который проявит собеседник, поможет ему точнее понять возможную позицию
немцев, и на встречу согласился. Выезжая из дома, он понял вдруг, что его
мысли об "интересах противника" были некоей защитной формой игры с самим
собой: Косорич, который смеялся, ел, садился в машину, входил в кабинет
начальника генерального штаба, улыбался солдатам, козырявшим ему у выхода
из военного министерства, ласково трепал по щечке жену, постоянно уживался
с другим Косоричем, который жил в сокрытом страхе, очень любил Косорича
первого, видимого, знакомого всем, и ненавидел отчаянной жалостливой
ненавистью Косорича второго, который в самом начале не нашел в себе
мужества сказать начальству об этих проклятых зиберах и грюсенбахах.
...Диц сел рядом с Косоричем, одарил его одной из своих самых широких
улыбок и предложил покататься по улицам "обворожительного города". Он так
и сказал: обворожительный город. Эти слова никак не вязались с тяжелым
лицом немца, и непременная улыбка (в школе гестапо учили: "Главное -
расположить к себе агента. Для этого нужно помнить, что улыбка,
открытость, сострадание, щедрость, игра в начальственность и в значимость
- главные козыри") показалась Косоричу плохой актерской гримасой.
- Ну, как дела? - спросил Диц, когда они отъехали от ресторана.
- Не имею чести знать, с кем беседую.
- Вам большущий привет от профессора Зибера.
- Он прислал рекомендательное письмо?
- Времени сейчас нет письма писать. Автомобиль служебный? - Диц
повернулся и посмотрел в заднее стекло, нет ли хвоста.
- За мной не следят, - сказал Косорич. - Автомобиль собственный.
- Ну а вообще-то как дела? На службе все хорошо?
- Простите, но по какому праву вы задаете мне подобные вопросы?
- Да будет вам, господин Косорич... Я действительно друг Зибера. Он
работает в моем отделе...
- Он в вашем отделе? - усмехнулся Косорич, подумав, что врать так
откровенно - не лучший способ общения.
- Да, он занимается у меня славянами, - продолжал лгать Диц, не
уловив юмора в интонации Косорича. - Он мне докладывал о том, как вы с ним
на пари купались в костюмах. Было такое?!
Косорич с недоумением посмотрел на Дица, и тот почувствовал, что
подполковник чем-то недоволен, но в силу своей духовной структуры он не
мог понять, чем же именно недоволен этот югослав. Закаменев лицом (уроки
разведшколы: "Меняй смех на тяжесть взгляда - это действует на агента"),
Диц сказал:
- Тут у нас просьбочка: изложите, пожалуйста, к завтрашнему утру ваши
соображения по поводу происходящих в армии событий. Кто из армейских
вожаков хотел бы урегулировать конфликт путем переговоров с нами?
- Изложить? - удивился Косорич. - Вы меня с кем-то путаете. Я не
осведомитель. Я никогда никому ничего не и з л а г а л.
- Будет вам, господин Косорич. Ваши начальники удивятся, если я дам
им прочитать отчеты о ваших беседах с Зибером и о тех вояжах, которые вы
совершали с Ульманом.
- С кем?
- С Ульманом. Из Мюнхена... Ах да, он у вас здесь был под фамилией
Зарцль. Ну, помните, журналист? Который вместе с вами фотографировал
военные порты? Мы ведь все помним и все знаем...
Косорич даже зажмурился от гнева. Он вспомнил интеллигентное лицо
Зибера, их беседы о живописи, лошадях, астрологии; вспомнил своих коллег,
подчеркнуто уважительных с ним, широко образованных и талантливых
офицеров, и ему показалось диким продолжать разговор с этим болваном,
который властен над ним только потому, что имел доступ к таинственным
папкам в гестапо.
Косорич остановил машину на перекрестке, открыл дверцу и тихо сказал:
- Вон отсюда! Научитесь сначала разговаривать!
- Что, что?!
- Вон! Иначе я позову полицейского! Вон!
