодное высшим, кто разобьет правду на малую - доступную
толпе - и великую - достойную избранных, лишь тот победит в этом мире,
раскачавшем свою сущность порядком, который чужд духу разрушения,
заложенному в двуногом звере, ибо он призван осознанно служить
неосознанной, но постоянной идее величия расы арийцев. И вот он, Гитлер,
достиг великой правды, он, которого избивали на улицах, он, на которого
рисовали карикатуры, которого сажали в тюрьму, кормили капустными
котлетами и вонючим бульоном из протухших костей, - он достиг всего; а
может быть, это уж вовсе и не он, а тот отделившийся от него символ,
который несет миру неведомое новое, построенное на подчинении порядку,
идее и силе, именно силе, ибо ничто так не организует разум, деяние, идею,
как точное осознание собственной силы. Лишь осознание великой сущности
силы заставит слабого ощутить свою слабость, а сильного сделает еще более
сильным. Но примат силы расе арийцев может принести только особая сильная
личность. Человек силы станет религией силы, а эта религия, в свою
очередь, родит новую нацию - нацию силы. Мессия лишь угадывает то, что ему
предписано высшим разумом, саккумулированным в шимбале, а не в детских
сказках Ветхого завета. Прежние мессии приходили со словами всеобщего
добра и - гибли на кострах или в катакомбах. Изменить раздираемый
противоречиями мир и остаться в веках может лишь тот мессия, который
подчинит его высшей логике: "Пусть победит сильный". Лишь мессия силы смог
сегодня связать воедино, в один лагерь, арийца, венгра, француза, норвежца
и болгарина. Этот конгломерат неравенств подчинен догмату будущей победы
сильного. Иерархия целей позволяет жертвовать буквой доктрины - не духом.
Придет время, и серб отправится к Ледовитому океану, француз - в Африку,
чех - на Камчатку. Но это потом; сейчас все пальцы должны быть собраны в