Фохт во всем подражал Веезенмайеру. Он участливо выслушал Дица,
рассеянно посмотрел на Штирлица и, зевнув (было уже два часа ночи),
спросил:
- Что же вы предлагаете?
- Я бы кости ему переломал - вот мое предложение. Мерзавец! Говорил
со мной, будто чистенький...
- Зачем же кости ломать? Этим занимаются больные люди, садисты. Вы
знаете, что такое садизм, Диц? Это проявление маниакального психоза,
желание утвердить свою слабость или умственную отсталость за счет
страданий другого.
Лицо Фохта стало на какое-то мгновенье маской, и Штирлиц вспомнил
индуса, с которым встречался в Кабуле, когда тот демонстрировал опыты по
управлению кровообращением - он останавливал работу сердца и мог не дышать
две минуты.
- Идите, Диц, - сказал Фохт. - Продолжим разговор утром.
Когда дверь за Дицем закрылась, Фохт закурил, налил себе воды и
покачал головой.
- Молодец наш Диц, - сказал он, - я боялся, что он все провалит.
Штирлиц посмотрел на Фохта с недоумением.
- Вы хотите сказать, что он уже провалил? - спросил Фохт. - Нет. Он
взрыхлил почву. Идиот необходим в каждой комбинации... Ненадолго.
Понимаете?
- Нет.
- Будет вам. Веезенмайер сказал, чтобы я ориентировался на вас. Вы же
умный, Штирлиц...
- Поэтому и не понимаю.
- Вербуют, как правило, начинающих - в политике, армии, науке,
журналистике, не так ли?
- Не всегда. Иногда удается завербовать и состоявшихся.
- Верно. Но состоявшихся вербует руководитель: я, или Веезенмайер,
или уже лично ваш шеф Вальтер Шелленберг. Это, в общем-то, и не вербовка,
а некий паллиатив договора о дружбе между высокими договаривающимися
сторонами. Это исключение не подтверждает правило, о котором я сейчас
говорю. Итак, представьте себе, что начинающий, приглашенный к
сотрудничеству таким же начинающим, делает карьеру. То есть становится
Косоричем. Уважающая себя секретная служба обязана соблюсти "закон
уровней". А тот, кто его вербовал, не хочет отдавать свою победу даже
начальству, наивно полагая, что отраженный свет его подопечного поможет и
ему подняться на ступеньку выше. Вот в чем загадка, Штирлиц. Эта порочна"
система, доставшаяся вашей службе в наследство от веймарской бюрократии,
должна быть разрушена, и, я думаю, эксперимент с Дицем поможет в этом.
- Каким образом? Диц провалил операцию, уровень соблюден не был, и мы
потеряли серьезного человека.
- Диц провалил себя. Но не операцию. Косорич сейчас в гневе, и я
понимаю его: с ним говорили в такой манере, которую он не может принять. С
ним говорили в манере, допустимой только с платными осведомителями. Это
дело другое. Косорич не был нашим агентом - в том смысле, в каком их
оформляют через картотеку. Он числился другом Германии. А сейчас Диц дал
понять Косоричу, что он властен над ним. Представляете состояние
Косорича?! Влиятельный военный должен подчиниться нашему детективу. Если
бы Косорич тем не менее провел беседу с Дицем, я бы сразу начал проверять,
кому он сообщил о своем контакте с противником, то есть с нами. Сейчас он
никому ничего не сообщит - слишком униженно себя чувствует. А завтра я
принесу ему извинения за вашего сотрудника и пообещаю, что он будет уволен
из разведки. Косорич получит удовлетворение. И сделает для меня во сто
крат больше, чем сегодня мог бы сделать для Дица. Агент, если вы хотите,
чтобы он работал, должен быть вашей возлюбленной; вашим другом, за
которого вы готовы драться не на жизнь, а на смерть; вашим братом, перед
которым у вас нет секретов. Но если он почувствует себя марионеткой в
ваших руках, если ощутит себя как некую данность, исполняющую роль
проводника чужой и непонятной ему идеи, он отдаст вам минимум - в лучшем
случае. Скорее всего он не отдаст вам ничего, ибо ему будет неинтересно и
он не будет чувствовать своей значимости.
"Сильный парень, - думал Штирлиц, слушая Фохта, - сильный. Не хотел
бы я, чтобы он полез еще выше. Такой может стать очень опасным. А ведь
полезет. Судя по всему, он не только высказывает крамольные - с точки
зрения гиммлеровской разведки - мысли; судя по всему, он умеет показывать
класс в работе".
- Чему вы улыбаетесь? - спросил Фохт.
- А разве я улыбаюсь? - удивился Штирлиц.
Он удивился искренне, потому что не уследил за лицом. Подумав о
Фохте, о его будущем, он отчетливо понял, что человек этот, представляющий
ведомство Розенберга, конкурирующее с гиммлеровским, живет, думает,
поступает, планирует лишь для себя, для своей карьеры. Общее - судьба
рейха - подчинено в нем личному. Он мог бы заранее подсказать Дицу линию
поведения, мог бы помочь ему с Косоричем, но он не сделал этого, ибо
хотел, во-первых, унизить офицера из гестапо и, во-вторых, на его
поражении возвыситься в глазах начальства.
"А они все-таки повалятся. - Штирлиц, вероятно, улыбнулся именно в
эту секунду. - Когда каждый о себе и для себя - тогда все полетит в
тартарары - рано или поздно".
Утро принесло известие, вызвавшее странную реакцию у Штирлица: с
одной стороны, жалость и досаду на человеческую слабость, а с другой -
мстительную радость. Косорич ночью застрелился. И он, Штирлиц, мог
сообщить Шелленбергу, что причиной самоубийства Косорича был не Диц, а
чиновник розенберговского аппарата Фохт, замысливший операцию без точного
учета всех возможностей. А можно и не сообщать: все зависело теперь от
того, как поведет себя Фохт, понявший тем же утром, что отныне он в руках
Штирлица. Не откройся он ему, виновник был бы очевиден. Но теперь в
раскладе игры Штирлица Диц мог оказаться союзником, как, впрочем, и Фохт.
И Штирлиц ждал. А в том, что Фохт обязан повести себя определенным
образом, сомневаться не приходилось. Гарантом этой уверенности Штирлица
была сама структура нацистского государства, когда путь вверх пролегал по
костям тех, кто остался внизу.
"Н а ч а л ь н и к г е н е р а л ь н о г о ш т а б а
Г а л ь д е р.
11.00. Большое совещание у фюрера. Почти 2,5-часовая речь...
Англия возлагает свои надежды на Америку и Россию. Наши задачи в
отношении России - разгромить ее вооруженные силы, уничтожить
государство...
Будущая картина политической карты России: Северная Россия
отойдет к Финляндии; протектораты в Прибалтике, на Украине, в
Белоруссии.
Борьба против России: уничтожение большевистских комиссаров и
коммунистической интеллигенции.
Новые государства должны быть социалистическими государствами,
но без собственной интеллигенции. Не следует допускать, чтобы у них
образовалась новая интеллигенция. Здесь будет достаточно лишь
примитивной социалистической интеллигенции. Командиры частей и
подразделений должны знать цели войны. Комиссары и лица,
принадлежащие к ГПУ, являются преступниками, и с ними следует
поступать как с преступниками.
Эта война будет резко отличаться от войны на западе. На востоке
сама жестокость - благо для будущего.
Во второй половине дня - совещание у фюрера:
а) Югославский вопрос. Принято решение в духе моего плана. Лист
должен 5 апреля перейти в наступление..."
МОЛЧИ И НАДЕЙСЯ
_____________________________________________________________________
Встречи с эмиссарами Павелича, которые сразу же после переворота
ринулись в страну, обходя пограничные посты, Веезенмайер не доверял
никому, ибо сам взвешивал и соизмерял силы, которые представляли легальный
Мачек и нелегальные усташи. Путь к его, Веезенмайера, победе был именно в
этих двух силах: бескровной - мачековской и кровавой - усташеской. Выдавая
авансы на будущее тем и другим, Веезенмайер поступал как политик "нового
